Он ходил всегда, зиму и лето, в мужицком бобриковом широченном армяке, и его
огромная фигура обращала внимание на улицах. Извозчики звали его "диким
барином". Татары в его кавказском имении прозвали его "Аслан Дели" --
сумасшедший Лев. Он бросал деньги направо и налево, никому ни в чем не
отказывал, особенно учащейся молодежи, держал на Тверской, на углу Чернышевского
переулка, рядом с генерал-губернаторским домом магазинчик виноградных вин из
своих великолепных крымских виноградников "Новый Свет" и продавал в розницу
чистое, натуральное вино по двадцать пять копеек за бутылку. -- Я хочу, чтобы
рабочий, мастеровой, мелкий служащий пили хорошее вино! -- заявил он. В конце
девяностых годов была какая-то политическая демонстрация, во время которой от
дома генерал-губернатора расстреливали и разгоняли шашками жандармы толпу
студентов и рабочих. При появлении демонстрации все магазины, конечно, на запор.
Я видел, как упало несколько человек, видел, как толпа бросилась к Страстному и
как в это время в открывшихся дверях голицынского магазина появилась в одном
сюртуке, с развевающейся седой гривой огромная фигура владельца. Он кричал на
полицию и требовал, чтобы раненых несли к нему на перевязку. Через минуту его
магазин был полон спасавшимися. Раненым делали перевязку в задней комнате дочь и
жена Л. Голицына, а сам он откупоривал бутылку за бутылкой дорогие вина и всех
угощал. Когда полиция стала стучать в двери, он запер магазин на ключ и крикнул:
-- Я именинник, это--мои гости! Через черный ход он выпустил затем всех, кому
опасно было попадаться в руки полиции, и на другой день в "говорильне" клуба
возмущался действиями властей. Конечно, такой член Английского клуба был не по
нутру тайным советникам, но в "говорильне" его слушали. Однажды в "говорильне"
Лев Голицын громовым голосом, размахивая руками и поминутно поправляя пенсне,
так же горячо доказывал необходимость запрещения водки, чтобы народ пил только
чистые виноградные вина. -- Мы богаты, наш юг создан для виноградарства! Ему
пробовал возражать красивый высокий блондин с закрученными усами--В. И.
Мартынов, видный чиновник удельного ведомства, Мартынов--сын убийцы Лермонтова.
Перед ними стоял старик с белой шевелюрой и бородой. Он делился воспоминаниями с
соседями. Слышались имена: Лермонтов, Пушкин, Гоголь... Это был А. А. Стахович,
известный коннозаводчик и автор интересных мемуаров, поклонник Пушкина и друг
Гоголя. В своем имении "Пальне" под Ельцом он поставил в парке памятник Пушкину:
бюст на гранитном пьедестале. Бывали здесь и другие типы. В начале восьмидесятых
годов сверкала совершенно лысая голова московского вице-губернатора, человека
очень веселого, И. И. Красовского. Про него было пущено, кажется Шумахером,
четверостишие: Краса инспекции московской И всей губернии краса. Иван Иванович
Красовский, Да где же ваши волоса? Бывал и обер-полицмейстер А. А. Козлов, не
пропускавший ни одного значительного пожара. По установленному издавна порядку о
каждом пожаре посетители Английского клуба извещались: входил специальный слуга
в залы, звонил звонком и тихим, бархатным голосом извещал: -- В Городской части
пожар номер пять, на Ильинке. В Рогожской, в Дурном переулке пожар номер три. И
с первым появлением этого вестника выскакивал А. А. Козлов, будь в это время
обед или ужин, и мчался на своей лихой паре, переодеваясь на ходу в
непромокаемый плащ и надевая каску, которая всегда была в экипаже. С пожара он
возвращался в клуб доедать свой обед или ужин. Собирались иногда в "кофейной" П.
И. Бартенев-- издатель "Русского архива" и К. К. Тарновский--драматург. За
"говорильней" следовала большая гостиная; в ней, как и в "портретной", ломберные
столы были заняты крупными игроками в коммерческие игры. Десятками тысяч рублей
здесь кончались пульки и роббера. За большой гостиной следовала
"галерея"--длинная комната, проходная в бильярдную и в читальню, имевшая также
выход в сад. Бильярдная хранила старый характер, описанный Л. Н. Толстым. Даже
при моем последнем посещении клуба в 1912 году я видел там китайский бильярд,
памятный Л. Н. Толстому. На этом бильярде Лев Николаевич в 1862 году проиграл
проезжему офицеру тысячу рублей и пережил неприятную минуту: денег на расплату
нет, а клубные правила строги--можно и на "черную доску" попасть. Чем бы это
окончилось -- неизвестно, но тут же в клубе находился М. Н. Катков, редактор
"Русского вестника" и "Московских ведомостей", который, узнав, о чем дело,
выручил Л. Н. Толстого, дав ему взаймы тысячу рублей для расплаты. А в следующей
книге "Русского вестника" появилась повесть Толстого "Казаки". В левом углу
проходной "галереи" была дверка в "инфернальную" и в "старшинскую" комнату, где
происходили экстренные заседания старшин в случае каких-нибудь споров и
недоразумений с гостями и членами клуба. Здесь творили суд и расправу над
виновными, имена которых вывешивались на "черную доску". Рядом со "старшинской"
был внутренний коридор и комната, которая у прислуги называлась "ажидация", а у
членов--"лакейская". Тут ливрейные лакеи азартных игроков, засиживавшихся в
"инфернальной" до ут- ра, ожидали своих господ и дремали на барских шубах,
расположившись на деревянных диванах. Эта "ажидация" для выездных лакеев,
которые приезжали сюда в старые времена на запятках карет и саней, была для них
клубом. Лакеи здесь судачили, сплетничали и всю подноготную про своих господ
разносили повсюду. За "галереей" и бильярдной была читальня в пристройке, уже
произведенной Разумовским после 1812 года. Этот зал строил Жилярди.
Входишь--обычно публики никакой. Сядешь в мягкое кресло. Ни звука. Только тикают
старинные часы. Зеленые абажуры над красным столом с уложенными в удивительном
порядке журналами и газетами, к которым редко прикасаются. Безмолвно и важно
стоят мраморные колонны, поддерживающие расписные своды--творчество художников
времен Хераскова. Поблескивают золотыми надписями кожаные переплеты сквозь
зеркальные стекла шкафов. Окна занавешены. Только в верхнюю, полукруглую часть
окна, незашторенную, глядит темное небо. Великолепные колонны с лепными
карнизами переходят в покойные своды, помнящие тайные сборища масонов,-- по
преданиям, здесь был кабинет Хераскова. Сквозь полумрак рельефно выступает
орнамент--головы каких-то рыцарей. Верхний полукруг окна осветился выглянувшей
из-за облака луной, снова померк... Часы бьют полночь. С двенадцатым ударом этих
часов в ближайшей зале забили другие--и с новым двенадцатым ударом в более
отдаленной зале густым, бархатным басом бьют старинные английские часы, помнящие
севастопольские разговоры и, может быть, эпиграммы на царей Пушкина и страстные
строфы Лермонтова на смерть поэта... В ярком блеске "храм праздности"
представлялся в дни торжественных обедов. К шести часам в такие праздники
обжорства Английский клуб был полон. Старики, молодежь, мундиры, фраки... Стоят
кучками, ходят, разговаривают, битком набита ближайшая к большой гостиной
"говорильня". А двери в большую гостиную затворены: там готовится огромный стол
с выпивкой и закуской... -- Сезон блюсти надо,-- говаривал старшина по
хозяйственной части П. И. Шаблыкин, великий гурман, проевший все свои дома.--
Сезон блюсти надо, чтобы все было в свое время. Когда устрицы флексбургские,
когда остендские, а когда крымские. Когда лососина, когда семга... Мартовский
белорыбий балычок со свежими огурчиками в августе не подашь! Все это у П. И.
Шаблыкина было к сезону--ничего не пропустит. А когда, бывало, к новому году с
Урала везут багряную икру зернистую и рыбу--первым делом ее пробуют в Английском
клубе. Настойки тоже по сезону: на почках березовых, на почках черносмородинных,
на травах, на листьях,-- и воды разные шипучие -- секрет клуба... Но вот часы в
залах, одни за другими, бьют шесть. Двери в большую гостиную отворяются, голоса
смолкают, и начинается шарканье, звон шпор... Толпы окружают закусочный стол.
Пьют "под селедочку", "под парную белужью икорку", "под греночки с мозгами" и т.
д. Ровно час пьют и закусывают. Потом из залы-читальни доносится первый удар
часов -- семь,-- и дежурный звучным баритоном покрывает чоканье рюмок и стук
ножей. -- Кушанье поставлено! Блестящая толпа человек в двести движется через
"говорильню", "детскую" и "фруктовую" в большую столовую, отделенную от клуба
аванзалом. Занимают места, кто какое облюбует. На хорах--оркестр музыки. Под
ним, на эстраде хоры--или цыганский, или венгерский, или русский от "Яра".
Эстрада в столовой--это единственное место, куда пропускаются женщины, и то
только в хоре. В самый же клуб, согласно с основания клуба установленным
правилам, ни одна женщина не допускалась никогда. Даже полы мыли мужчины.
Уселись. Старейший цыган Федор Соколов повел седым усом, сверкнул глазами,
притопнул ногой, звякнул струной гитары-- и грянул цыганский хор. А налево,
около столов, уставленных дымящимися кастрюлями, замерли как статуи, в белых
одеждах и накрахмаленных белых колпаках, с серебряными черпаками в руках,
служители "храма праздности". Теперь здесь зал заседаний Музея Революции. Сошел
на нет и этот клуб. У большинства дворян не осталось роскошных выездов. Дела
клуба стали слабнуть, вместо шестисот членов осталось двести. Понемногу стало
допускаться в члены и именитое купечество. Люднее стало в клубе, особенно в
картежных комнатах, так как единственно Английский клуб пользовался правом
допускать у себя азартные игры, тогда строго запрещенные в других московских
клубах, где игра шла тайно. В Английский клуб, где почетным старшиной был
генерал-губернатор, а обер-полицмейстер -- постоянным членом, полиция не смела и
нос показать. После революции 1905 года, когда во всех клубах стали свободно
играть во все азартные игры, опять дела клуба ослабли; пришлось изобретать
способы добычи средств. Избрали для этой цели особую комиссию. Избранники
додумались использовать пустой двор возведением на нем по линии Тверской, вместо
стильной решетки и ворот с историческими львами, ряда торговых помещений.
Несколько членов этой комиссии возмутились нарушением красоты дворца и падением
традиций. Подали особое мнение, в котором, между прочим, было сказано, что
"клубу не подобает пускаться в рискованные предприятия, совсем не подходящие к
его традициям", и закончили предложением "не застраивать фасада дома, дабы не
очутиться на задворках торговых помещений". Пересилило большинство новых членов,
и прекрасный фасад Английского клуба, исторический дом поэта Хераскова, дворец
Разумовских, очутился на задворках торговых помещений, а львы были брошены в
подвал. Дела клуба становились все хуже и хуже... и публика другая, и субботние
обеды--парадных уже не стало-- скучнее и малолюднее... Обеды накрывались на
десять--пятнадцать человек. Последний парадный обед, которым блеснул клуб, был в
1913 году в 300-летие дома Романовых. А там грянула империалистическая война.
Половина клуба была отдана под госпиталь. Собственно говоря, для клуба остались
прихожая, аванзал, "портретная", "кофейная", большая гостиная, читальня и
столовая. А все комнаты, выходящие на Тверскую, пошли под гос- питаль. Были
произведены перестройки. Для игры "инфернальная" была заменена большой гостиной,
где метали баккара, на поставленных посредине столах играли в "железку", а в
"детской", по-старому, шли игры по маленькой. В таком виде клуб влачил свое
существование до начала 1918 года, когда самый клуб захватило и использовало для
своих нужд какое-то учреждение. Одним из первых распоряжений организованной при
Наркомпросе Комиссии по охране памятников искусства и старины было уничтожение
торговых помещений перед фасадом дворца. Революция открыла великолепный фасад за
железной решеткой со львами, которых снова посадили на воротах, а в залах
бывшего Английского клуба был организован Музей старой Москвы. Наконец, 12
ноября 1922 года в обновленных залах бывшего Английского клуба открывается
торжественно выставка "Красная Москва", начало Музея Революции. Это--первая
выставка, начало революционного Музея в бывшем "храме праздности". Выставка
