тельности. Восьмой час! Где сейчас может быть Сомс - у себя в клубе или
на Парк-Лейн? Она направилась на Парк-Лейн. Вернулся! Сомс все время бо-
ялся этого, а она - надеялась, иногда. Вернулся! Это так похоже на него
- сущий клоун - появляется: "А вот и мы!" И всех оставляет в дураках: и
суд, и Сомса, и ее самое! Но развязаться с этим судом, знать, что эта
угроза не висит больше над ней, над ее детьми! Какое счастье! Ах, но как
примириться с его возвращением? Эта девка выпотрошила его, выбила из не-
го пламя такой страсти, какой он никогда не проявлял к ней, на какую она
даже не считала его способным. Вот что самое обидное! Ее себялюбивого,
самоуверенного клоуна, которого она никогда по-настоящему не волновала,
растоптала, опустошила другая женщина! Унизительно! Слишком унизительно!
Просто невозможно, неприлично пустить его к себе! Но ведь она же добива-
лась - этого, суд может теперь заставить ее! Ведь он все еще ее муж, как
прежде, - она теперь ничего не может требовать от суда. А ему, разумеет-
ся, нужны только деньги, чтобы у него были сигары и лавандовая вода! Ах,
этот запах! "В конце концов я же ведь не старуха, - подумала она, - ведь
не старуха же я!" Но эта девка, которая довела его до таких слов: "Я
столько вытерпел! Я уже напуган, достаточно напуган, Фредди!" Уинифрид
подходила к дому отца, так и не совладав со всеми этими раздиравшими ее
противоречивыми чувствами, но форсайтский инстинкт настойчиво и неотс-
тупно внушал ей, что как бы там ни было, он все же ее собственность, ко-
торую она должна оберегать ото всех, кто осмелится посягнуть на нее. В
таком состоянии она вошла в дом Джемса.
- Мистер Сомс? У себя в комнате? Я поднимусь к нему; не говорите, что
я здесь.
- Брат ее переодевался. Она застала его перед зеркалом, он стоял и
завязывал черный галстук с таким видом, словно глубоко презирал его кон-
цы.
- Алло! - сказал он, увидев ее в зеркало. - Что случилось?
- Монти, - каменным голосом сказала Уинифрид.
Сомс круто повернулся.
- Что?
- Вернулся!
- Попались на свою же удочку! - пробормотал Сомс. - Ах, черт, почему
ты не дала мне сослаться на жестокое обращение? Я с самого начала знал,
что это страшно рискованно!
- Ах, не будем говорить об этом! Что мне теперь делать?
Сомс ответил глубоким-глубоким вздохом.
- Ну, что же? - нетерпеливо сказала Уинифрид.
- Что он говорит в свое оправдание?
- Ничего. У него один башмак рваный.
Сомс молча уставился на нее.
- А, - сказал он, - ну конечно! Промотал все, что мог. Теперь все
опять начнется сначала! Это просто прикончит отца.
- Нельзя ли это как-нибудь скрыть от него?
- Невозможно! У него удивительный нюх на всякие неприятности, - и
Сомс задумался, заложив пальцы за свои голубые шелковые подтяжки. - Нуж-
но найти какойнибудь юридический способ его обезвредить.
- Нет! - вскричала Уинифрид. - Я больше не желаю разыгрывать из себя
дуру. Я скорей уж примирюсь с ним.
Они стояли и смотрели друг на друга - у обоих чувства били через
край, но они не могли выразить их: для этого они были слишком Форсайты.
- Где ты его оставила?
- В ванне. - У Уинифрид вырвался горький смешок. - Единственное, что
он привез с собой, это лавандовую воду.
- Успокойся, - сказал Сомс, - ты на себя не похожа.
Я поеду с тобой.
- Какой в этом прок?
- Попробую поговорить с ним, поставлю ему условие...
- Условие! Ах, все опять пойдет по-старому, стоит ему только прийти в
себя: карты, лошади, пьянство и...
Она вдруг замолчала, вспомнив выражение лица своего мужа. Обжегся
мальчик, обжегся! Кто знает...
- Прийти в себя? - переспросил Сомс. - Он что, болен?
- Нет, сгорел; вот и все.
Сомс снял со стула жилет и надел его; потом надел сюртук, надушил
платок одеколоном, пристегнул цепочку от часов и сказал:
- Не везет нам.
И хотя Уинифрид была поглощена своим собственным несчастьем, ей стало
жалко его, точно этой ничтожной фразой он открыл ей свое глубокое горе.
- Я бы хотела повидаться с мамой, - сказала она.
- Она, наверно, с отцом в спальне. Пройдя незаметно в кабинет. Я по-
зову ее.
Уинифрид тихонько спустилась по лестнице и прошла в маленький темный
кабинет, главной достопримечательностью которого был Каналетто; слишком
сомнительный для того, чтобы его можно было повесить в другой комнате, и
прекрасное собрание отчетов о судебных процессах, не раскрывавшееся мно-
го лет. Она стала спиной к плотно задернутым портьерам каштанового цвета
и, не двигаясь, смотрела в пустой камин, пока не вошла мать и следом за
ней Сомс...
- Ах, бедняжка моя, - сказала Эмили, - какой у тебя ужасный вид. Нет,
в самом деле, как это возмутительно с его стороны!
В семье так тщательно воздерживались от проявления каких бы то ни бы-
ло интимных чувств, что Эмили казалось совершенно невозможным подойти и
обнять дочь. Но от ее мягкого голоса, от ее все еще полных плеч, скво-
зивших из-под дорогого черного кружева, веяло утешением. Собрав всю свою
гордость, Уинифрид, не желая расстраивать мать, сказала самым непринуж-
денным тоном:
- Все благополучно, мама, и волноваться не из-за чего.
- Не понимаю, - сказала Эмили, поворачиваясь к Сомсу, - почему Уиниф-
рид не может сказать ему, что она подаст на него в суд, если он не уда-
лится? Он взял ее жемчуг, и если он не привез его назад, этого уже дос-
таточно.
Уинифрид улыбнулась. Они все теперь будут строить всякие предположе-
ния, давать советы, но она уже знает, что ей делать: просто - ничего.
Чувство, что она в конце концов одержала какую-то победу, сберегла свою
собственность, все сильнее и сильнее овладевало ею. Нет! Если она захо-
чет наказать его, она сделает это дома, без свидетелей.
- Ну что ж, - сказала Эмили, - идемте как можно спокойней в столовую,
ты должна остаться пообедать с нами. И ты уж предоставь это мне, я сама
скажу папе.
И, когда Уинифрид направилась к двери, Эмили выключила свет. Тут
только они заметили, какая беда их ждет в коридоре.
Там, привлеченный светом, пробивавшимся из комнаты, которая никогда
не освещалась, стоял Джемс, закутанный в свою верблюжью шаль песочного
цвета, из которой он не мог высвободить рук, так что казалось, словно
между его серебряной головой и ногами, одетыми в модные брюки, врезался
кусок пустыни. Он стоял, бесподобно похожий на аиста, и смотрел с таким
выражением, точно видел перед собой лягушку, которая была слишком вели-
ка, чтобы он мог проглотить ее.
- Что все это означает? - сказал он. - "Скажу папе"? Вы мне никогда
ничего не говорите.
Эмили не нашлась, что ответить. Сама Уинифрид подошла к отцу и, поло-
жив обе руки на его закутанные беспомощные руки, сказала:
- Монти не обанкротился, папа. Он просто вернулся домой.
Все трое ожидали, что случится что-то ужасное, и рады были хоть тому,
что Уинифрид держит его за руки, но они не знали, как крепки корни в
этом старом, похожем на тень Форсайте. Какая-то гримаса покривила его
гладко выбритые губы и подбородок, какая-то тень пробежала между длинны-
ми седыми бакенбардами. Затем он твердо, почти с достоинством, произнес:
- Он меня сведет в могилу. Я знал, чем это кончится.
- Не нужно расстраиваться, папа, - сказала Уинифрид спокойно. - Я
заставлю его вести себя прилично.
- Ах! - сказал Джемс. - Снимите с меня это, мне жарко.
Они размотали шаль. Он повернулся и твердой поступью направился в
столовую.
- Я не хочу супу, - сказал он Уормсону и опустился в свое кресло.
Все тоже сели - Уинифрид все еще в шляпе, - в то время как Уормсон
ставил четвертый прибор. Когда он вышел из комнаты, Джемс сказал:
- Что он привез с собой?
- Ничего, папа.
Джемс устремил взгляд на свое собственное отражение в ложке.
- Развод! - бормотал он. - Вздор! О чем я думал? Мне нужно было пред-
ложить ему пенсион, чтобы он не возвращался в Англию. Сомс! Ты съезди и
предложи ему это.
Это казалось таким разумным и простым выходом, что Уинифрид даже сама
удивилась, когда сказала:
- Нет, пусть уж он останется теперь, раз вернулся; он должен просто
вести себя прилично - вот и все.
Все посмотрели на нее. Всем было известно, что Уинифрид мужественная
женщина.
- Там ведь, - не совсем вразумительно начал Джемс, - кто знает, что
за бандиты! Поищи и отними у него револьвер! И не ложись спать без это-
го. Тебе нужно взять с собой Уормсона, чтобы он у вас ночевал. А завтра
я с ним сам поговорю.
Все были растроганы этим заявлением, и Эмили сказала ласково:
- Правильно, Джемс, мы не потерпим никаких глупостей.
- Ах! - мрачно пробормотал Джемс. - Я ничего не могу сказать.
Вошел Уормсон с рыбой, и разговор перешел на другую тему.
Когда Уинифрид сразу после обеда подошла к отцу поцеловать его и по-
желать ему спокойной ночи, он поднял на нее такие вопрошающие, такие
тревожные глаза, что она постаралась собрать все свое мужество, чтобы
сказать как можно непринужденнее:
- Все благополучно, папа милый, не беспокойтесь, пожалуйста; мне ни-
кого не нужно, он совсем смирный. Я только расстроюсь, если вы будете
волноваться. Спокойной ночи, спасибо, папа!
Джемс повторил ее слова: "Спасибо, папа!" - словно он не совсем пони-
мал, что это значит, и проводил ее глазами до двери.
Она вернулась домой около девяти часов и прошла прямо наверх.
Дарти лежал на кровати в своей комнате, переодетый с ног до головы, в
синем костюме и в бальных туфлях. Руки его были закинуты за голову, по-
тухшая папироса торчала изо рта.
Уинифрид почему-то вспомнились цветы на окне в ящиках после знойного
летнего дня - как они лежат, или, вернее, стоят, обессиленные от жары,
но все же чутьчуть оправившиеся после захода солнца. Казалось, словно на
ее опаленного супруга уже брызнуло немножко росы.
Он вяло сказал:
- Ты, наверное, была на Парк-Лейн? Ну, как старик?
Уинифрид не могла удержаться и желчно ответила:
- Не умер еще.
Он вздрогнул, совершенно определенно вздрогнул.
- Пойми одно, Монти, - сказала она, - я не допущу, чтобы его кто-ни-
будь чем-нибудь расстраивал. Если ты не будешь вести себя прилично, уез-
жай туда, откуда приехал, или куда угодно. Ты обедал?
- Нет.
- Хочешь есть?
Он пожал плечами.
- Имоджин предлагала мне, я не стал.
Имоджин! Уинифрид в своем смятении позабыла о ней.
- Значит ты видел ее? Что же она тебе сказала?
- Поп, целовала меня.
Уинифрид с чувством горькой обиды увидела, как его хмурое, желчное
лицо прояснилось. "Да, - подумала она, - он любит ее, а меня ни капли".
Глаза Дарти блуждали по сторонам.
- Она знает про меня? - спросил он.
И Уинифрид вдруг осенило: вот оружие, которым она может воспользо-
ваться. Он боится, как бы они не узнали!
- Нет, Вал знает. А больше никто; они знают только, что ты уезжал.
Она услышала вздох облегчения.
- Но они узнают, - твердо сказала она, - если ты только дашь мне по-
вод.
- Ну что же, - пробормотал он. - Добивай меня! Я уже и так уничтожен.
Уинифрид подошла к кровати.
- Послушай, Монти, - сказала она. - Я вовсе не хочу добивать тебя. И
не хочу делать тебе больно. Я ни о чем не буду вспоминать. И не буду
терзать тебя. Какой от этого толк? - она секунду помолчала. - Но, я так
больше не могу и не буду так жить. И лучше, если ты это поймешь. Я много
страдала из-за тебя. Но я тебя любила, Ради этого...
Опущенный взгляд ее зелено-серых глаз встретился со взглядом его ка-
рих глаз, глядевших из-под тяжелых век; она вдруг дотронулась до его ру-
ки, повернулась и вышла.
У себя в спальне она долго сидела перед зеркалом, вертя машинально
свои кольца, думая об этом смуглом, присмиревшем, почти незнакомом ей
человеке, который лежал на кровати в другой комнате; она решительно не
позволяла себе "терзаться", но ее грызла ревность к тому, что он пере-
