свое- го тела, при переменной температуре от 14 до 60 градусов по Реомюру, да
еще притом все время мокрый. За это время он успевал просыхать только на полчаса
в полдень, когда накидывал на себя для обеда верхнее платье и надевал опорки на
ноги. Это парильщик. Он не получал ни хозяйских харчей и никакого жалованья.
Парильщики жили подачками от мывшихся за свой каторжный труд в пару, жаре и
мокроте. Таксы за мытье и паренье не полагалось. -- Сколько ваша милость будет!
-- было их обычным ответом на вопрос вымытого посетителя. Давали по-разному.
Парильщики знали свою публику, кто сколько дает, и по-разному старались мыть и
тереть. В Сандуновские бани приходил мыться владелец пассажа миллионер
Солодовников, который никогда не спрашивал -- сколько, а молча совал
двугривенный, из которого банщику доставался только гривенник. Парильщики не
только не получали жалованья, а половину своих "чайных" денег должны были
отдавать хозяину или его заместителю -- "кусочнику", "хозяйчику". Кроме того, на
обязанности парильщика лежала еще топка и уборка горячей бани и мыльной.
"Кусочник" следит, когда парильщик получает "чайные", он знает свою публику и
знает, кто что дает. Получая обычный солодовниковский двугривенный, он не
спрашивает, от кого получен, а говорит: -- От храппаидола...-- и выругается.
"Кусочник" платил аренду хозяину бани, сам нанимал и увольнял рабочих, не
касаясь парильщиков: эти были в распоряжении самого хозяина. "Кусочники" жили
семьями при банях, имели отдельные комнаты и платили разную аренду, смотря по
баням, от двадцати до ста рублей в месяц. В свою очередь, раздевальщики, тоже не
получавшие хозяйского жалованья, должны были платить "кусочникам" из своих
чаевых разные оклады, в зависимости от обслуживаемых раздевальщиком диванов,
углов, простенков, кабинок. "Кусочники" должны были стирать диванные простыни,
платить жалованье рабочим, кормить их и мальчиков, а также отвечать за чистоту
бань и за пропажу вещей у моющихся в "дворянских" банях. Революция 1905 года
добралась до "кусочников". Рабочие тогда постановили ликвидировать "кусочников",
что им и удалось. Но через два года, с усилением реакции, "кусочники" опять
появились и существовали во всей силе вплоть до 1917 года. Бичом бань, особенно
"простонародных", были кражи белья, обуви, а иногда и всего узла у моющихся.
Были корпорации банных воров, выработавших свою особую систему. Они крали белье
и платье, которое сушилось в "горячей" бане. Делалось это следующим образом.
Воры "наподдавали" на "каменку", так, чтобы баня наполнилась облаком горячего
пара; многие не выдерживали жары и выходили в мыльню. Пользуясь их отсутствием,
воры срывали с шестов белье и прятали его тут же, а к вечеру снова приходили в
бани и забирали спрятанное. За это приходилось расплачиваться служащим в банях
из своего скудного содержания. Была еще воровская система, практиковавшаяся в
"дворянских" отделениях бань, где за пропажу отвечали "кусочники". Моющийся
сдавал платье в раздевальню, получал жестяной номерок на веревочке, иногда
надевал его на шею или привязывал к руке, а то просто нацеплял на ручку шайки и
шел мыться и париться. Вор, выследив в раздевальне, ухитрялся подменить его
номерок своим, быстро выходил, получал платье и исчезал с ним. Моющийся вместо
дорогой одежды получал рвань и опорки. Банные воры были сильны и неуловимы.
Некоторые хозяева, чтобы сохранить престиж своих бань, даже входили в сделку с
ворами, платя им отступного ежемесячно, и "купленные" воры сами следили за
чужими ворами, и если какой попадался--плохо ему приходилось, пощады от
конкурентов не было: если не совсем убивали, то калечили на всю жизнь. Во всех
почти банях в раздевальнях были деревянные столбы, поддерживавшие потолок. При
поимке вора, положим, часов в семь утра, его, полуголого и босого, привязывали к
такому столбу поближе к выходу. Между приходившими в баню бывали люди,
обкраденные в банях, и они нередко вымещали свое озлобление на пойманном... В
полночь, перед запором бань, избитого вора иногда отправляли в полицию, что
бывало редко, а чаще просто выталкивали, несмотря на погоду и время года. В
подобной обстановке с детских лет воспитывались будущие банщики. Побегов у них
было значительно меньше, чем у деревенских мальчиков, отданных в учение по
другим профессиям. Бегали от побоев портные, сапожники, парикмахеры, столяры,
маляры, особенно служившие у маленьких хозяйчиков -- "грызиков", где они, кроме
учения ремеслу, этими хозяйчиками, а главное--их пьяными мастерами и хозяйками
употреблялись на всякие побегушки. Их, в опорках и полуголых, посылали во всякое
время с ведрами на бассейн за водой, они вставали раньше всех в квартире,
приносили дрова, еще затемно ставили самовары. Измученные непосильной работой и
побоями, не видя вблизи себя товарищей по возрасту, не слыша ласкового слова,
они бежали в свои деревни, где иногда оставались, а если родители возвращали их
хозяину, то они зачастую бежали на Хитров, попадали в воровские шайки
сверстников и через трущобы и тюрьмы нередко кончали каторгой. С банщиками это
случалось редко. Они работали и жили вместе со своими земляками и
родственниками, видели, как они трудились, и сами не отставали от них, а
кое-какие чаевые за мелкие услуги давали им возможность кое-как, по-своему,
развлекаться. В праздники вместе с родственниками они ходили на народные гулянья
в Сокольники, под Девичье, на Пресню, ходили в балаганы, в цирк. А главное, они,
уже напитавшиеся слухами от родных в деревне, вспоминая почти что сверстника
Федьку или Степку, приехавшего жениться из Москвы в поддевке, в сапогах с
калошами да еще при цепочке и при часах, настоящим москвичом,--сами мечтали
стать такими же. Родные и земляки, когда приходило время, устраивали им кредит
на платье и обувь. Белье им шили в деревне из неизносимого домотканого холста и
крашенины, исключая праздничных рубашек, для которых покупались в Москве кумач и
ситец. На рынке банщики покупали только опорки, самую необходимую обувь, без
которой банщику обойтись нельзя: скоро, и все-таки обут. В работе--только опорки
и рванье, а праздничное платье было у всех в те времена модное. Высший шик --
опойковые сапоги с высокими кожаными калошами. Заказать такие сапоги было
событием: они стоили тринадцать рублей. Носили их подолгу, а потом делали к ним
головки, а опорки чинились и донашивались в бане. Верхнее платье -- суконные
чуйки, длинные "сибирки", жилеты с глухим воротом, а зимой овчинный тулуп,
крытый сукном и с барашковым воротником. Как и сапоги, носилось все это годами и
создавалось годами, сначала одно, потом другое. Мальчики, конечно, носили
обноски, но уже загодя готовили себе, откладывая по грошам какому-нибудь родному
дяде или банщице-тетке "капиталы" на задаток портному и сапожнику. В ученье
мальчики были до семнадцати-восемнадцати лет. К этому времени они постигали
банный обиход, умели обращаться с посетителями, стричь им ногти и аккуратно
срезывать мозоли. После приобретения этих знаний такой "образованный" отрок
просил хозяина о переводе его в "молодцы" на открывшуюся вакансию, чтобы ехать в
деревню жениться, а то "мальчику" жениться было неудобно: засмеют в деревне.
Готовясь жениться, произведенный в "молодцы" отправлялся на Маросейку, где над
воротами красовались ножницы, а во дворе жил банный портной Иона Павлов.
Является к Павлову "молодец" со своим дядей, давним приятелем. -- Ион Павлыч!
Вот молодцу надо бы построить тулупишко, чуйку и все иное прочее... женить его
пора! И построит ему Иона Павлыч, что надо, на многие годы, как он строил на
всех банщиков. Он только на бани и работает, и бани не знали другого портного,
как своего земляка. Вся постройка и починка делалась в кредит, на выплату.
Платили по мелочам, а главный расчет производился два раза в год -- на пасху и
на рождество. Так же было и с сапожником. Идет "молодец" с дядей в Каретный ряд
к земляку-сапожнику. -- Петр Кирсаныч, сними-ка мерку, жениться едет! Снимет
Петр Кирсаныч мерку полоской бумаги, пишет что-то на ней и спрашивает: -- Со
скрипом? -- Вали со скрипом! -- отвечает за него дядя. -- Подковать бы еще,
дядь, на медненькие,-- просит "молодец".-- Кованые моднее!.. -- Ладно. А как
тебя зовут? -- Петрунька. Царапает что-то сапожник на мерке карандашом и,
прощаясь, назначает: -- Через два воскресенья в третье привезу! Уже три
поколения банщиков обслуживает Кирсаныч. Особенно много у него починок. То и
дело прибегают к нему заказчики: тому подметки, тому подбор, тому обсоюзить,
тому головки, а банщицам -- то новые полусапожки яловочные на резине для
сырости, то бабке-костоправке башмаки без каблуков, и починка, починка всякая,
Только успевай делать. У каждого заказа надпись, из каких бань и чья обувь.
Летом в телегу, а зимой в сани-розвальни запрягает Петр Кирсаныч немудрого
старого мерина, выносит с десяток больших мешков, садится на них, а за кучера --
десятилетний внучек. -- Перво-наперво в Сандуновские, потом в Китайские, потом в
Челышевские! -- Знаю, дедушка, знаю, как всегда! Воскресенье -- бани закрыты для
публики. В раздевальне собираются рабочие: Кирсаныч обещал приехать. Вот и он с
большим мешком, на мешке надпись мелом: "Сандуны". Самая дружеская шумная
встреча. Кирсаныч аккуратно раскладывает свою работу и начинает вызывать: --
Иван Жесткий!.. Федор Горелый!.. Семен Рюмочка!.. Саша Пузырь!.. Маша Длинная!..
Тогда фамилии не употребляли между своих, а больше по прозвищам да по приметам.
Клички давались по характеру, по фигуре, по привычкам. И что ни кличка --то
сразу весь человек в ней. Иван действительно жесткий, Федор -- всегда чуть не
плачет, у Рюмочки--нос красный. Маша--длинная и тонкая, а Саша -- маленький,
прямо-таки пузырь. Получают заказы. Рассчитываются. Появляется штоф, стаканчик,
колбаса с огурцами -- чествуют и благодарят земляка Кирсаныча. Он уезжает уже на
"первом взводе" в Китайские бани... Там та же история. Те же вызовы по приметам,
но никто не откликается на надпись "Петрунька Некованый". Только когда
вытряхнулись из мешка блестящие сапоги с калошами, на них так и бросился малый с
сияющим лицом, и расхохотался его дядя: -- Некованый! Опять штоф, опять веселье,
проводы в Челышевские бани... Оттуда дальше, по назначенному маршруту. А поздним
вечером -- домой, но уж не один Кирсаныч, а с каким-нибудь Рюмочкиным,--оба на
"последнем взводе". Крепко спят на пустых мешках. Такой триумфальной гулянкой
заканчивал Кирсаныч свою трудовую неделю. Сандуновские бани, как и переулок,
были названы в начале прошлого века в честь знаменитой актрисы-певицы
Сандуновой. Так их зовут теперь, так их звали и в пушкинские времена. По другую
сторону Неглинки, в Крапивинском переулке, на глухом пустыре между двумя
прудами, были еще Ламакинские бани. Их содержала Авдотья Ламакина. Место было
трущобное, бани грязные, но, за неимением лучших, они были всегда полны народа.
Во владении Сандуновой и ее мужа, тоже знаменитого актера Силы Сандунова, дом
которого выходил в соседний Звонарный переулок, также был большой пруд. Здесь
Сандунова выстроила хорошие бани и сдала их в аренду Ламакиной, а та, сохранив
обогащавшие ее старые бани, не пожалела денег на обстановку для новых. Они стали
лучшими в Москве. Имя Сандуновой помогло успеху: бани в Крапивинском переулке
так и остались Ламакинскими, а новые навеки стали Сандуновскими. В них так и
хлынула Москва, особенно в мужское и женское "дворянское" отделение, устроенное
с неслыханными до этого в Москве удобствами: с раздевальной зеркальной залой, с
чистыми простынями на мягких диванах, вышколенной прислугой, опытными банщиками
и банщицами. Раздевальная зала сделалась клубом, где встречалось самое
разнообразное общество,-- каждый находил здесь свой кружок знакомых, и притом
буфет со всевозможными напитками, от кваса до шампанского "Моэт" и "Аи". В этих
банях перебывала и грибоедовская, и пушкинская Москва, та, которая собиралась в
салоне Зинаиды Волконской и в Английском клубе. Когда появилось в печати
