том, чтобы поддержать существующее, а на том, чтобы обеспечить
ростки будущего. Так и в человеческой жизни нам нужно меньше
думать о том, чтобы искусственно облагораживать существующее
зло (что в 99 случаях из ста при нынешней человеческой натуре
невозможно), чем о том, чтобы расчистить путь для будущего
более здорового развития.
Уже во время моей венской борьбы за существование мне
стало ясно, что общественная деятельность никогда и ни при
каких обстоятельствах не должна сводиться к смешной и
бесцельной благотворительности, она должна сосредоточиваться на
устранении тех коренных недостатков в организации нашей
хозяйственной и культурной жизни, которые неизбежно приводят
или, по крайней мере, могут приводить отдельных людей к
вырождению. Кто плохо понимает действительные причины этих
общественных явлений, тот именно поэтому и затрудняется или
колеблется в необходимости применить самые последние, самые
жесткие средства для уничтожения этих опасных для
государственной жизни явлений.
Эти колебания, эта неуверенность в себе, в сущности,
вызваны чувством своей собственной вины, собственной
ответственности за то, что эти бедствия и трагедии имеют место;
эта неуверенность парализует волю и мешает принять какое бы то
ни было серьезное твердое решение, а слабость и неуверенность в
проведении необходимых мер только затягивают несчастье.
Когда наступает эпоха, которая не чувствует себя самой
виновной за все это зло, - только тогда люди обретают
необходимое внутреннее спокойствие и силу, чтобы жестоко и
беспощадно вырвать всю худую траву из поля вон. У тогдашнего же
австрийского государства почти совершенно не было никакого
социального законодательства; его слабость в борьбе против всех
этих процессов вырождения прямо бросалась в глаза.
x x x
Мне трудно сказать, что в те времена меня больше
возмущало: экономические бедствия окружающей меня тогда среды,
ее нравственно и морально низкий уровень или степень ее
культурного падения. Как часто наши буржуа впадают в моральное
негодование, когда им из уст какого-либо несчастного бродяги
приходится услышать заявление, что ему в конце концов
безразлично, немец он или нет, что он везде чувствует себя
одинаково хорошо или плохо в зависимости от того, имеет ли он
кусок хлеба.
По поводу этого недостатка "национальной гордости" в этих
случаях много морализируют, не щадя крепких выражений. Но много
ли поразмыслили эти национально гордые люди над тем, чем
собственно объясняется то обстоятельство, что сами они думают и
чувствуют иначе.
Много ли поразмыслили они над тем, какое количество
отдельных приятных воспоминании во всех областях культурной и
художественной жизни дало им то впечатление о величии их
родины, их нации, какое и создало для них приятное ощущение
принадлежать именно к этому богом взысканному народу? Подумали
ли они о том, насколько эта гордость за свое отечество зависит
от того, что они имели реальную возможность познакомиться с
величием его во всех областях?
Думают ли наши буржуазные слои о том, в каких до смешного
малых размерах созданы эти реальные предпосылки для нашего
"народа"?
Пусть не приводят нам того аргумента, что-де "и в других
странах дело обстоит так же", и "однако" там рабочий дорожит
своей родиной. Если бы даже это было так, это еще не служит
оправданием нашей бездеятельности. Но это не так, ибо то, что
мы у французов, например называем "шовинистическим"
воспитанием, на деле ведь является не чем другим как только
чрезмерным подчеркиванием величия Франции во всех областях
культуры или, как французы любят говорить, "цивилизации".
Молодого француза воспитывают не в "объективности", а в самом
субъективном отношении, какое только можно себе представить, ко
всему тому, что должно подчеркнуть политическое или культурное
величие его родины.
Такое воспитание конечно должно относиться только к самым
общим, большим вопросам и, если приходится, то память в этом
отношении нужно непрерывно упражнять, дабы во что бы то ни
стало вызвать соответствующее чувство в народе.
А у нас мы не только упускаем сделать необходимое, но мы
еще разрушаем то немногое, что имеем счастье узнать в школе.
Если нужда и несчастья не вытравили из памяти народа все лучшие
воспоминания о прошлом, то мы все равно постараемся политически
отравить его настолько, чтобы он позабыл о них.
Представьте себе только конкретно:
В подвальном помещении, состоящем из двух полутемных
комнат, живет рабочая семья из семи человек. Из пятерых детей
младшему, скажем, три года. Это как раз тот возраст, когда
первые впечатления воспринимаются очень остро. У даровитых
людей, воспоминания об этих годах живы до самой старости.
Теснота помещения создает крайне неблагоприятную обстановку.
Споры и ссоры возникают уже из-за одной этой тесноты. Эти люди
не просто живут вместе, а они давят друг друга. Малейший спор,
который в более свободной квартире разрешился бы просто тем,
что люди разошлись бы в разные концы, при этой обстановке
зачастую приводит к бесконечной грызне. Дети еще кое-как
переносят эту обстановку; они тоже спорят и дерутся в этой
обстановке очень часто, но быстро забывают эти ссоры. Когда же
ссорятся и спорят старшие, когда это происходит изо дня в день,
когда это принимает самые отвратительные формы, тогда эти
тяжкие методы наглядного обучения неизбежно сказываются и на
детях. Ну, а когда взаимная грызня между отцом и матерью
доходит до того, что отец в пьяном состоянии грубо обращается с
матерью или даже бьет ее, тогда люди, не жившие в такой
обстановке, не могут даже представить себе, к каким все это
приводит последствиям. Уже шестилетний ребенок в этой
обстановке узнает вещи, которые и взрослому могут внушить
только ужас. Морально отравленный, физически недоразвитый,
зачастую вшивый такой молодой гражданин отправляется в школу.
Кое-как он научается читать и писать, но это - все. О том,
чтобы учиться дома, в такой обстановке не может быть и речи.
Напротив. Отец и мать в присутствии детей ругают учителя и
школу в таких выражениях, которые и передать нельзя. Вместо
того, чтобы помогать ребятам учиться, родители склонны скорей
положить их на колени и высечь. Все, что приходится несчастным
детям слышать в такой обстановке, отнюдь не внушает им уважения
к окружающему миру. Ни одного доброго слова не услышат они
здесь о человечестве вообще. Все учреждения, все власти здесь
подвергаются только самой жесткой и грубой критике, - начиная
от учителя и кончая главой государства. Родители ругают всех и
вся - религию и мораль, государство и общество - и все это
зачастую в самой грязной форме. Когда такой паренек достиг 14
лет и кончил школу, то большею частью бывает трудно уже решить,
что в нем преобладает: невероятная глупость, ибо ничему
серьезному он научиться в школе не мог, или грубость, часто
связанная с такой безнравственностью уже в этом возрасте, что
волосы становятся дыбом.
У него уже сейчас нет ничего святого. Ничего великого в
жизни он не видел, и он заранее знает, что в дальнейшем все
пойдет еще хуже в той жизни, в которую он сейчас вступает.
Трехлетний ребенок превратился в 15-летнего подростка.
Авторитетов для него нет никаких. Ничего кроме нищеты и грязи
этот молодой человек не видел, ничего такого, что могло бы ему
внушить энтузиазм и стремление к более высокому.
Но теперь ему еще придется пройти через более суровую
школу жизни.
Теперь для него начинаются те самые мучения, через которые
прошел его отец. Он шляется весь день, где попало. Поздно ночью
он возвращается домой. В виде развлечения он избивает то
несчастное существо, которое называется его матерью. Он
разражается потоками грубейших ругательств. Наконец подвернулся
"счастливый" случай, и он попал в тюрьму для малолетних, где
его "образование" получит полировку.
А наши богобоязненные буржуа еще при этом удивляются,
почему у этого "гражданина" нет достаточного национального
энтузиазма.
Наше буржуазное общество спокойно смотрит на то, как в
театре и в кино, в грязной литературе и в сенсационных газетах
изо дня в день отравляют народ. И после этого оно еще
удивляется, почему массы нашего народа недостаточно
нравственны, почему проявляют они "национальное безразличие".
Как будто в самом деле грязная литература, грубые сенсации,
киноэкран могут заложить здоровые основы патриотического
воспитания народной массы.
Что мне раньше и не снилось, то я в те времена понял
быстро и основательно.
Вопрос о здоровом национальном сознании народа есть в
первую очередь вопрос о создании здоровых социальных отношений
как фундамента для правильного воспитания индивидуума. Ибо
только тот, кто через воспитание в школе познакомился с
культурным, хозяйственным и прежде всего политическим величием
собственного отечества, сможет проникнуться внутренней
гордостью по поводу того, что он принадлежит к данному народу.
Бороться я могу лишь за то, что я люблю. Любить могу лишь то,
что я уважаю, а уважать лишь то, что я по крайней мере знаю.
x x x
В своей ранней юности я слышал о социал-демократии лишь
очень немного, и то, что я слышал, было неправильно.
То обстоятельство, что социал-демократия вела борьбу за
всеобщее, тайное избирательное право, меня внутренне радовало.
Мой разум и тогда подсказывал мне, что это должно повести к
ослаблению габсбургского режима, который я так ненавидел. Я был
твердо уверен, что придунайская монархия не может держаться
иначе, как жертвуя интересами австрийских немцев. Я знал, что
даже ценой медленной славянизации немцев Австрии все-таки еще
не гарантировано создание действительно жизнеспособного
государства по той простой причине, что сама государственность
славянского элемента находится под большим сомнением. Именно
ввиду всего этого я и приветствовал все то, что по моему мнению
должно было вести к краху невозможного, попирающего интересы 10
миллионов немцев, обреченного на смерть государства. Чем больше
национальная грызня и борьба различных языков разгоралась и
разъедала австрийский парламент, тем ближе был час будущего
распада этого вавилонского государства, а тем самым приближался
и час освобождения моего австро-немецкого народа. Только так в
тогдашних условиях рисовался мне путь присоединения австрийских
немцев к Германии.
Таким образом эта деятельность социал-демократии не была
мне антипатичной. Кроме того я был еще тогда достаточно
неопытен и глуп, чтобы думать, что социал-демократия заботится
об улучшении материального положения рабочих. И это конечно в
моем представлении говорило больше за нее нежели против нее.
Что меня тогда более всего отталкивало от социал-демократии,
так это ее враждебное отношение к борьбе за немецкие интересы,
ее унизительное выслуживание перед славянскими "товарищами",
которые охотно принимали практические уступки лебезивших перед
ними австрийских с.-д., но вместе с тем третировали их свысока,
как того впрочем вполне заслуживали эти навязчивые попрошайки.
Когда мне было 17 лет, слово "марксизм" мне было мало
знакомо, слова же "социал-демократия" и "социализм" казались
мне одинаковыми понятиями. И тут понадобились тяжелые удары
судьбы, чтобы у меня открылись глаза на этот неслыханный обман
народа.
До тех пор я наблюдал социал-демократическую партию только
