с первого же дня превосходило число наших собственных солдат.
Что касается технического вооружения, то в полном распоряжении
наших противников находились арсеналы всего мира. И если тем не
менее в течение четырех долгих лет мы одерживали блестящие
победы над всем миром, то это нельзя объяснять только героизмом
наших солдат и превосходством нашей "организации"; нет, это
объяснялось также и качествами нашего военного руководства -
чего не решались отрицать и сами противники. Дело организации,
дело руководства в немецких армиях было поставлено на такую
недосягаемую высоту, какой до сих пор не видел мир. В этой
области мы достигли предела человечески возможного вообще.
Что такая армия могла потерпеть поражение, заложено в тех
преступлениях, которые были совершены. Поражение наших армий
является не причиной теперешних наших несчастий, а лишь
результатом совершавшихся преступлений. Но, разумеется,
поражение наших армий не могло не иметь одним из своих
последствий дальнейшего ухудшения нашего положения,
превратившегося затем в катастрофу. Что это именно так, видно
из следующего. Разве каждое военное поражение всегда непременно
приводило к надлому нации и государства? С каких это пор такие
результаты неизбежно сопутствовали всякой проигранной
войне? Да разве в истории всегда бывало так, что от одной
проигранной войны нации непременно погибали?
Ответить на это можно совсем коротко: лишь тот народ
погибал, проиграв войну, для которого военное поражение бывало
расплатой за внутреннюю гнилость, трусость, бесхарактерность,
словом, за потерю собственного достоинства. В других случаях
военное поражение скорее давало толчок к новому великому
подъему, а вовсе не становилось надгробным памятником на могиле
данного народа.
В истории мы найдем бесконечное число примеров,
подтверждающих правильность сказанного.
Наше поражение в мировой войне к сожалению, было отнюдь не
незаслуженной катастрофой, а увы, заслуженным наказанием со
стороны вечного провидения. К нашему горю мы более чем
заслужили это поражение. Потеря войны является только одним из
наиболее бросающихся в глаза симптомов нашей деградации в целом
ряде таких симптомов, которые только менее видны простому
глазу. Отрицать это могут лишь те, кто хочет прятать голову под
крыло.
Достаточно только обратить внимание на то, какие явления
сопутствовали нашему военному поражению. Разве во многих кругах
мы не могли констатировать откровенно бесстыдных восторгов по
поводу этого несчастья, постигшего нашу родину? Разве что-либо
подобное было бы вообще возможно, если бы всем своим поведением
мы не заслужили этого ужасного несчастья. Разве не было и
худшего: разве не находились люди, которые прямо хвастались
тем, что своей "работой" им удалось наконец поколебать наш
фронт. Ведь все это делали не французы, не англичане, нет, нет,
этим позором покрывали свои головы подлинные немцы! Разве не
заслужили мы тех несчастий, которые обрушились на нашу голову?
Мало того: разве после всего совершившегося не приняли мы еще
на себя открыто вину за само возникновение войны и разве не
сделали мы это, ясно сознавая, что в действительности вина была
вовсе не на нашей стороне?
Нет и тысячу раз нет. Уже по одному тому, как воспринял
немецкий народ наше военное поражение, совершенно ясно, что
причины катастрофы Германии следует искать вовсе не в потере
тех или других позиций на фронте к концу войны, вовсе не в
неудаче нашего последнего наступления и т.п. Если бы в самом
деле причина была в том, что сама наша армия надломилась, если
бы несчастья родины вызваны были только поражением на фронте, -
тогда германский народ и к самому факту поражения отнесся бы
совершенно по-иному. Тогда народ наш встретил бы весть о
поражении с тяжелым горем, со стиснутыми зубами; тогда сердца
наши преисполнились бы еще большей ненависти и ожесточения
против внешнего врага, которому злая судьбина обеспечила победу
над нами; тогда наша нация по примеру римского сената поспешила
бы навстречу побитым дивизиям, чтобы просить их не впадать в
отчаяние, а продолжать верить в звезду нашей нации. Тогда мы
сумели бы сохранить чувство благодарности к героической, хотя и
побежденной армии, и мы сумели бы встретить ее с
соответствующим выражением благодарности за понесенные жертвы.
Тогда и сама капитуляция перед противником произошла бы в
совершенно другой обстановке. Если бы разум и подсказал, что
подписать капитуляцию необходимо, то сердцем мы готовились бы
уже к предстоящему новому подъему.
Вот как воспринято было бы военное поражение, если бы дело
шло только о том, что нам изменило счастье на фронтах. Тогда
никто не посмел бы смеяться и плясать по поводу случившегося,
тогда никто не хвастался бы своей трусостью, не объявлял бы
поражение чем-то хорошим, никто не издевался бы над армией и
никто не посмел бы вываливать в грязи знамена и кокарды наших
полков. Тогда у нас не могли бы разыграться те ужасы, которые
позволили английскому офицеру полковнику Репингтону
презрительно сказать, что "из каждых трех немцев по крайней
мере один является изменником". Нет, тогда волна измены не
приобрела бы такой чудовищной силы; никогда дело не дошло бы до
того, что в течение пяти лет изо дня в день уважение к нам со
стороны других народов неизменно падало.
Из одного этого достаточно ясно, насколько лживым является
утверждение, будто причиной германской катастрофы была
потерянная война. Нет и нет! Наш крах на фронте сам по себе был
только результатом целого ряда болезней, постигших немецкую
нацию еще до начала войны. Военное поражение явилось только
первым, до очевидности бесспорным внешним подтверждением того,
что Германия уже давно заболела. Сама же болезнь заключалась в
яде морального разложения, в ослаблении инстинкта
самосохранения, во всей той внутренней слабости, во всех тех
разнообразных недомоганиях, которые давно уже подтачивали весь
фундамент государства.
Ответственность за проигранную войну попытались взвалить
на генерала Людендорфа. Тут уже приходится прямо сказать: нужна
вся бессовестность евреев и весь медный лоб марксистов, чтобы
осмелиться взваливать ответственность как раз на того человека,
который один только во всей Германии с величайшим напряжением
сил, с почти нечеловеческой энергией боролся за то, чтобы
спасти Германию от позора, унижений и катастрофы. Но евреи и
марксисты знали, что они делали. Напав на Людендорфа, они тем
самым парализовали возможное нападение со стороны Людендорфа на
них самих, ибо один Людендорф мог стать для них самым опасным
обвинителем, у него одного были все данные для того, чтобы с
успехом разоблачить предателей. Вот почему изменники и спешили
вырвать из рук Людендорфа его моральное орудие.
Эти господа исходили из того правильного расчета, что чем
чудовищнее солжешь, тем скорей тебе поверят. Рядовые люди
скорее верят большой лжи, нежели маленькой. Это соответствует
их примитивной душе. Они знают, что в малом они и сами способны
солгать, ну а уж очень сильно солгать они, пожалуй,
постесняются. Большая ложь даже просто не придет им в голову.
Вот почему масса не может себе представить, чтобы и другие были
способны на слишком уж чудовищную ложь, на слишком уж
бессовестное извращение фактов. И даже когда им разъяснят, что
дело идет о лжи чудовищных размеров, они все еще будут
продолжать сомневаться и склонны будут считать, что вероятно
все-таки здесь есть доля истины. Вот почему виртуозы лжи и
целые партии, построенные исключительно на лжи, всегда
прибегают именно к этому методу. Лжецы эти прекрасно знают это
свойство массы. Солги только посильней - что-нибудь от твоей
лжи да останется.
Ну, а известно, что виртуозами из виртуозов по части лжи
во все времена были евреи. Ведь уже само существование евреев
построено на той большой лжи, будто евреи представляют собою не
расу, а только религиозную общину. Недаром же один из самых
великих людей, которых знала наша история, навсегда заклеймил
евреев, сказав о них, что они являются "великими мастерами
лжи". Кто этого не понимает или кто этому не хочет поверить,
тот неспособен бороться за торжество правды на земле.
Теперь немецкому народу, пожалуй, приходится еще
радоваться тому, что разъедавшая его организм невыявленная, но
изнурительная болезнь в 1918-1919 г., прорвалась наружу в форме
бурной катастрофы. Не случись этого, наша нация шла бы
навстречу гибели, быть может, более медленно, но верно. Болезнь
приобрела бы хронический характер; между тем теперь, приняв
такие острые формы, она по крайней мере бросается в глаза всем,
и внимание лучшей части народа приковано к необходимости
лечения ее. Не случайно то, что человек легче справился с
чумой, нежели с туберкулезом. Чума проявляется в страшной,
чрезвычайно пугающей и отталкивающей человека форме; туберкулез
- в гораздо менее отталкивающей, но не менее опасной форме
изнурительной болезни. Чума внушает человеку великий ужас,
туберкулез же ввергает его в постепенное безразличие. В
результате получается то, что на борьбу с чумой человек
бросается с безудержной энергией, а борьбу с туберкулезом ведет
в сущности лишь очень слабыми средствами. Так и случилось, что
чуму человек поборол, а туберкулез поборол самого человека.
То же можно сказать и относительно заболеваний целых
народных организмов. Если заболевание не принимает
катастрофического характера, человек постепенно привыкает к
нему, а общество со временем все таки погибает. При такой
ситуации приходится считать прямо счастьем, когда процесс
медленного гниения внезапно сменяется бурным проявлением
болезни настолько, что народ по крайней мере сразу отдает себе
отчет в том, как опасно его положение. В этом и заключается,
можно сказать, благодетельное значение катастрофического пути
развития. При прочих равных условиях катастрофа может стать
исходным пунктом преодоления болезни.
Но и в этом последнем случае для того, чтобы приступить к
успешному лечению болезни, надо прежде всего правильно понять
источник ее.
Правильно различить возбудителя болезни и породившие его
причины и в этом случае является важнейшим делом. Но провести
это различие будет тем труднее, чем дольше микробы болезни
пребывают уже в народном организме, ибо при длительности
пребывания их в организме больной привыкает к ним и начинает
считать их естественной составной частью своего тела. Есть
такие безусловно вредные яды, к которым однако организм легко
привыкает настолько, что перестает считать их "чуждыми" себе и
начинает видеть в них необходимую принадлежность народного
организма. Он привыкает к ним настолько, что во всяком случае
видит в них зло неизбежное и перестает даже помышлять о том,
что надо бы найти возбудителя болезни и покончить с ним.
Так и у нас уже задолго до начала мировой войны организм
разъедался известным ядом, и в то же время к этому яду
настолько привыкли, что решительно никто - разве только за
отдельными исключениями - не заботился выявить возбудителя
болезни и побороть его. В виде исключения люди иногда
задумывались только над болезненными явлениями в области
экономической жизни. Ненормальности в этой сфере иногда еще
привлекали к себе внимание, но в целом ряде других областей мы
проходили совершенно спокойно мимо ненормальностей.
А между тем уже и тогда налицо было немало симптомов
