Внезапно осознав, что еще никогда в жизни не высказывался так откро-
венно, он сразу обратился мыслью к сэру Ламораку, Дику Нидхэму, Геку
Финну и прочим мужественным героям.
- Показать тебе кое-что? - сказал он и, выскользнув из ее объятий,
встал на голову. Потом, вдохновленный ее явным восхищением, влез на кро-
вать и перекувырнулся головой вперед прямо на спину, ничего не коснув-
шись руками. Это он проделал несколько раз.
Вечером, осмотрев все, что они привезли, он обедал, сидя между ними
за маленьким круглым столом, за которым они всегда ели, когда не бывало
гостей. Он был до крайности возбужден. Его мать переоделась в светло-се-
рое платье с кремовым кружевом вокруг шеи; кружево было из маленьких
крученых розочек, и шея была темнее Кружева. Он все смотрел на нее, пока
наконец странная улыбка отца не заставила его поспешно переключить вни-
мание на лежавший перед ним ломтик ананаса. Спать он отправился позднее,
чем когда-либо в жизни.
Мать пошла с ним в детскую, и он стал раздеваться нарочно медленно,
чтобы она подольше не уходила. Оставшись наконец в одной пижаме, он ска-
зал:
- Обещай, что не уйдешь, пока я молюсь.
- Обещаю.
Встав на колени и уткнувшись лицом в постель, маленький Джон торопли-
во зашептал, время от времени приоткрывая один глаз, чтобы взглянуть,
как она стоит - совсем тихо, с улыбкой на лице. "Отче наш, - так вышла
последняя молитва, - иже еси на небесех, да святится Мама твоя, да Мама
царствие твое яко на небеси и на земли. Маму насущный даждь нам днесь и
остави нам долги наши на небеси и на земли и должником нашим, ибо твое
есть рабство и сила и слава во веки веков. Амам! Берегись!" Он подскочил
и на целую минуту замер у нее на груди. Улегшись, он все не выпускал ее
руку.
- Дверь не будешь закрывать, да? Ты скоро придешь, мамочка?
- Надо пойти вниз поиграть папе.
- Это хорошо, я буду слушать.
- Надеюсь, что не будешь. Тебе надо спать.
- Спать я каждый вечер могу.
- Что ж, сегодня такой же вечер, как и всегда.
- Ну нет, сегодня совсем особенный.
- В совсем особенные вечера всегда спится крепче.
- Но если я засну, мама, я не услышу, как ты придешь.
- А я тогда зайду поцеловать тебя, и если ты еще не будешь спать, ты
меня увидишь, а если уже заснешь, все равно будешь знать, что я приходи-
ла.
Маленький Джон вздохнул.
- Ну что ж, - сказал он, - придется потерпеть. Мама!
- Да?
- Как ее зовут, в которую папа верит? Венера Анна Диомедская?
- Ох, родной мой, Анадиомейская!
- Да. Но у меня есть для тебя имя гораздо лучше.
- Какое, Джон?
Маленький Джон робко ответил:
- Гуинивир. Это из "Рыцарей Круглого стола" - я это только что приду-
мал, только у нее были распущенные волосы.
Глаза матери смотрели мимо него, словно уплывали куда-то.
- Не забудешь зайти, мама?
- Нет, если ты сейчас заснешь.
- Ну, значит, сговорились.
И маленький Джон зажмурил глаза.
Он почувствовал ее губы у себя на лбу, услышал ее шаги, открыл глаза,
увидел, как она проскользнула в дверь, и со вздохом снова зажмурился.
Тогда потянулось время.
Минут десять он честно старался заснуть, применяя давнишний рецепт
"Да" - считать уложенные в длинный ряд репейники. Казалось, он считал
уже много часов. Наверное, думал он, ей время прийти. Он откинул одеяло.
- Мне жарко, - сказал он, и его голос в темноте прозвучал странно,
как чужой.
Почему она не идет? Он сел. Надо посмотреть! Он вылез из кроватки,
подошел к окну и чуть-чуть раздвинул занавески. Темно не было, но он не
мог разобрать, наступил ли день, или это от луны, которая была очень
большая. У нее было странное, злое лицо, точно она смеялась над ним, и
ему не хотелось смотреть на нее. Но, вспомнив слова матери, что лунные
ночи красивы, он продолжал смотреть. Деревья отбрасывали толстые тени,
лужайка была похожа на разлитое молоко, и было видно далеко-далеко - ой,
как далеко, через весь свет! - и все было необычное и словно плыло. И
очень хорошо пахло из открытого окна.
"Вот был бы у меня голубь, как у Ноя", - подумал он.
Луна была лунистая, светила из-за туч
И, круглая и светлая, бросала яркий луч.
После этих стихов, которые пришли ему в голову совершенно неожиданно,
он услышал музыку, очень тихую - чудесную. Мама играет! Он вспомнил, что
у него в комоде припрятано миндальное пирожное, достал его и вернулся к
окну. Он высунулся наружу, то жевал пирожное, то переставал, чтоб лучше
слышать музыку. "Да" говорила когдато, что ангелы небесные играют на ар-
фах, но это, наверно, куда хуже, чем вот как сейчас: мама играет в лун-
ную ночь, а он ест миндальное пирожное. Прожужжал жук, у самого лица
пролетела ночная бабочка, музыка кончилась, и маленький Джон втянул го-
лову в комнату. Наверно, она идет! Он не хотел, чтобы его застали на по-
лу, залез опять в постель и натянул одеяло до самого носа. Но в занавес-
ке осталась щель, и сквозь нее вошел лунный луч и упал на пол в ногах
кровати. Маленький Джон следил, как луч двигается к нему медленно-мед-
ленно, как будто живой. Снова зазвучала музыка, но теперь он еле-еле
слышал ее; сонная музыка, славная... сонная музыка... сонная... сон...
А время шло, музыка звучала то громче, то тише, потом смолкла, лунный
свет подполз к его лицу. Маленький Джон ворочался во сне, наконец лег на
спину, вцепившись загорелыми пальцами в одеяло. Уголки его глаз подраги-
вали - он видел сны. Ему снилось, что он пьет молоко из сковородки, и
сковородка - это луна, а напротив него сидит большая черная кошка и
смотрит на него со странной улыбкой, как у его отца. Он услышал ее ше-
пот: "Не пей слишком много". Молоко ведь было кошкино, и он дружески
протянул руку, чтобы погладить ее; но она уже исчезла; сковородка прев-
ратилась в кровать, на которой он лежал, и когда он захотел вылезти, то
никак не мог найти края, не мог найти его, никак-никак не мог вылезти.
Это было ужасно!
Он тихо заплакал во сне. И кровать начала вертеться; она была и внут-
ри его и снаружи; ходила все кругом и кругом и становилась как огонь, и
старуха Ли из "Выброшенных морем" вертела ее. Ух, какая она была страш-
ная! Быстрее, быстрее, пока он, и кровать, и старуха Ли, и луна, и кошка
- все не слилось в одно колесо и кружилось, кружилось, поднимаясь все
выше, выше - страшно - страшно - страшно!
Он закричал.
Голос, говоривший: "Милый, милый", проник сквозь колесо, и он прос-
нулся, стоя в постели, с широко открытыми глазами.
Рядом с ним стояла мать, волосы у нее были, как у Гуинивир, и, вце-
пившись в нее, он уткнулся в них лицом.
- Ой, ой!
- Ничего, мое золото. Ты теперь проснулся. Ну, ну, все прошло.
Но маленький Джон все говорил: "Ой, ой!"
Голос ее продолжал, мягкий, как бархат:
- Это лунный свет упал тебе на лицо, родной.
Маленький Джон всхлипнул ей в плечо:
- Ты сказала, что он красивый. Ой!
- Но спать он мешает, Джон. Кто впустил его? Это ты раздвинул зана-
вески?
- Я хотел посмотреть, сколько времени; я... я высунулся, я... я слы-
шал, как ты играла; я... съел миндальное пирожное.
Но на душе у него становилось спокойнее, и в нем проснулось инстинк-
тивное желание оправдать свой испуг.
- Старуха Ли кружилась у меня внутри и стала вся огненная, - пробор-
мотал он.
- Но, Джон, чего же и ждать, если ты будешь есть пирожные в постели?
- Только одно, мама. От него музыка стала гораздо лучше. Я ждал тебя,
я уж думал, сейчас завтра.
- Милый ты мой, сейчас только одиннадцать часов.
Маленький Джон помолчал, потерся носом о ее шею.
- Мама, папа у тебя в комнате?
- Сегодня нет.
- Можно к тебе?
- Если хочешь, мой хороший.
Придя наконец в себя, маленький Джон отодвинулся.
- Ты сейчас совсем другая, мама; гораздо моложе.
- Это мои волосы, милый.
Маленький Джон взял их в руки, они были густые, темно-золотые, с се-
ребряными нитями.
- Я люблю их, - сказал он, - я тебя больше всего люблю вот такую.
Схватив мать за руку, Джон потащил ее к двери. Он закрыл за собой
дверь со вздохом облегчения.
- Ты с какой стороны ляжешь, мама?
- С левой.
- Ну, хорошо.
Не теряя времени, чтобы она не успела передумать, маленький Джон за-
лез в постель, которая показалась ему гораздо мягче, чем его собствен-
ная. Он опять глубоко вздохнул, зарылся головой в подушку и лежал, разг-
лядывая битву колесниц и мечей и пик, которая всегда происходила на оде-
ялах, там, где на свет были видны волоски.
- По-настоящему ведь ничего не было, правда? - сказал он.
Не отходя от зеркала, мать ответила:
- Только луна и твое разгоряченное воображение. Нельзя так волно-
ваться, Джон!
Но маленький Джон, все еще не владея своими нервами, ответил хвастли-
во:
- Я и не испугался, по правде-то.
И он все лежал, разглядывая колесницы и пики. Время тянулось.
- Ой, мамочка, поскорей!
- Милый, надо же мне заплести косы.
- Сегодня не надо. Завтра ведь опять придется расплетать. Мне спать
хочется, а если ты не придешь, расхочется.
Мать стояла перед трехстворчатым зеркалом, вся белая, и он видел ее с
трех сторон; шея была повернута, волосы блестели в свете лампы, темные
глаза улыбались. Все это было ни к чему, и он сказал:
- Иди же, мама, я жду.
- Сейчас, мой родной, сейчас.
Маленький Джон закрыл глаза. Все кончилось к лучшему, только пусть бы
уж она поскорее! Кровать дрогнула, она легла. И, не открывая глаз, он
сонно проговорил:
- Хорошо, правда?
Он слышал, как она сказала что-то, почувствовал прикосновение ее губ
у себя на носу и, прижавшись к той, что лежала без сна и любила его все-
ми помыслами, погрузился в безмятежный сон, который отделил его от прош-
лою.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. "Родиться с серебряной ложкой во рту" - приблизительно то же, что,
по-русски, "родиться в сорочке": родиться счастливчиком.
2. Цвета сухих листьев (франц.).
3. Вперед, де Браси! (франц.).
Джон Голсуори
Сага о Форсайдах: Сдается в наем
Изд. "Известия", Москва, 1958 г.
Перевод Н. Вольпин
OCR Палек, 1998 г.
От чресл враждебных родилась чета,
Любившая наперекор звездам.
Шекспир, "Ромео и Джульетта".
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
ВСТРЕЧА
Двенадцатого мая 1920 года Сомс Форсайт вышел из подъезда своей гос-
тиницы, Найтсбридж-отеля, с намеренном посетить выставку в картинной га-
лерее на Корк-стрит и заглянуть в будущее. Он шел пешком, Со времени
войны он, по мере возможности, - избегал такси, Шоферы, на его взгляд,
были отъявленные невежи, хотя теперь, когда война закончилась и предло-
жение труда снова начало превышать спрос, они становились почтительней -
согласно законам человеческой природы. Но Сомс им так и не простил: в
глубине души он отождествлял их с мрачными тенями прошлого, а ныне Смут-
но, как все представители его класса, - с революцией. Сильные волнения,
перенесенные им во время войны, и еще более сильные волнения, коим под-
вергло - его заключение мира, не прошли без психологических последствий
для его упрямой натуры. Он столько раз в мыслях переживал разорение, что
перестал верить в его реальную возможность. Чего же еще ждать, если и
так приходится платить четыре тысячи в год подоходного и чрезвычайного
налога! Состояние в четверть миллиона, обремененное только женой и
единственной дочерью и разнообразно обеспеченное, представляло сущест-
венную гарантию даже против такого "нелепого новшества", как налог на
капитал. Что же касается конфискации военных прибылей, то ей Сомс всеце-
ло сочувствовал - сам он таковых не имел. "Прощелыги! Так им и надо", -
говорил он о тех, кто нажился на войне. На картины между тем цены даже
поднялись, и с начала войны дела с коллекцией шли у него все лучше и
лучше. Налеты цеппелинов также подействовали благотворно на человека, по
