ее грудь, увидел ее томный взгляд, полуоткрытые губы, поймал не знакомое
до сих пор выражение ее лица. Под медленный ритмичный вальс они проплыли
мимо, и Сомсу казалось, что тела их прильнули друг к другу; он видел,
как Ирэн подняла на Босини глаза - мягкие, темные - и снова опустила их.
Бледный как полотно. Сомс повернулся спиной к залу и, облокотившись
на перила, стал смотреть вниз на сквер; зеваки все еще торчали около до-
ма, с тупым упорством глядя на освещенные окна, полисмен по-прежнему
стоял, запрокинув голову, но Сомс не замечал всего этого. К подъезду по-
дали карету, в нее сели двое, и карета отъехала...
В тот вечер Джун и старый Джолион спустились к обеду в обычный час.
Девушка пришла в будничном закрытом платье, старый Джолион тоже был одет
по-домашнему.
Еще за завтраком Джун сказала, что собирается на бал к дяде Роджеру.
Так глупо, она ни с кем не сговорилась. А теперь уже поздно.
Старый Джолион поднял на нее свои проницательные глаза. Раньше Джун
ездила с Ирэн, так уж издавна повелось. И, нарочно не спуская с внучки
взгляда, он спросил:
- Почему бы тебе не поехать с Ирэн? Нет! Джун не хочет просить Ирэн;
она поедет только в том случае, если... если дедушка согласится поехать,
ну один-единственный раз - хоть не надолго!
У нее был такой взволнованный, такой измученный вид, что старый Джо-
лион, ворча, согласился. Что ей за охота ехать на этот бал, говорил он,
наверно, жалкое зрелище, можно пари держать; да вообще нечего носиться
по балам! Морской воздух - вот что ей нужно; дайте ему только провести
общее собрание пайщиков "Золотопромышленной концессии" - и он увезет ее
на море. Она не хочет уезжать? Хочет себя вконец измучить! И, с грустью
посмотрев на Джун, он снова занялся едой.
Джун рано вышла из дому и долго бродила по жаре. Маленькая, легкая,
такая неторопливая и вялая последнее время, сейчас она горела точно в
огне. Она купила цветов. Ей хотелось - во что бы то ни стало хотелось -
выглядеть сегодня как можно привлекательнее. Он будет там! Она отлично
знала, что ему послали приглашение. Она докажет ему, что ей решительно
все равно. Но в глубине души Джун решила отвоевать его сегодня вечером.
Она вернулась возбужденная, много говорила за столом; старый Джолион то-
же был дома, и ей удалось провести его.
Позже, среди дня, вдруг пришли безудержные слезы Джун зарылась лицом
в подушку, чтобы заглушить рыдания, а когда приступ кончился, она увиде-
ла в зеркале вспухшее лицо с темными кругами у покрасневших глаз. До са-
мого обеда она просидела у себя, спустив в комнате шторы.
За обедом, который прошел в полном молчании, Джун боролась с собой.
Она была так бледна, так измучена, что старый Джолион приказал отложить
карету: он не позволит Джун ехать. Пусть ложится в постель! Джун не ста-
ла прекословить. Она поднялась к себе в комнату и сидела Там в темноте.
К десять часов она позвонила горничной.
- Дайте горячей воды и скажите мистеру Форсайту, что я отдохнула. Ес-
ли он устал, я поеду одна.
Горничная недоверчиво посмотрела на нее, и Джун повторила повели-
тельным тоном:
- Идите и сейчас же подайте мне горячей воды!
Бальное платье все еще лежало на диване, она оделась с какой-то
яростной тщательностью, взяла цветы и сошла вниз, высоко неся голову с
тяжелой копной волос. Проходя мимо комнаты старого Джолиона, Джун слыша-
ла, как он шагает там, за дверью.
Он одевался" сбитый с толку, рассерженный. Сейчас уже одиннадцатый
час, раньше одиннадцати они не попадут туда; Джун сошла с ума. Но он не
решался спорить - выражение ее лица за обедом не выходило у него из го-
ловы.
Большими щетками черного дерева он пригладил волосы до серебряного
блеска; затем вышел на темную лестницу.
Джун встретила его внизу, и, не обменявшись ни словом, они сели в ка-
рету.
Когда эта поездка, тянувшаяся вечность, кончилась, Джун вошла в зал
Роджера, пряча под маской решительности волнение и мучительную тревогу.
Чувство стыда при мысли, что кто-нибудь может подумать, будто она "бега-
ет за ним", было подавлено страхом: а вдруг его нет здесь, вдруг она так
и не увидит его, подавлено решимостью какнибудь - она сама еще не знала
как - отвоевать Боснии.
При виде бального зала, сверкающего паркетом, Джун почувствовала ра-
дость и торжество: она любила танцевать и, танцуя, порхала - легкая, как
веселый, полный жизни альф. Он, конечно, пригласит ее, а если они будут
танцевать, все станет, как раньше. Джун нетерпеливо оглядывалась по сто-
ронам.
Появление Боснии и Ирэн в дверях зимнего сада и полная отрешенность
от всего на свете, которую она уловила на его лице, были слишком большой
неожиданностью для Джун. Они ничего не видели - никто не должен видеть
ее отчаяния, даже дедушка.
Джун дотронулась до руки старого Джолиона и сказала чуть слышно:
- Поедем домой, дедушка, мне нехорошо.
Старый Джолион поторопился увести ее, ворча про себя: "Я знал, чем
все это кончится". Но Джун он ничего не сказал и только, уже сидя в ка-
рете, которая, к счастью, задержалась у подъезда, спросил:
- Что с тобой, родная?
Чувствуя, как ее худенькое тело содрогается от рыданий, старый Джоли-
он перепугался. Завтра же позвать Бланка. Он настоит на этом. Так дальше
не может продолжаться.
- Ну, перестань, перестань!
Она подавила рыдания, судорожно сжала его руку и забилась в угол ка-
реты, прикрыв лицо шалью.
Старый Джолион видел только глаза Джун, неподвижно устремленные в
темноту, и его худые пальцы не переставая гладили ее руку.
IX
ВЕЧЕР В РИЧМОНДЕ
Не только глаза Джун и Сомса видели, как "эти двое" (так уже называла
их Юфимия) вышли из зимнего сада; не только их глаза уловили выражение
лица Боснии.
Бывают мгновения, когда Природа обнажает страсть, затаенную под без-
заботным спокойствием повседневности: сквозь багряные облака буйная вес-
на вдруг метнет белое пламя на цветущий миндаль; залитая лунным светом
снежная вершина с одинокой звездой над ней взмоет к страстной синеве;
или старый тис на фоне заката вдруг выступит, словно страж, охраняющий
какую-то пламенеющую тайну неба.
И бывают такие мгновения, когда картина в музее, отмеченная случайным
посетителем, как *** Тициана - превосходная вещь", пробивает броню ко-
го-нибудь из Форсайтов, может быть, позавтракавшего в этот день плотнее
своих собратьев, и повергает его в состояние, близкое к экстазу. Есть
что-то - чувствует он - есть что-то такое, что... словом, что-то такое
есть. Непонятное, неосознанное овладевает им; как только он со
свойственной практическому человеку дотошностью, начинает подыскивать
непонятному точное определение, оно ускользает, улетучивается, как уле-
тучиваются винные пары, заставляя его хмуриться и то и дело вспоминать о
своей печени. Он чувствует, что допустил какую-то экстравагантность, ка-
кое-то излишество, потерял свою добродетель. Ему вовсе не хотелось про-
никать взором за эти три звездочки, поставленные в каталоге. Боже упаси!
Он не желает иметь дело с тайными силами Природы! Боже упаси! Неужели он
способен допустить хоть на минуту существование "чего-то такого"? Стоит
только задуматься над этим - и кончено дело! Заплатил шиллинг за билет,
второй - за каталог, и все.
Взгляд, который поймала Джун, который поймали Другие Форсайты, был,
как пламя свечи, внезапно мелькнувшее сквозь неплотно сдвинутый занавес,
позади которого кто-то шел с этой свечой, как внезапная вспышка смутного
блуждающего огонька, призрачного, манящего. Зрителям стало ясно, что
грозные силы начали свою работу. В первую минуту все отметили это с удо-
вольствием, с интересом, а затем почувствовали, что лучше бы не замечать
этого совсем.
Однако теперь было понятно, почему Джун так запоздала, почему она ис-
чезла, не протанцевав ни одного танца, даже не поздоровавшись с женихом.
Говорят, она больна, - что ж, ничего удивительного.
Но тут они поглядывали друг на друга с виноватым видом. Никому не хо-
телось распускать сплетни, не хотелось причинять зло. Да и кому захочет-
ся? И посторонним не было сказано ни слова: неписаный закон заставил их
промолчать.
А затем пришло известие, что Джун и старый Джолион уехали на море.
Он повез ее в Бродстэрз, начинавший тогда входить в моду, звезда Яр-
мута уже закатилась, несмотря на аттестацию Николаев, а если Форсайт
едет на море, он намеревается дышать за свои деньги таким воздухом, от
которого в первую же неделю глаза на лоб полезут. Фатальная привязан-
ность первого Форсайта к мадере перешла к его потомству в виде ярко вы-
раженной склонности к аристократическим замашкам.
Итак, Джун уехала на море. Семья ждала дальнейших событий; ничего
другого не оставалось делать.
Но как далеко, как далеко зашли "те двое"? Как далеко собираются они
зайти? И собираются ли вообще? Вряд ли это кончится чем-нибудь серьез-
ным, ведь они оба без всяких средств. Самое большее - флирт, который
прекратится вовремя, как и подобает таким историям.
Сестра Сомса, Уинифрид Дарти, впитавшая вместе с воздухом Мейфера -
она жила на Грин-стрит - более модные взгляды на супружеские отношения,
чем, например, те, которых придерживались на Лэдброк-Гров, смеялась над
такими домыслами. "Крошка" - Ирэн была выше ее ростом, и тот факт, что
она вечно сходила за "крошку", служил лишним доказательством солидности
Форсайтов - "крошка" просто скучает. Почему не поразвлечься? Сомс чело-
век довольно нудный; а что касается мистера Боснии, то только этот клоун
Джордж мог прозвать его "пиратом" - Уинифрид считала, что в нем есть
шик.
Это изречение насчет шика Босини произвело сенсацию, но мало кого
убедило. Он "недурен собой", с этим еще можно согласиться, но утверж-
дать, что в человеке с выдающимися скулами и странными глазами - в чело-
веке, который носит фетровую шляпу, есть шик, могла только Уинифрид с ее
экстравагантностью и вечной погоней за новизной.
Стояло то незабываемое лето, когда экстравагантность была в моде,
когда сама земля была экстравагантна: буйно цвели каштаны, и клумбы бла-
гоухали как никогда; розы распускались в каждом саду; и ночи не могли
вместить всех звезд, высыпавших на небе, а солнце целые дни напролет
вращало свой медный щит над парком, и люди совершали странные поступки -
завтракали и обедали на воздухе. Никто не запомнит такого количества кэ-
бов и карет, которые вереницей тянулись по мостам через сверкающую реку,
увозя богачей под зеленую сень Буши, Ричмонда, Кью и Хэмптон-корта. Поч-
ти каждая семья, претендующая на принадлежность к классу крупной буржуа-
зии, который держит собственные выезды, посетила хотя бы по одному разу
каштановую аллею в Буши или прокатилась мимо испанских каштанов в Рич-
монд-парке. Они проезжали не спеша в облаке пыли, поднятой ими же сами-
ми, и, чувствуя себя вполне светскими людьми, поглядывали на больших
медлительных оленей, поднимающих ветвистые рога из зарослей папоротника,
который к осени обещал влюбленным такие укромные уголки, каких еще никто
никогда не видел. И время от времени, когда дурманящее благоухание цве-
тущих каштанов и папоротника доносилось слишком явственно, они говорили
друг другу: "Ах, милая! Какой странный запах!"
И липы в этом году были необыкновенные, золотые, как мед. Когда солн-
це садилось, на углах лондонских площадей стоял запах слаще того меда,
что уносили пчелы, запах, наполнявший странным томлением сердца Форсай-
тов и им подобных - всех, кто выходил после обеда подышать прохладой в
уединении садов, ключи от которых хранились только у них одних.
И это томление заставляло Форсайтов в сумерках замедлять шаги возле
неясных очертаний цветочных клумб, оглядываться по сторонам не раз и не
два, словно возлюбленные поджидали их, поджидали той минуты, когда пос-
