"Дубинушка". 12 января утром -- торжественный акт в университете в присутствии
высших властей столицы. Три четверти зала наполняет студенческая беднота,
промышляющая уроками: потертые тужурки, блины-фуражки с выцветшими добела,
когда-то синими околышами... Но между ними сверкают шитые воротники роскошных
мундиров дорогого сукна на белой шелковой подкладке и золочеными рукоятками шпаг
по моде причесанные франтики; это дети богачей. По окончании акта студенты
вываливают на Большую Никитскую и толпами, распевая "Gaudeamus igitur"1,
движутся к Никитским воротам и к Тверскому бульвару, в излюбленные свои пивные.
Но идет исключительно беднота; белоподкладочники, надев "николаевские" шинели с
бобровыми воротниками, уехали на рысаках в родительские палаты. Зарядившись в
пивных, студенчество толпами спускается по бульварам вниз на Трубную площадь, с
песнями, но уже "Gaudeamus" заменен "Дубинушкой". К ним присоединилось уже
несколько белоподкладочников, кото- ------------------------------- 1 "Итак,
радуйтесь, друзья..." (название старинной студенческой песни на латинском
языке). рые, не желая отставать от товарищей, сбросили свой щегольской наряд
дома и в стареньких пальтишках вышагивают по бульварам. Перед "Московскими
ведомостями" все останавливаются и орут: И вырежем мы в заповедных лесах На
барскую спину дубину... И с песнями вкатываются толпы в роскошный вестибюль
"Эрмитажа", с зеркалами и статуями, шлепая сапогами по белокаменной лестнице, с
которой предупредительно сняты, ради этого дня, обычные мягкие дорогие ковры.
Еще с семидесятых годов хозяин "Эрмитажа" француз Оливье отдавал студентам на
этот день свой ресторан для гулянки. Традиционно в ночь на 12 января огромный
зал "Эрмитажа" преображался. Дорогая шелковая мебель исчезала, пол густо
усыпался опилками, вносились простые деревянные столы, табуретки, венские стулья
... В буфете и кухне оставлялись только холодные кушанья, водка, пиво и дешевое
вино. Это был народный праздник в буржуазном дворце обжорства. В этот день даже
во времена самой злейшей реакции это был единственный зал в России, где легально
произносились смелые речи. "Эрмитаж" был во власти студентов и их гостей --
любимых профессоров, писателей, земцев, адвокатов. Пели, говорили, кричали,
заливали пивом и водкой пол--в зале дым коромыслом! Профессоров поднимали на
столы... Ораторы сменялись один за другим. Еще есть и теперь в живых люди,
помнящие "Татьянин день" в "Эрмитаже", когда В. А. Гольцева после его речи так
усиленно "качали", что сюртук его оказался разорванным пополам; когда после
Гольцева так же энергично чествовали А. И. Чупрова и даже разбили ему очки,
подбрасывая его к потолку, и как, тотчас после Чупрова, на стол вскочил косматый
студент в красной рубахе и порыжелой тужурке, покрыл шум голосов неимоверным
басом, сильно ударяя на "о", по-семинарски: -- То-оварищи!.. То-оварищи!.. --
Долой! Долой!--закричали студенты, увлеченные речами своих любимых профессоров.
-- То-оварищи! -- упорно гремел бас. -- До-о-олой! -- вопил зал, и ближайшие
пытались сорвать оратора со стола. Но бас новым усилием покрыл шум: -- Да,
долой!..--грянул он, грозно подняв руки, и ближайшие смолкли. -- Долой
само-державие! -- загремел он еще раз и спрыгнул в толпу. Произошло нечто
небывалое... Через минуту студента качали, и зал гремел от криков. А потом всю
ночь на улицах студенты прерывали свои песни криками: -- Долой самодержавие!.. И
этот лозунг стал боевым кличем во всех студенческих выступлениях. Особенно
грозно прозвучал он в Московском университете в 1905 году, когда студенчество
слилось с рабочими в университетских аудиториях, открывшихся тогда впервые для
народных сходок. Здесь этот лозунг сверкал и в речах и на знаменах и исчез
только тогда, когда исчезло самодержавие. В стенах Московского университета
грозно прозвучал не только этот боевой лозунг пятого года, но и первые баррикады
в центре столицы появились совершенно стихийно пятнадцатого октября этого года
тоже в стенах и дворах этого старейшего высшего учебного заведения.
НАРЫШКИНСКИЙ СКВЕР
Нарышкинский сквер, этот лучший из бульваров Москвы, образовался в половине
прошлого столетия. Теперь он заключен между двумя проездами Страстного бульвара,
внутренним и внешним. Раньше проезд был только один, внутренний, а там, где
сквер, был большой сад во владении князя Гагарина, и внутри этого сада был тот
дворец, где с 1838 года помещается бывшая Екатерининская больница. Еще в 1926
году, когда перемащивали проезд против здания больницы, из земли торчали
уцелевшие столетние пни, остатки этого сада. Их снова засыпали землей и
замостили. Продолжением этого сада до Путинковского проезда была в те времена
грязная Сенная площадь, на которую выходил ряд домов от Екатерининской больницы
до Малой Дмитровки, а на другом ее конце, рядом со Страстным монастырем, был
большой дом С. П. Нарышкиной. В шестидесятых годах Нарышкина купила Сенную
площадь, рассадила на ней сад и подарила его городу, который и назвал это место
Нарышкинским сквером. Рядом с Екатерининской больницей стоял прекрасный
старинный особняк. До самой Октябрьской революции он принадлежал князю
Волконскому, к которому перешел еще в пятидесятых годах от князя Мещерского.
Говоря об этом особняке, нельзя не вспомнить, что через дом от него стоял
особняк, имевший романтическую историю. Ранее он принадлежал капитану Кречет-
никову, у которого в 1849 году его купил титулярный советник А. В.
Сухово-Кобылин. Этот титулярный советник был не кто иной, как драматург, автор
"Свадьбы Кречинского", Александр Васильевич Сухово-Кобылин, который и жил здесь
до 1859 года... В доме князя Волконского много лет жил его родственник, разбитый
параличом граф Шувалов, крупный вельможа. Его часто вывозили в колясочке на
Нарышкинский сквер. После смерти Шувалова, в конце девяностых годов, Волконский
сдал свой дом в аренду кондитеру Завьялову. На роскошном барском особняке
появилась вывеска: "Сдается под свадьбы, балы и поминовенные обеды". Так до 1917
года и служил этот дом, переходя из рук в руки, от кондитера к кондитеру: от
Завьялова к Бур-дину, Феоктистову и другим. То всю ночь сверкали окна огнями и
дом гудел музыкой на свадьбах и купеческих балах, привлекая публику с бульваров
к своим окнам, то из него доносились басы протодьяконов, возглашавших "вечную
память". Бывали здесь богатые купеческие свадьбы, когда около дома стояли чудные
запряжки; бывали и небогатые, когда стояли вдоль бульвара кареты, вроде
театральных, на клячах которых в обыкновенное время возили актеров императорских
театров на спектакли и репетиции. У этих карет иногда проваливалось дно, и
ехавшие бежали по мостовой, вопя о спасении... Впрочем, это было безопасно,
потому что заморенные лошади еле двигались... Такой случай в восьмидесятых годах
был на Петровке и закончился полицейским протоколом. Впереди всех стояла в дни
свадебных балов белая, золоченая, вся в стеклах свадебная карета, в которой
привозили жениха и невесту из церкви на свадебный пир: на паре крупных лошадей в
белоснежной сбруе, под голубой, если невеста блондинка, и под розовой, если
невеста брюнетка, шелковой сеткой. Жених во фраке и белом галстуке и невеста,
вся в белом, с венком флердоранжа и с вуалью на голове, были на виду прохожих.
Устраивали такие пиры кондитеры на всякую цену-- с холодными и с горячими
блюдами, с генералом штатским и генералом военным, с "кавалерией" и "без
кавалерии". Военные с обширной "кавалерией" на груди, иногда вплоть до ленты
через плечо, ценились очень дорого и являлись к богатому купечеству, конечно, не
"именитому", имевшему для пиров свои дворцы и "своих" же генералов. Лакеи
ценились по важности вида. Были такие, с расчесанными седыми баками, что за
министра можно принять... только фрак засаленный и всегда с чужого плеча. Лакеи
приглашались по публике глядя. И вина подавались тоже "по публике". -- Чтоб вина
были от Депре: коньяк No 184, портвейн No 211 и No 113... С розовым ярлыком...
Знаешь? -- заказывает бывалый купец, изучивший в трактирах марки модных тогда
вин. -- Слушаю... только за эту цену пополам придется. -- Ну ладно, пополам так
пополам, на главный стол орла, а на задние ворону... Дошлые были купцы, а
кондитеры еще чище... "Орел" и "ворона" -- и оба Депре! Были у водочника Петра
Смирнова два приказчика-- Карзин и Богатырев. Отошли от него и открыли свой
винный погреб в Златоустинском переулке, стали разливать свои вина,--конечно,
мерзость. Вина эти не шли. Фирма собиралась уже прогореть, но, на счастье,
пришел к ним однажды оборванец и предложил некоторый проект, а когда еще показал
им свой паспорт, то оба в восторг пришли: в паспорте значилось -- мещанин Цезарь
Депре... Портвейн 211-й и 113-й... Коньяк 184... Коньяк "финьшампань" 195...
Ярлык и розовый, и черный, и белый... Точно скопировано у Депре... Ну, кто будет
вглядываться, что Ц. Депре, а не К. Депре, кто разберет, что у К. Депре орел на
ярлыке, а у Ц. Депре ворона без короны, сразу и не разглядишь... И вот на балах
и свадьбах и на поминовенных обедах, где народ был "серый", шли вина с
вороной... Долго это продолжалось, но кончилось судом. Оказалось, что Ц. Депре,
компаньон фирмы под этим именем, лицо действительное и паспорт у него самый
настоящий. На свадьбу из церкви первыми приезжают гости. Они входят парами:
толстые купчихи в шелках рядом с мужьями в долгополых сюртуках. На некоторых
красуются медали "За усердие". Молодежь и дамы -- под руку. Все выстраиваются
шеренгами возле стен. Когда все установятся, показывается в ливрее, с жезлом
вроде скипетра церемониймейстер, а вслед за ним, под руку с женихом, невеста с
букетом. Они становятся впереди гостей, а вслед за ними идут пары: сначала --
родители жениха и становятся по правую руку от жениха, потом родители невесты
подходят к ним и становятся рядом с невестой, предварительно расцеловавшись с
детьми и между собой. Лакеи вносят в тонких длинных бокалах шампанское:
"Редерер" или "Клико"--для почетных и ланинское-- для гостей попроще.
Поздравления и тосты. Иногда зазвенит о пол разбитый бокал, что считается
счастливым предзнаменованием. Оркестр играет туш. После поздравления все
усаживаются вокруг стола. Начинается чаепитие. Потом часть гостей идет в
соседние комнаты играть в карты. Тогда играли в стуколку по крупной и по мелкой.
Другие окружают буфет. Затем начинаются танцы и свадебное веселье. Когда
дотанцуются до усталости, идут к свадебному обеду, который сразу делается
шумным, потому что буфет уже сделал свое дело. Свадебный генерал говорит
поздравительную речь, потом идут тосты и речи, кто во что горазд.
Молодежь--барышни и кавалеры--перекидываются через стол шариками хлеба, а потом
и все принимают участие в этой игре, и летят через столы головы селедок, корки
хлеба, а иногда сверкнет и красный рак, украшавший разварного осетра... После
отъезда "молодых" гости еще допивают остатки, а картежники, пришедшие в азарт,
иногда играют до следующего дня. На окраинах существовал особый промысел. В
дождливую погоду, особенно осенью, немощеный переулок представлял собой вязкое
болото, покрытое лужами, и надо меж них уметь лавировать, знать фарватер улицы.
Мальчишки всегда дежурили на улице. Это лоцманы. Когда едет богатый экипаж --
тут ему и беда. Был случай, когда свадебная карета -- этот стеклянный фонарь,
где сидели разодетые в пух и прах невеста с женихом,-- проезжала в одном из
переулков в Хапиловке. Эта местность особенно славилась своими пиратами.
"Молодые" ехали с визитом к жившему в этом переулке богатому и скупому
родственнику и поразили местное население невиданным экипажем на дорогой паре
лошадей под голубой шелковой сеткой. Глаза у пиратов сразу разгорелись на
добычу. -- Коим тут местом проехать, ребята? -- А вот сюды, полевей. Еще
полевей! Навели на скрытую водой глубокую рытвину: лошади сразу по брюхо, а
карета набок. Народ сбежался--началась торговля, и "молодые" заплатили полсотни
