мне покоя. Упиваясь каждой вестью о новой победе германского
оружия, я вместе с тем тайно страдал от той мысли, как бы лично
я не опоздал явиться на фронт. Ведь с каждой новой вестью о
победе опасность опоздать становилась более реальной.
Наконец пришел желанный день, когда мы покидали Мюнхен,
чтобы отправиться туда, куда звал нас долг. В последний раз
глядел я на берега Рейна и прощался с нашей великой рекой, на
защиту которой теперь становились все сыны нашего народа. Нет,
мы не позволим старинному врагу осквернить воды этой реки?
Утренний туман рассеялся, выглянуло солнышко и осветило
окрестности, и вот из всех грудей грянула великая старая песня
"Вахт ам Рейн". Пели все до одного человека в нашем длинном
бесконечном поезде. Сердце мое трепетало, как пойманная птица.
Затем припоминается влажная холодная ночь во Фландрии. Мы
идем молча. Как только начинает рассветать, мы слышим первое
железное "приветствие". Над нашими головами с треском
разрывается снаряд; осколки падают совсем близко и взрывают
мокрую землю. Не успело еще рассеяться облако от снаряда, как
из двухсот глоток раздается первое громкое "ура", служащее
ответом первому вестнику смерти. Затем вокруг нас начинается
непрерывный треск и грохот, шум и вой, а мы все лихорадочно
рвемся вперед навстречу врагу и через короткое время мы
сходимся на картофельном поле грудь с грудью с противником.
Сзади нас издалека раздается песня, затем ее слышно все ближе и
ближе. Мелодия перескакивает от одной роты к другой. И в
минуту, когда кажется, что смерть совсем близка к нам, родная
песня доходит и до нас, мы тоже включаемся и громко, победно
несется: "Дейчланд, Дейчланд убер алес".
Через четыре дня мы вернулись в исходное положение. Теперь
даже наша походка стала иной, 16-летние мальчики превратились
во взрослых людей.
Добровольцы нашего полка, быть может, еще не научились как
следует сражаться, но умирать они уже умели, как настоящие
старые солдаты.
Таково было начало.
Далее потянулись месяц за месяцем и год за годом. Ужасы
повседневных бита вытеснили романтику первых дней. Первые
восторги постепенно остыли. Радостный подъем сменился чувством
страха смерти. Наступила пора, когда каждому приходилось
колебаться между велениями долга и инстинктом самосохранения.
Через эти настроения пришлось пройти и мне. Всегда, когда
смерть бродила очень близко, во мне начинало что-то
протестовать. Это "что-то" пыталось внушить слабому телу, будто
"разум" требует бросить борьбу. На деле же это был не разум, а,
увы, это была только - трусость. Она-то под разными предлогами
и смущала каждого из нас. Иногда колебания были чрезвычайно
мучительны, и только с трудом побеждали последние остатки
совести. Чем громче становился голос, звавший к осторожности,
чем соблазнительнее нашептывал он в уши мысли об отдыхе и
покое, тем решительнее приходилось бороться с самим собою, тока
наконец голос долга брал верх. Зимою 1915/16 г. мне лично
удалось окончательно победить в себе эти настроения. Воля
победила. В первые дни я шел в атаку в восторженном настроении,
с шутками и смехом. Теперь же я шел в бой со спокойной
решимостью. Но именно это последнее настроение только и могло
быть прочным. Теперь я в состоянии был идти навстречу самым
суровым испытаниям судьбы, не боясь за то, что голова или нервы
откажутся служить.
Молодой доброволец превратился в старого закаленного
солдата.
Эта перемена произошла не во мне одном, а во всей армии.
Из вечных боев она вышла возмужавшей и окрепшей. Кто оказался
не в состоянии выдержать эти испытания, того события сломили.
Только теперь и можно было по-настоящему судить о
качествах нашей армии; только теперь, после двух, трех лет, в
течение которых армия шла из одной битвы в другую, все время
сражаясь против превосходящих сил противника, терпя голод и
всевозможные лишения, только теперь мы видели, каковы бесценные
качества этой единственной в своем роде армии.
Пройдут века и тысячелетия и человечество, вспоминая
величайшие образцы героизма, все еще не сможет пройти мимо
героизма германских армий в мировой войне. Чем дальше отходят в
прошлое эти времена, тем ярче сияют нам образы наших
бессмертных воинов, являя образцы бесстрашия. Покуда на земле
нашей будут жить немцы, они с гордостью будут вспоминать, что
эти бойцы были сынами нашего народа.
Я был в ту пору солдатом и политикой заниматься не хотел.
Да, это время было не для политики. Еще и сейчас я убежден, что
последний чернорабочий приносил в те времена гораздо большую
пользу государству и отечеству, нежели любой, скажем,
"парламентарий". Никогда я ненавидел этих болтунов сильнее, как
в пору войны, когда всякий порядочный человек, кто имел
что-либо за душою, шел на фронт и сражался с врагом и во всяком
случае занимался не ораторством в тылу. Всех этих "политиков" я
просто ненавидел и, если бы дело зависело от меня, мы дали бы
им в руки лопаты и образовали бы из них "парламентский"
батальон чернорабочих; пусть бы они тогда дискутировали промеж
себя сколько их душе угодно - они по крайней мере не приносили
бы вреда и не возмущали бы честных людей.
Итак я в ту пору и слышать не хотел о политике; однако по
поводу отдельных злободневных вопросов все-таки приходилось
высказываться, раз дело шло о таких проблемах, которые
интересовали всю нацию и имели особенно близкое отношение к
нам, солдатам.
В ту пору меня внутренне огорчали две вещи.
Одна часть прессы уже непосредственно после первых наших
побед начала исподволь и, быть может, для многих даже незаметно
вливать понемногу горечи в общую чашу народного подъема. Это
делалось под маской известного доброжелательства и даже
известной озабоченности. Эта пресса стала выражать свои
сомнения по поводу того, что народ наш, видите ли, слишком
шумно торжествует первые победы.
И что же? Вместо того, чтобы взять этих господ за их
длинные уши и заткнуть им глотки, чтобы они не смели оскорблять
борющийся народ, вместо этого стали широко говорить о том, что
действительно наши восторги - "чрезмерны", производят
неподходящее впечатление и т.д.
Люди совершенно не понимали, что если теперь энтузиазм
поколеблется, то его не удастся по желанию вызвать вновь.
Упоение победой надо было напротив поддерживать всеми силами.
Можно ли было в самом деле выиграть войну, требовавшую
величайшего напряжения всех душевных сил нации, если бы не было
силы энтузиазма?
Слишком хорошо знал я психику широких масс, чтобы не
понимать, насколько неуместны здесь все так называемые
"эстетические" соображения. С моей точки зрения нужно было быть
сумасшедшим, чтобы не делать все возможное для еще большего
разжигания страстей - до точки кипения. Но что люди хотели еще
снизить энтузиазм, этого я попросту понять не мог.
Во-вторых, меня чрезвычайно огорчала та позиция, которую у
нас заняли в эту пору по отношению к марксизму. С моей точки
зрения это доказывало, что люди не имеют ни малейшего
представления о том, какое губительное действие производит эта
чума. У нас, казалось, всерьез поверили, что заявление "у нас
больше нет партий" действительно оказало какое-то влияние на
марксистов.
У нас не понимали, что в данном случае дело идет вообще не
о партии, а об учении, всецело направленном на разрушение всего
человечества. Как же, ведь этого "мы" в наших объевреившихся
университетах не слышали. А известно, что многие из наших
высокопоставленных чиновников книгами интересуются очень мало,
и то, чего они не слышали на университетской скамье, вообще для
них не существует. Самые крупные перевороты в науке проходят
совершенно бесследно для этих "голов", чем, кстати сказать,
объясняется тот факт, что большинство наших государственных
учреждений зачастую отстает от частных предприятий. Отдельные
исключения и здесь только подтверждают правило.
Отождествлять в августовские дни 1914 г. немецкого
рабочего с марксизмом было неслыханной нелепостью. В
августовские дни немецкий рабочий как раз вырвался из цепких
объятий этой чумы. В ином случае он и вообще бы оказался
неспособным принять участие в общей борьбе. И что же? Как раз в
это время "мы" оказались достаточно глупы, чтобы поверить,
будто марксизм превратился теперь в "национальное" течение. Это
глубокомысленное соображение только еще раз доказано, что наши
высокие правители никогда не давали себе труда сколько-нибудь
серьезно познакомиться с марксистским учением, иначе подобная
нелепая мысль не могла бы придти им в голову.
В июльские дни 1914 г. господа марксисты, ставящие себе
целью уничтожение всех не-еврейских национальных государств, с
ужасом убедились, что немецкие рабочие, которых они до сих пор
держали в своих лапах, теперь прозрели и с каждым днем все
более решительно переходят на сторону своего отечества. В
течение каких-нибудь нескольких дней растаяли чары
социал-демократии, гнусный обман народа развеян был в прах.
Одинокой и покинутой осталась шайка еврейских вожаков, как
будто от их 60-летней антинародной агитации не осталось и
малого следа. Это была тяжелая минута для обманщиков. Но как
только эти вожаки поняли, какая опасность им угрожает, они
сейчас же надели новую личину лжи и стали делать вид, будто они
сочувствуют национальному подъему.
Казалось бы тут-то как раз и наступил момент - решительно
прижать всю эту изолгавшуюся компанию отравителей народного
сознания. Тут-то как раз без дальних слов надо было
расправиться с ними, не обращая ни малейшего внимания на плач и
стенания. Жупел международной солидарности в августе 1914 г.
совершенно выветрился из голов немецкого рабочего класса. Уже
всего несколько недель спустя американские шрапнели стали
посылать нашим рабочим столь внушительные "братские
приветствия", что последние остатки интернационализма начинали
испаряться. Теперь, когда немецкий рабочий опять вернулся на
национальный путь, правительство, правильно понимающее свои
задачи, обязано было беспощадно истребить тех, кто натравливает
рабочих против нации.
Если на фронтах мы могли жертвовать лучшими своими сынами,
то совсем уж не грех было в тылу покончить с этими насекомыми.
Вместо всего этого, его величество император Вильгельм
лично протянул этим преступникам руку и тем дал возможность
этой шайке коварных убийц перевести дух и дождаться "лучших"
дней.
Змея могла продолжать и дальше свое злое дело. Теперь она
действовала, конечно, куда осмотрительнее, но именно поэтому
она стала еще опаснее. Честные простаки мечтали о гражданском
мире, а эти коварные преступники тем временем подготовляли
гражданскую войну.
Я был в ту пору в высшей степени обеспокоен тем, что
власти заняли такую ужасную половинчатую позицию; но что
последствия этого будут, в свою очередь, еще более ужасны,
этого и я тогда не мог
Ясно как божий день, что нужно было тогда сделать. Надо
было немедленно посадить под замок всех вожаков этого движения.
Надо было немедленно осудить их и освободить от них нацию. Надо
было тотчас же самым решительным образом пустить в ход военную
силу и раз навсегда истребить эту чуму. Партии надо было
распустить, рейхстаг надо было призвать к порядку при помощи
штыков, а лучше всего совершенно упразднить его сразу. Если
республика ныне считает себя вправе распускать целые партии, то
во время войны к этому можно было прибегнуть с гораздо большим
