этих героических лет стала для меня самой любимой. Отныне я
больше всего мечтал о предметах, связанных с войной и с жизнью
солдата.
Но и в другом отношении это получило для меня особенно
большое значение. В первый раз во мне проснулась пока еще
неясная мысль о том, какая же разница между теми немцами,
которые участвовали в этих битвах, и теми, которые остались в
стороне от этих битв. Почему это, спрашивал я себя, Австрия не
принимала участия в этих битвах, почему отец мой и все
остальные стояли в стороне от них? Разве мы тоже не немцы, как
и все остальные, разве все мы не принадлежим к одной нации? Эта
проблема впервые начала бродить в моем маленьком мозгу. С
затаенной завистью выслушивал я ответы на мои осторожные
вопросы, что-де не каждый немец имеет счастье принадлежать к
империи Бисмарка.
Понять этого я не мог.
x x x
Возник вопрос об отдаче меня в школу.
Учитывая все мои наклонности и в особенности мой
темперамент, отец пришел к выводу, что отдать меня в гимназию,
где преобладают гуманитарные науки, было бы неправильно. Ему
казалось, что лучше определить меня в реальное училище. В этом
намерении укрепляли его еще больше мои очевидные способности к
рисованию - предмет, который по его убеждению в австрийской
гимназии был в совершенном забросе. Возможно, что тут сыграл
роль и его собственный опыт, внушивший ему, что в практической
жизни гуманитарные науки имеют очень мало значения. В общем он
думал, что его сын, как и он сам, должен со временем стать
государственным чиновником. Горькие годы его юности заставили
его особенно ценить те достижения, которых он впоследствии
добился своим горбом. Он очень гордился, что сам своим трудом
достиг всего того, что он имел, и ему хотелось, чтобы сын пошел
по той же дороге. Свою задачу он видел только в том, чтобы
облегчить мне этот путь.
Сама мысль о том, что я могу отклонить его предложение и
пойти по совсем другой дороге, казалась ему невозможной. В его
глазах решение, которое он наметил, было само собою
разумеющимся. Властная натура отца, закалившаяся в тяжелой
борьбе за существование в течение всей его жизни, не допускала
и мысли о том, что неопытный мальчик сам будет избирать себе
дорогу. Да он считал бы себя плохим отцом, если бы допустил,
что его авторитет в этом отношении кем-либо может оспариваться.
И тем не менее оказалось, что дело пошло совсем по-иному.
В первый раз в моей жизни (мне было тогда всего 11 лет) я
оказался в роли оппозиционера. Чем более сурово и решительно
отец настаивал на своем плане, тем более упрямо и упорно сын
его настаивал на другом.
Я не хотел стать государственным чиновником.
Ни увещания, ни "серьезные" представления моего отца не
могли сломить сопротивления. Я не хочу быть чиновником.
Нет и Нет! Все попытки отца внушить мне симпатии к этой
профессии рассказами о собственном прошлом достигали совершенно
противоположных результатов. Я начинал зевать, мне становилось
противно при одной мысли о том, что я превращусь в несвободного
человека, вечно сидящего в канцелярии, не располагающего своим
собственным временем и занимающегося только заполнением
формуляров.
Да и впрямь, какие мысли такая перспектива могла будить в
мальчике, который отнюдь не был "хорошим мальчиком" в обычном
смысле этого слова. Учение в школе давалось мне до смешного
легко. Это оставляло мне очень много времени, и я свой досуг
проводил больше на солнце нежели в комнате. Когда теперь любые
политические противники, досконально исследуя мою биографию
пытаются "скомпрометировать" меня, указывая на легкомысленно
проведенную мною юность, я часто благодарю небо за то, что
враги напоминают мне о тех светлых и радостных днях. В ту пору
все возникавшие "недоразумения" к счастью разрешались в лугах и
лесах, а не где-либо в другом месте.
Когда я поступил в реальное училище, в этом отношении для
меня изменилось немногое. Но теперь мне пришлось разрешить еще
одно недоразумение - между мной и отцом. Пока планы отца
сделать из меня государственного чиновника наталкивались только
на мое принципиальное отвращение к профессии чиновника,
конфликт не принимал острой формы. Я мог не всегда возражать
отцу и больше отмалчиваться. Мне было достаточно моей
собственной внутренней решимости отказаться от этой карьеры,
когда придет время. Это решение я принял и считал его
непоколебимым. Пока я просто молчал, взаимоотношения с отцом
были сносные. Хуже стало дело, когда мне пришлось начать
противопоставлять свой собственный план плану отца, а это
началось уже с 12-летнего возраста. Как это случилось, я и сам
теперь не знаю, но в один прекрасный день мне стало вполне
ясным, что я должен стать художником. Мои способности к
рисованию были бесспорны - они же послужили одним из доводов
для моего отца отдать меня в реальную школу. Но отец никогда не
допускал и мысли, что это может стать моей профессией.
Напротив! Когда я впервые, отклонив еще раз излюбленную идею
отца, на вопрос, кем бы я сам хотел стать, сказал - художником,
отец был поражен и изумлен до последней степени.
"Рисовальщиком? Художником?"
Ему показалось, что я рехнулся или он ослышался. Но когда
я точно и ясно подтвердил ему свою мысль, он набросился на меня
со всей решительностью своего характера. Об этом не может быть
и речи.
"Художником?! Нет, никогда, пока я жив!"
Но так как сын в числе других черт унаследовал от отца и
его упрямство, то с той же решительностью и упорством он
повторил ему свой собственный ответ.
Обе стороны остались при своем. Отец настаивал на своем
"никогда!", а я еще и еще раз заявлял "непременно буду".
Конечно этот разговор имел невеселые последствия. Старик
ожесточился против меня, а я, несмотря на мою любовь к отцу, -
в свою очередь против него. Отец запретил мне и думать о том,
что я когда-либо получу образование художника. Я сделал один
шаг дальше и заявил, что тогда я вообще ничему учиться не буду.
Конечно такие мои "заявления" ни к чему хорошему привести не
могли и только усилили решение отца настоять на своем во что бы
то ни стало. Мне ничего не оставалось, как замолчать и начать
проводить свою угрозу в жизнь. Я думал, что когда отец убедится
в том, как плохи стали мои успехи в реальном училище, он так
или иначе вынужден будет пойти на уступки.
Не знаю, удался ли бы мой расчет, но пока что я достиг
только очевидного неуспеха в школе. Я стал учиться только тому,
что мне нравилось, в особенности тому, что по моим расчетам
могло мне впоследствии пригодиться для карьеры художника. То,
что в этом отношении казалось мне малопригодным или что вообще
меня не привлекало, я стал совершенно саботировать. Мои отметки
в эту пору были совершенно разноречивы: то я получал
"похвально" или "превосходно", то "удовлетворительно" или
"плохо". Лучше всего я занимался географией и историей. Это
были два моих любимых предмета, по которым я был первым
учеником в классе.
Когда я теперь после многих лет оглядываюсь назад на эту
пору, то совершенно ясно передо мной обрисовываются два очень
важных обстоятельства:
Первое: я стал националистом.
Второе: я научился изучать и понимать историю.
Старая Австрия была "государством национальностей".
Немец, живущий в Германской империи, в сущности не может
или по крайней мере тогда не мог представить себе, какое
значение этот факт имеет для повседневной жизни каждого,
живущего в таком государстве национальностей. В шуме чудесных
побед героических армий в франко-прусской войне германцы
постепенно стали все больше чуждаться немцев, живущих по ту
сторону германской границы, частью перестали их даже понимать.
Все чаще и чаще стали смешивать - особенно в отношении
австрийских немцев - разлагающуюся монархию с народом в корне
здоровым.
Люди не поняли, что если бы австрийские немцы не были
чистокровными, у них никогда не хватило бы сил на то, чтобы в
такой мере наложить свой отпечаток на жизнь 52-миллионного
государства. А между тем австрийские немцы сделали это в такой
мере, что в Германии могла даже возникнуть ошибочная мысль,
будто Австрия является немецким государством. Либо это
совершенно небывалая нелепость, либо - блестящее свидетельство
в пользу 10 миллионов австрийских немцев. Лишь очень немногие
германцы имели сколько-нибудь ясное представление о той
напряженной борьбе, которая шла в Австрии вокруг немецкого
языка, вокруг немецкой школы и немецкой культуры. Только
теперь, когда такие же печальные обстоятельства выпали на долю
миллионам германских немцев, которым приходится переносить
чужеземное иго и, страстно мечтая о воссоединении со своим
отечеством, добиваться по крайней мере своего священного права
говорить на родном языке, - только теперь в широких кругах
германского населения стали понимать, что означает бороться за
свою народность. Теперь уже многие поймут, какую великую роль
играли австрийские немцы, которые, будучи предоставлены самим
себе, в течение веков умели охранять восточную границу
немецкого народа, умели в долгой изнурительной борьбе
отстаивать немецкую языковую границу в такую эпоху, когда
германская империя очень интересовалась колониями, но очень
мало внимания обращала на собственную плоть и кровь у
собственных своих границ.
Как всюду и везде во всякой борьбе, так и в борьбе за
родной язык внутри старой Австрии было три слоя: борцы,
равнодушные и изменники. Уже на школьной скамье замечалась эта
дифференциация. В борьбе за родной язык самым характерным
вообще является то, что страсти захлестывают, пожалуй, сильнее
всего именно школьную скамью, где как раз подрастает новое
поколение. Вокруг души ребенка ведется эта борьба, и к ребенку
обращен первый призыв в этом споре: "немецкий мальчик", не
забывай, что ты немец, а девочка, помни, что ты должна стать
немецкой матерью!"
Так и мне выпада на долю уже в сравнительно очень ранней
юности принять участие в национальной борьбе, разыгрывавшейся в
старой Австрии. Мы собирали денежные фонды, мы украшали свою
одежду васильками и черно-красно-золотыми ленточками, мы
распевали вместо австрийского гимна "Deutschland uber alies". И
все это несмотря на все запреты. Наша молодежь проходила через
известную политическую школу уже в таком возрасте, когда
молодые люди, принадлежащие к национальному государству, еще и
не подумывают об участии в борьбе и из сокровищ своей
национальной культуры пользуются только родным языком. Что я в
ту пору не принадлежал к равнодушным, это само собою
разумеется. В течение самого короткого времени я превратился в
фанатического "дейч-национала", что тогда, конечно было совсем
не идентично с тем, что сейчас вкладывается в это партийное
понятие.
Я развивался в этом направлении так быстро, что уже в
15-летнем возрасте у меня было ясное представление о том
различии, которое существует между династическим "патриотизмом"
и народным "национализмом". Я уже в то время стоял за
последний.
Тому, кто не дал себе труда сколько-нибудь серьезно
изучить внутренние отношения при габсбургской монархии, это
обстоятельство покажется, быть может, непонятным. Уже одно
преподавание истории в школе при тогдашнем положении вещей в
австрийском государстве неизбежно должно было порождать такое
развитие. Ведь в сущности говоря, специально австрийской
