открылась в 6 часов вечера 12 ноября. Ярко горит электричество в холодных,
несколько лет не топленных роскошных залах Английского клуба. Красные флаги
расцветили холодный мрамор старинных стен. Из "портретной" доносятся говор,
шарканье ног, прорезаемые иногда звоном шпор... Тот же "портретный" зал. Только
портреты другие. На стенах портреты и фотографии бойцов Октябрьской революции в
Москве. Зал переполнен. Наркомы, представители учреждений, рабочих
организаций... Пальто, пиджаки, кожаные куртки, военные шинели... В первый раз
за сто лет своего существования зал видит в числе почетных гостей женщин. Гости
собираются группами около уголков и витрин -- каждый находит свое, близкое ему
по переживаниям. Стены, увешанные оружием, обрамляющим фотографии последних
московских боев, собрали современников во главе с наркомами... На фотографиях
эпизодов узнают друг друга... Говорят... Бойцы вспоминают минувшие дни И битвы,
где вместе рубились они.
СТУДЕНТЫ
До реакции восьмидесятых годов Москва жила своею жизнью, а университет -- своею.
Студенты в основной своей части еще с шестидесятых годов состояли из
провинциальной бедноты, из разночинцев, не имевших ничего общего с обывателями,
и ютились в "Латинском квартале", между двумя Бронными и Палашевским переулком,
где немощеные улицы были заполнены деревянной стройкой с мелкими квартирами.
Кроме того, два больших заброшенных барских дома дворян Чебышевых, с флигелями,
на Козихе и на Большой Бронной почти сплошь были заняты студентами. Первый дом
назывался между своими людьми "Чебышевская крепость", или "Чебыши", а второй
величали "Адом". Это -- наследие нечаевских времен. Здесь в конце шестидесятых
годов была штаб-квартира, где жили студенты-нечаевцы и еще раньше собирались
каракозовцы, члены кружка "Ад". В каждой комнатушке студенческих квартир
"Латинского квартала" жило обыкновенно четверо. Четыре убогие кровати, они же
стулья, столик да полка книг. Одевалось студенчество кто во что, и нередко на
четырех квартирантов было две пары сапог и две пары платья, что устанавливало
очередь: сегодня двое идут на лекции, а двое других дома сидят; завтра они
пойдут в университет. Обедали в столовых или питались всухомятку. Вместо чая
заваривали цикорий, круглая палочка которого, четверть фунта, стоила три
копейки, и ее хватало на четверых дней на десять. К началу учебного года на
воротах каждого дома висели билетики -- объявления о сдаче комнат внаймы. В
половине августа эти билетики мало-помалу начинали исчезать. В семидесятых годах
формы у студентов еще не было, но все-таки они соблюдали моду, и студента всегда
можно было узнать и по манерам, и по костюму. Большинство, из самых радикальных,
были одеты по моде шестидесятых годов: обязательно длинные волосы, нахлобученная
таинственно на глаза шляпа с широченными полями и иногда--верх щегольства--плед
и очки, что придавало юношам ученый вид и серьезность. Так одевалось
студенчество до начала восьмидесятых годов, времени реакции. Вступив на престол,
Александр III стал заводить строгие порядки. Они коснулись и университета. Новый
устав 1884 года уничтожил профессорскую автономию и удвоил плату за слушание
лекций, чтобы лишить бедноту высшего образования, и, кроме того, прибавился
новый расход--студентам предписано было носить новую форму: мундиры, сюртуки и
пальто с гербовыми пуговицами и фуражками с синими околышами. Устав окончательно
скрутил студенчество. Пошли петиции, были сходки, но все это не выходило из
университетских стен. "Московские ведомости", правительственная газета,
поддерживавшая реакцию, обрушились на студентов рядом статей в защиту нового
устава, и первый выход студентов на улицу был вызван этой газетой. Большая
Дмитровка, начинаясь у Охотного ряда, оканчивается на той части Страстного
бульвара, которая называется Нарышкинским сквером. Третий дом на этой улице, не
попавший в руки купечества, заканчивает правую сторону Большой Дмитровки, выходя
и на бульвар. В конце XVIII века дом этот выстроил ротмистр Талызин, а в 1818
году его вдова продала дом Московскому университету. Ровно сто лет, с 1818 по
1918 год, в нем помещалась университетская типография, где сто лет печатались
"Московские ведомости". Дом, занятый типографией, надо полагать, никогда не
ремонтировался и даже снаружи не красился. На вид это был неизменно самый
грязный дом в столице, с облупленной штукатуркой, облезлый, с никогда не
мывшимися окнами, закоптелыми изнутри. Огромная типография освещалась
керосиновыми коптилками, отчего потолки и стены были черны, а приходившие на
ночную смену наборщики, даже если были блондины, ходили брюнетами от летевшей из
коптилок сажи. Типография выходила окнами на Дмитровку, а особняк, где были
редакция и квартира редактора,-- на сквер. Постановив на сходке наказать
"Московские ведомости" "кошачьим концертом", толпы студентов неожиданно для
полиции выросли на Нарышкинском сквере, перед окнами газеты, и начался вой,
писк, крики, ругань, и полетели в окна редактора разные пахучие предметы, вроде
гнилых огурцов и тухлых яиц. Явилась полиция, прискакал из соседних казарм
жандармский дивизион, и начался разгон демонстрантов. Тут уже в окна газеты
полетели и камни, зазвенели стекла... Посредине бульвара конные жандармы
носились за студентами. Работали с одной стороны нагайками, а с другой--палками
и камнями. По бульвару метались лошади без всадников, а соседние улицы
переполнились любопытными. Свалка шла вовсю: на помощь полиции были вызваны
казаки, они окружили толпу и под усиленным конвоем повели в Бутырскую тюрьму.
"Ляпинка"-- описанное выше общежитие студентов Училища живописи--вся сплошь
высыпала на бульвар. Когда окруженную на бульваре толпу студентов, в числе
которой была случайно попавшая публика, вели от Страстного к Бутырской тюрьме,
во главе процессии обращал на себя внимание великан купчина в лисьей шубе
нараспашку и без шапки. Это был подрядчик-строитель Громов. Его знала вся Москва
за богатырскую фигуру. Во всякой толпе его плечи были выше голов окружающих. Он
попал совершенно случайно в свалку прямо из трактира. Конный жандарм ударил его
нагайкой по лицу. В ответ на это гигант сорвал жандарма с лошади и бросил его в
снег. И в результате его степенство шагал в тюрьму. На улице его приказчик,
стоявший в числе любопытных на тротуаре, узнал Громова. -- Сидор Мартыныч, что с
вами?--крикнул он. -- Агапыч, беги домой, скажи там, что я со скубентами в
ривалюцию влопалси!--изо всех сил рявкнул Громов. -- Революция... Революция...--
отозвалось в толпе и покатилось по всей Москве. Но до революции было еще далеко!
Как это выступление, так и ряд последующих протестов, выражавшихся в
неорганизованных вспышках, оставались в стенах университета. Их подавляли
арестами и высылками, о которых большинство москвичей и не знало, так как в
газетах было строго запрещено писать об этом. В 1887 году, когда к студенческому
уставу были прибавлены циркуляры, ограничивавшие поступление в университет,
когда инспекция и педеля, эти университетские сыщики, вывели из терпения
студентов, опять произошли крупные уличные демонстрации, во время которых было
пущено в ход огнестрельное оружие, но и это для большой публики прошло
незаметно. С каждым годом все чаще и чаще стали студенты выходить на улицу. И
полиция была уже начеку. Чуть начнут собираться сходки около университета,
тотчас же останавливают движение, окружают цепью городовых и жандармов все
переулки, ведущие на Большую Никитскую, и огораживают Моховую около Охотного
ряда и Воздвиженки. Тогда открываются двери манежа, туда начинают с улицы тащить
студентов, а с ними и публику, которая попадается на этих улицах. Самым ярким в
прошлом столетии было студенческое выступление, после которого более ста
пятидесяти студентов было отдано в солдаты, и последующие за ним, где требовали
отмены "временных правил", на основании которых правительство и отдало студентов
в солдаты. Эта мера, в связи с волнениями студентов, вызвала протест всей
интеллигенции и полное сочувствие к студенчеству в широких слоях населения. Но в
печати никаких подробностей и никаких рассуждений не допускалось: говорили об
этом втихомолку. Тогда ходило по рукам много нелегальных стихотворений. Вот одно
из них: СЕЙТЕ! "Сейте разумное, доброе, вечное"1. Сейте студентов по стогнам
земли, Чтобы поведать все горе сердечное Всюду бедняги могли. Сейте, пусть
чувство растет благородное, Очи омочит слеза,-- Сквозь эти слезы пусть слово
свободное Руси откроет глаза, Пусть все узнают, что нравами грубыми Стали опять
щеголять, Снова наполнится край скалозубами, Чтоб просвещение гнать. Пусть все
узнают: застенки по-старому, И палачи введены, Отданы гневу их дикому, ярому
Лучшие силы страны. Вольные степи ветрами обвеяны, Русь широка и грозна --
Вырастет новое -- всюду посеяны Светлых идей семена. Те, что упорно и долго не
верили Правде свободных идей, Ныне поймут -- обсчитали, обмерили, Выгнали их
сыновей. Всех разогнали, а всех ли вы выбили, Сделавши подлость и срам? Это
свершили вы к вашей погибели. Память позорная вам! И действительно, разбросанные
в войска по разным городам России студенты были приняты везде радушно и везде
заговорили о том, о чем прежде молчали. Это революционизировало и глухую
провинцию. Другое стихотворение, "Судак и обер-полицмейстер", описывающее
усмирение студенческих беспорядков в Москве, тоже не проскочило в печать, но
распространялось в литографских оттисках: Я видел грозные моменты, Досель
кружится голова... Шумели буйные студенты, Гудела старая Москва,
------------------------------- 1 Строка из стихотворения Н. А. Некрасова
"Сеятелям". Толпы стремились за толпами... Свистки... Ура... Нагайки... Вой...
Кругом войска... за казаками Трухтит жандармов синий строй. Что улица -- картины
те же, Везде народ... Везде войска... Студенты спрятаны в манеже, Шумят, как
бурная река. И за студентами загнали В манеж испуганный народ, Всех, что
кричали, не кричали, Всех, кто по улице пройдет,-- Вали в манеж! А дело жарко,
Войскам победа не легка... Лови! Дави! Идет кухарка, Под мышкой тащит судака...
Вскипели храбрые войска! Маневр... Другой... И победили! Летят кто с шашкой, кто
с штыком, В манеже лихо водворили Кухарку с мерзлым судаком... Когда кухарку с
судаком действительно загнали в манеж, а новая толпа студентов высыпала из
университета на Моховую, вдруг видят: мчится на своей паре с отлетом,
запряженной в казенные, с высокой спинкой, сани, сам обер-полицмейстер. В толпе
студентов, стоявших посредине улицы, ему пришлось задержаться и ехать тихо. -- Я
вас прошу разойтись!--закричал, приподнявшись в санях, генерал. В ответ -- шум,
а потом сзади саней взрыв хохота и крики: -- Долой самодержавие! И опять хохот и
крики: -- Долой самодержавие!.. Долой!.. Взбешенный полицмейстер вскакивает в
ворота манежа и натыкается на кухарку с судаком, которая хватает его за рукав и
вопит: -- Ваше благородие, выпустите! Рыбина-то протухнет... И тычет в него
оттаявшим судаком. А у подъезда, под хохот толпы, городовые сдирают с задка
полицмейстерских саней широкую полосу бумаги с яркой надписью: "Долой
самодержавие!" Во время остановки студенты успели наклеить на сани одну из афиш,
сработанных художниками в "Ляпинке" для расклейки по городу: "Долой
самодержавие!" Этот лозунг, ставший впоследствии грозным, тогда еще был
новинкой. Московский университет. "Татьянин день", 12 января старого стиля, был
студенческий праздник в Московском университете. Никогда не были так шумны
московские улицы, как ежегодно в этот день. Толпы студентов до поздней ночи
ходили по Москве с песнями, ездили, обнявшись, втроем и вчетвером на одном
извозчике и горланили. Недаром во всех песенках рифмуется: "спьяна" и "Татьяна"!
Это был беззаботно-шумный гулящий день. И полиция,-- такие она имела расчеты и
указания свыше, -- в этот день студентов не арестовывала. Шпикам тоже было
приказано не попадаться на глаза студентам. Тогда любимой песней была
