"Величайший триумф моей карьеры: устроил одному клиенту развод из-за по-
сещения спальни его же собственной жены! Об этом долго будут вспоминать,
когда я уйду со сцены!" И на одно неистовое мгновение у Сомса мелькнуло:
"А почему нет? В конце концов есть тысячи людей среднего роста с ма-
ленькими ногами и виноватым видом!"
- Я не уполномочен рисковать, - сухо сказал он.
Мистер Полтид взглянул на него.
- Жаль, - сказал он, - очень жаль. То, первое дело может оказаться
очень затяжным.
Сомс встал.
- Это не имеет значения. Следите, пожалуйста, за 47 и постарайтесь не
попасть пальцем в небо.
При словах "пальцем в небо" глаза мистера Полтида сверкнули.
- Отлично. Мы будем держать вас в курсе дела.
И Сомс снова остался один. Грязное, смешное, паучье дело! Положив
локти на стол, он лег головой на руки. Так он просидел целых десять ми-
нут, пока старший клерк не вывел его из этого оцепенения, явившись к не-
му с проектом выпуска новых акций, подающим большие надежды. В этот день
он рано ушел из конторы и отправился в ресторан "Бретань". Он застал
только мадам Ламот. Не выпьет ли мсье чашечку чаю?
Сомс поклонился.
Когда они уселись в маленькой комнатке, заняв позицию под прямым уг-
лом друг к другу, он отрывисто сказал:
- Я хочу поговорить с вами, мадам.
Быстрый взгляд ее ясных карих глаз сказал ему, что она уже давно жда-
ла этой фразы.
- Прежде всего я хочу вас кое о чем спросить. Этот молодой доктор -
как его зовут? - есть ли что-нибудь между ним и Аннет?
Она вся вдруг сделалась похожей на стеклярус - скользкая, черная,
твердая, блестящая.
- Аннет молода, - сказала она, - так же как и monsieur le docteur
[32]. Между молодыми людьми все совершается быстро; но Аннет хорошая
дочь! Ах, что за редкостная натура!
Чуть заметная улыбка мелькнула на губах у Сомса.
- Так, значит, ничего определенного?
- Определенного? О нет! Молодой человек очень мил, но что вы хотите?
Сейчас у него нет денег.
Она подняла свою чашку с синим китайским рисунком. Сомс сделал то же.
Их глаза встретились.
- Я женатый человек, - сказал он, - и уже много лет живу врозь с же-
ной. Я намерен развестись с ней.
Мадам Ламот опустила свою чашку. В самом деле! Какие трагедии бывают
на свете! Полнейшее отсутствие в ней какого бы то ни было чувства вызва-
ло в Сомсе что-то вроде презрения.
- Я богатый человек, - сказал он, чувствуя, что это замечание не
очень хорошего тона. - В настоящий момент бесполезно говорить больше,
но, я полагаю, вы понимаете.
Глаза мадам, раскрытые так широко, что, из-под век были видны белки,
посмотрели на него в упор.
- Ah, ca! Mais nous avons le temps [33].
Это было все, что она сказала. Еще чашечку? Сомс отказался и, прос-
тившись с ней, отправился в западную часть города.
На этот счет можно быть теперь спокойным. Она не позволит Аннет
скомпрометировать себя с этим веселым молодым ослом, пока... Но какова
вероятность того, что он когда-нибудь сможет сказать: "Я свободен"? Ве-
роятность? Будущее потеряло всякое подобие реальности. Он чувствовал се-
бя, как муха, запутавшаяся в волокнах паутины, жадно взирающая беспомощ-
ными глазами на желанную свободу.
Ему хотелось двигаться, и он прошел до Кенсингтонского сада и оттуда
по Куинс-Гейт в Челси. Может быть, она вернулась в свою квартиру. Это
он, во всяком случае, может выяснить, ибо после ее последнего, самого
унизительного, отказа его уязвленное самолюбие снова пыталось утешиться
тем, что у нее, несомненно, есть любовник. Был обеденный час, когда Сомс
подошел к знакомому дому. Нет надобности справляться! В ее окне какая-то
седая дама поливала цветы в ящике. Очевидно, квартира сдана. И он мед-
ленно прошел мимо дома и побрел обратно вдоль реки, в сумерках такой
чистой невозмутимой красоты, такой гармонии и покоя всюду, за исключени-
ем его собственного сердца.
III
РИЧМОНД-ПАРК
В день, когда Сомс отплывал во Францию, Джолиону пришла каблограмма в
Робин-Хилл:
"Ваш сын заболел дизентерией непосредственной опасности нет будем те-
леграфировать". Это известие пришло в семью, уже сильно взволнованную
предстоящим отъездом Джун, для которой была заказана каюта на пароходе,
отходившем на следующий день. Джун как раз поручала заботам отца Эрика
Коббли и его семейство, когда пришла эта каблограмма.
Решение стать сестрой милосердия, принятое под впечатлением поступка
Джолли, было честно выполнено с тем раздражением и досадой, которые ис-
пытывают все Форсайты, когда что-нибудь ограничивает их личную свободу.
Воодушевленная сначала "необыкновенной" работой, Джун через месяц начала
находить, что сама может научиться большему, чем ее могут научить дру-
гие. И если бы Холли не настояла на том, чтобы последовать ее примеру и
тоже не начала учиться, она, несомненно, бросила бы это. Отъезд Джолли и
Вэла с их полком в апреле снова укрепил, ее ослабевшую было решимость.
Но теперь, накануне отъезда, мысль о том, что она оставляет Эрика Коббли
с женой и двумя детьми на произвол судьбы в холодных волнах равнодушного
мира, так угнетала ее, что она каждую минуту могла пойти, на попятный.
Каблограмма с тревожным сообщением решила дело. Джун уже видела себя
ухаживающей за Джолли - ведь позволят же ей, конечно, ухаживать за род-
ным братом! Джолион, отличавшийся более широким взглядом на вещи и более
скептическим, не надеялся на это. Бедная Джун! Мог ли кто-нибудь из Фор-
сайтов ее поколения представить себе, какая жестокая и грубая штука
жизнь? С тех пор как Джолион узнал о прибытии Джолли в Капштадт, мысль о
сыне преследовала его, словно постоянно возвращающаяся боль. Он не мог
примириться с сознанием, что Джолли все время подвергается опасности.
Каблограмма, как ни печально было это известие, вызвала почти чувство
облегчения. По крайней мере ему сейчас хоть не грозят пули. Но и дизен-
терия опасная штука! В "Таймсе" бесконечные сообщения о смертных случаях
от этой болезни. Почему он не лежит там, в этом чужеземном лазарете, а
мальчик его не дома, в безопасности? Эта нефорсайтская самоотверженность
всех его троих детей прямо поражала Джолиона. Он с радостью поменялся бы
местами с Джолли, потому что он любил своего мальчика; но они-то ведь
руководствовались не такими личными мотивами. Ему не оставалось думать
ничего другого, как то, что это свидетельствовало о вырождении фор-
сайтского типа.
В этот день Холли после обеда пришла к нему под дуб. Она очень повз-
рослела за два месяца своего ученья на курсах сестер. И сейчас, увидев
ее, Джолион подумал: "Она рассудительнее, чем Джун, а ведь она еще ребе-
нок; у нее больше мудрости. Слава богу, что хоть она не уезжает". Она
уселась на качели молчаливая и притихшая. "Она переживает все это не
меньше, чем я", - подумал Джолион. И, встретив ее взгляд, устремленный
на него, он сказал:
- Не принимай это так близко к сердцу, девочка. Если бы он не забо-
лел, он, может быть, был бы в еще большей опасности.
Холли встала с качелей.
- Я хочу тебе что-то сказать, папа. Это из-за меня Джолли записался и
пошел на войну.
- Как это так?
- Когда ты был в Париже, Вэл Дарти и я - мы полюбили друг друга. Мы с
ним катались верхом в Ричмондпарке; потом мы обручились. Джолли об этом
узнал и решил, что он должен помешать этому; и тогда он вызвал Вала Дар-
ти записаться добровольцем. И во всем этом виновата только я, папа, и я
тоже хочу поехать туда. Потому что, если с кем-нибудь из них что-нибудь
случится, мне будет ужасно. И ведь я совсем так же подготовлена, как
Джун.
Джолион смотрел на нее ошеломленный, но в то же время не мог не ус-
мехнуться про себя. Так вот ответ на загадку, которую он сам себе выду-
мал, - итак, все трое его детей в конце концов истинные Форсайты. Разу-
меется, Холли могла бы рассказать ему все это раньше. Но он удержался от
этого иронического замечания. Бережное отношение к юности было, пожалуй,
одной из самых священных заповедей его веры. Он, несомненно, получил то,
что заслужил. Обручились! Так вот почему она стала какой-то чужой! И с
Валом Дарти, племянником Сомса, из враждебного лагеря! Все это было
ужасно неприятно. Он сложил мольберт и прислонил свой этюд к дереву.
- Ты говорила с Джун?
- Да, она говорит, что может устроить меня в своей каюте. Это одно-
местная каюта, но одна из нас может спать на полу. Если ты согласишься,
она сегодня же съездит в город и достанет разрешение.
"Согласишься? - подумал Джолион. - Немножко поздно спрашивать об
этом!" Но он опять сдержался.
- Ты слишком молода, дорогая; тебе не дадут разрешения.
- У Джун есть знакомые, которым она помогла уехать в Капштадт. А если
мне сразу не позволят ухаживать за ранеными, я могу продолжать там
учиться. Пусти меня, папа.
Джолион улыбнулся, потому что готов был заплакать.
- Я никогда никому ничего не запрещаю, - сказал он.
Холли обвила руками его шею.
- Ах, папочка, ты лучше всех на свете!
"Это значит хуже всех", - подумал Джолион. Если он когда-нибудь рас-
каивался в своей терпимости, так это сейчас.
- Я не поддерживаю никаких отношений с семьей Вэла, - сказал он. -
Вэла я не знаю, но Джолли его недолюбливал.
Холли посмотрела куда-то в пространство и сказала:
- Я люблю его.
- Этим, по-видимому, все сказано, - сухо произнес Джолион, но, увидев
выражение ее лица, поцеловал ее. "Есть ли в мире что-нибудь более трога-
тельное, чем юношеская вера?"
Так как он, в сущности, не запрещал ей ехать, то само собой выходило,
что он должен был постараться устроить все как можно лучше, поэтому он
отправился в город вместе с Джун. Благодаря ли ее настойчивости или то-
му, что чиновник, к которому они обратились, оказался школьным товарищем
Джолиона, они получили разрешение для Холли разделить каюту Джун. На
следующий день вечером Джолион проводил их на Сэрбитонский вокзал, и за-
тем они уехали от него, снабженные деньгами, консервами и аккредитивами,
без которых не путешествует ни один Форсайт.
Он возвращался в Робин-Хилл; над ним было небо, усеянное звездами.
Когда он приехал, ему с особенным усердием, стараясь выразить свое со-
чувствие, подали поздний обед, который он с преувеличенной добросовест-
ностью съел, чтобы показать, что ценит это сочувствие. Но он только тог-
да вздохнул свободно, когда вышел с сигарой на террасу, выложенную ка-
менными плитами, искусно подобранными Босини по цвету и по форме, и ночь
обступила его со всех сторон - такая прекрасная ночь, чуть шепчущая в
листве деревьев и благоухающая так сладко, что у него защемило сердце.
Трава была пропитана росой; он зашагал по каменным плитам взад и вперед,
пока ему не начало казаться, что он не один, а их трое и что, дойдя до
конца террасы, они каждый раз поворачивают так, что отец всегда остается
ближе к дому, а сын ближе к краю террасы. И оба они с обеих сторон ти-
хонько держат его под руки; он не смел поднять руку из страха потрево-
жить их, и сигара дымилась, осыпая его пеплом, пока наконец не упала из
его губ, которым уже стало горячо держать ее. И тут они покинули его и
рукам сразу стало холодно. Вот здесь они ходили, три Джолиона в одном!
Он стоял, не двигаясь, прислушиваясь к звукам: экипаж проехал по шос-
се, поезд где-то далеко, собака лает на ферме Гейджа, шепчут деревья,
конюх играет на своей дудочке. Какое множество звезд наверху - яркие,
спокойные и такие далекие! А месяца еще нет! Света как раз столько, что
можно различить темные каменные плиты и лезвия ирисов вдоль террасы -
любимые его цветы, у которых на изогнутых и съежившихся лепестках краски
самой ночи. Он повернул к дому. Громадный, неосвещенный, и ни души, кро-
ме него, во всем этом крыле! Полное одиночество! Он больше не может так
