истории почти не существует. Судьбы этого государства настолько
тесно связаны с жизнью и ростом всего немецкого народа, что
разделить историю на германскую и австрийскую почти немыслимо.
Когда Германия стала разделяться на две державы, само это
деление как раз и превратилось в предмет германской истории.
Сохранившиеся в Вене символы прежнего могущества
германской империи служат чудесным залогом вечного единства.
Крик боли, вырвавшийся из груди австрийских немцев в дни
крушения габсбургского государства, клич о присоединении к
Германии - все это было только результатом глубокого чувства,
издавна заложенного в сердцах австрийских немцев, которые
никогда не переставали мечтать о возвращении в незабвенный
отчий дом. Но этого факта никогда нельзя было бы объяснить,
если бы самая постановка дела воспитания каждого отдельного
австрийского немца в школе не порождала этого общего чувства
тоски по воссоединению с Германией. Здесь источник, который
никогда не иссякнет. Память о прошлом все время будет
напоминать будущее, как бы ни старались покрыть мраком забвения
эту проблему.
Преподавание мировой истории в средней школе еще и сейчас
находится на очень низкой ступени. Лишь немногие учителя
понимают, что целью исторического преподавания никогда не
должно быть бессмысленное заучивание наизусть или механическое
повторение исторических дат и событий. Дело совсем не в том,
знает ли юноша на зубок, в какой именно день происходила та или
другая битва, когда именно родился тот или другой полководец
или в каком году тот или другой (большею частью весьма
незначительный) монарх надел на свою голову корону. Милосердный
боже, совсем не в этом дело!
"Учиться" истории означает уметь искать и находить факторы
и силы, обусловившие те или другие события, которые мы потом
должны были признать историческими событиями.
Искусство чтения и изучения сводится в этой области к
следующему: существенное запомнить, несущественное
забыть.
Для моей личной судьбы и всей моей дальнейшей жизни
сыграло, быть может, решающую роль то обстоятельство, что
счастье послало мне такого преподавателя истории, который
подобно лишь очень немногим сумел положить в основу своего
преподавания именно этот взгляд. Тогдашний преподаватель
истории в реальном училище города Линца, доктор Леопольд Петч,
у которого я учился, был живым воплощением этого принципа. Этот
старик с добродушной внешностью, но решительным характером,
умел своим блестящим красноречием не только приковать наше
внимание к преподаваемому предмету, но просто увлечь. Еще и
теперь я с трогательным чувством вспоминаю этого седого
учителя, который своей горячей речью частенько заставлял нас
забывать настоящее и жить в чудесном мире великих событий
прошлого. Сухие исторические воспоминания он умел превращать в
живую увлекательную действительность. Часто отдели мы на его
уроках полные восхищения и нередко его изложением бывали
тронуты до слез.
Счастье наше было тем более велико, когда этот учитель в
доступной форме умел, основываясь на настоящем, осветить
прошлое и, основываясь на уроках прошлого, сделать выводы для
настоящего. Более чем кто бы то ни было другой из
преподавателей он умел проникнуть в те жгучие проблемы
современности, которые пронизывали тогда все наше существо. Наш
маленький национальный фанатизм был для него средством нашего
воспитания. Апеллируя все чаще к нашему национальному чувству
чести, он поднимал нас на гораздо большую высоту, чем этого
можно было бы достигнуть какими бы то ни было другими
средствами.
Этот учитель сделал для меня историю самым любимым
предметом. Против своего собственного желания он уже тогда
сделал меня молодым революционером.
В самом деле, кто мог штудировать историю у такого
преподавателя при тогдашних условиях, не став при этом врагом
того государства, которое через посредство своей династии столь
роковым образом влияло на судьбы нации?
Кто мог при тогдашних условиях сохранить верность
династии, так позорно предававшей в прошлом и настоящем
коренные интересы немецкого народа в своекорыстных интересах.
Разве нам, тогда еще совсем юнцам, не было вполне ясно,
что это австрийское государство никакой любви к нам, немцам, не
питает да и вообще питать не может. Знакомство с историей
царствования габсбургского дома дополнялось еще нашим
собственным повседневным опытом. На севере и на юге
чуженациональный яд разъедал тело нашей народности, и даже сама
Вена на наших глазах все больше превращалась в город отнюдь не
немецкий. Династия заигрывала с чехами при всяком удобном и
неудобном случае. Рука божия, историческая Немезида, захотела,
чтобы эрцгерцог Франц-Фердинанд, смертельный враг австрийских
немцев, был прострелен теми пулями, которые он сам помогал
отливать. Ведь он-то и был главным покровителем проводившейся
сверху политики славянизации Австрии!
Необъятны были те тяготы, которые возлагались на плечи
немцев. Неслыханно велики были те жертвы кровью и налогами,
которые требовались от них, и тем не менее каждый, кто был не
совсем слеп, должен был видеть, что все это напрасно. Что нам
было особенно больно, так это то, что вся эта система морально
прикрывалась своим союзом с Германией. Этим как будто
санкционировалась политика медленного искоренения немецкого
начала в старой габсбургской монархии. И выходило даже так, что
это санкционируется самой Германией. С истинно габсбургским
лицемерием всюду создавали впечатление, будто Австрия все еще
остается немецким государством. И это лицемерие только
увеличивало нашу ненависть к династии, вызывая в нас прямое
возмущение и презрение.
Только в самой германской империи те, кто считал себя
единственно "призванным", ничего этого не замечали. Как будто
пораженные слепотой, они все время поддерживали союз с трупом,
а признаки разложения трупа объявили "зарей новой жизни".
В этом несчастном союзе молодой империи с австрийским
государственным призраком уже заложен был зародыш будущей
мировой войны и будущего краха.
Ниже я еще остановлюсь не раз на этой проблеме. Здесь
достаточно подчеркнуть тот факт, что, в сущности говоря, уже в
самой ранней моей юности я пришел к выводу, от которого мне
впоследствии не пришлось отказываться никогда; напротив, вывод
этот только упрочился, а именно я пришел к выводу, что
упрочение немецкой народности предполагает уничтожение Австрии:
что национальное чувство ни в коем случае не является
идентичным с династическим патриотизмом; что габсбургская
династия была несчастьем немецкого народа.
Я уже тогда сделал все надлежащие выводы из того, что я
понял: горячая любовь к моей австро-немецкой родине, глубокая
ненависть к австрийскому государству!
x x x
Полученная мною в школе любовь к историческому мышлению
никогда не оставляла меня в течение всей моей дальнейшей жизни.
Изучение истории становится для меня неиссякаемым источником
понимания исторических событий современности, т. е. политики. Я
не ставлю себе задачей "учить" современность - пусть она учит
меня.
Рано я стал политическим "революционером", но столь же
рано я стал революционером в искусстве.
Столица Верхней Австрии имела тогда совсем не плохой
театр. Играли там почти все. 12 лет я впервые увидел на сцене
"Вильгельма Телля". Через несколько месяцев я познакомился с
первой оперой в моей жизни - с "Лоэнгрином". Я был увлечен до
последней степени. Мой юный энтузиазм не знал границ. К этим
произведениям меня продолжает тянуть всю жизнь, и я испытываю
еще и теперь как особое счастье то, что скромность
провинциальной постановки дала мне возможность в позднейших
посещениях театра находить всегда нечто новое и более высокое.
Все это укрепляло во мне глубокое отвращение к той
профессии, которую выбрал для меня мой отец. Все больше
приходил я к убеждению, что в качестве государственного
чиновника я никогда не буду счастлив. Мое решение стать
художником укрепилось еще больше, после того как в реальном
училище мои способности к рисованию были признаны.
Теперь уже ни просьбы, ни угрозы не могли ничего изменить.
Я хотел стать художником, и никакая сила в мире не заставила бы
меня стать чиновником.
Характерно только то, что с годами во мне проснулся еще
интерес к строительному искусству.
В те времена я считал это само собою разумеющимся
дополнением к моим способностям по рисованию и я внутренне
радовался тому, что рамки моего художественного таланта
расширяются.
Что дело в будущем сложится совсем иначе, я конечно не
предчувствовал.
Вскоре оказалось, что вопрос о моей профессии разрешится
скорей, чем можно было ожидать.
Мне было 13 лет, когда я внезапно потерял отца. Этот
довольно еще крепкий человек умер от удара. Смерть была
мгновенной и безболезненной. Эта смерть всех нас погрузила в
глубокую печаль. Его мечты помочь мне выйти на дорогу, как он
это понимал, помочь мне избегнуть тех страданий, которые
пережил он сам, таким образом не оправдались. Однако он, сам
того не сознавая, положил начало тому будущему, о котором тогда
ни он, ни я не имели никакого предчувствия.
Внешне в ближайшее время как будто ничего не изменилось.
Мать чувствовала себя обязанной согласно завету отца продолжать
мое воспитание в том направлении, чтобы подготовить меня к
карьере государственного чиновника. Я сам более чем когда бы то
ни было был преисполнен решимости ни при каких обстоятельствах
чиновником не становиться. Чем больше предметы преподавания в
средней школе удалялись от моего идеала, тем более равнодушным
становился я к этим предметам. Внезапно на помощь мне пришла
болезнь. В течение нескольких недель она разрешила вопрос о
моем будущем, а тем самым и спор между мною и отчим домом.
Тяжелое воспаление легких заставило врача самым настоятельным
образом посоветовать матери ни при каких обстоятельствах не
позволять мне после выздоровления работать в канцеляриях.
Посещение реального училища тоже пришлось прервать на целый
год. То, о чем я в тиши мечтал, то, за что я постоянно боролся,
теперь одним ударом само собою было достигнуто.
Под впечатлением моей болезни мать, наконец, согласилась
взять меня из реального училища и поместить в школу рисования.
Это были счастливые дни, которые показались мне прямо
осуществлением мечты; но все это так мечтой и осталось. Через
два года умерла моя мать, и это положило конец всем этим
чудесным планам.
Мать умерла после долгой тяжелой болезни, которая с самого
начала не оставляла места надеждам на выздоровление. Тем не
менее этот удар поразил меня ужасно. Отца я почитал, мать же
любил. Тяжелая действительность и нужда заставили меня теперь
быстро принять решение. Небольшие средства, которые остались
после отца, были быстро израсходованы во время болезни матери.
Сиротская пенсия, которая мне причиталась, была совершенно
недостаточной для того, чтобы на нее жить, и мне пришлось
теперь самому отыскивать себе пропитание.
С корзинкой вещей в руках, с непоколебимой волей в душе я
уехал в Вену. То, что 50 лет назад удалось моему отцу, я
надеялся отвоевать у судьбы и для себя; я также хотел стать
"чем-нибудь", но конечно ни в коем случае не чиновником.
ГЛАВА 2. ВЕНСКИЕ ГОДЫ УЧЕНИЯ И МУЧЕНИЯ
