"Путешествие в Эрзерум", где Пушкин так увлекательно описал тифлисские бани,
Ламакина выписала из Тифлиса на пробу банщиков-татар, но они у коренных
москвичей, любивших горячий полок и душистый березовый веник, особого успеха не
имели, и их больше уже не выписывали. Зато наши банщики приняли совет Пушкина и
завели для любителей полотняный пузырь для мыла и шерстяную рукавицу. Потом в
банях появились семейные отделения, куда дамы высшего общества приезжали с
болонками и моськами. Горничные мыли собачонок вместе с барынями... Это началось
с Сандуновских бань и потом перешло понемногу и в некоторые другие бани с
дорогими "дворянскими" и "купеческими" отделениями... В "простонародные" бани
водили командами солдат из казарм; с них брали по две копейки и выдавали по
одному венику на десять человек. Потом уже, в начале восьмидесятых годов, во
всех банях постановили брать копейку за веник, из-за чего в Устьинских банях
даже вышел скандал: посетители перебили окна, и во время драки публика
разбегалась голая... Начав брать по копейке за веник, хозяева нажили огромные
деньги, а улучшений в "простонародных" банях не завели никаких. Вообще хозяева
пользовались всеми правдами и неправдами, чтобы выдавливать из всего копейки и
рубли. В некоторых банях даже воровали городскую воду. Так, в Челышевских банях,
к великому удивлению всех, пруд во дворе, всегда полный воды, вдруг высох, и
бани остались без воды. Но на другой день вода опять появилась-- и все пошло
по-старому. Секрет исчезновения и появления воды в большую публику не вышел, и
начальство о нем не узнало, а кто знал, тот с выгодой для себя молчал. Дело
оказалось простым: на Лубянской площади был бассейн, откуда брали воду водовозы.
Вода шла из Мы- тищинского водопровода, и по мере наполнения бассейна сторож
запирал краны. Когда же нужно было наполнять Челышевский пруд, то сторож крана
бассейна не запирал, и вода по трубам шла в банный пруд. Почти все московские
бани строились на берегах Москвы-реки, Яузы и речек вроде Чечеры, Синички,
Хапиловки и около проточных прудов. Бани строились в большинстве случаев
деревянные, одноэтажные, так как в те времена, при примитивном водоснабжении, во
второй этаж подавать воду было трудно. Бани делились на три отделения:
раздевальная, мыльная и горячая. При окраинных "простонародных" банях удобств не
было никаких. У большинства даже уборные были где-нибудь во дворе: во все
времена года моющийся должен был в них проходить открытым местом и в дождь и в
зимнюю вьюгу. Правильных водостоков под полами не было: мыльная вода из-под пола
поступала в специальные колодцы на дворах по особым деревянным лежакам и оттуда
по таким же лежакам шла в реку, только метров на десять пониже того места реки,
откуда ее накачивали для мытья... Такие бани изображены на гравюрах в издании
Ровинского. Это Серебрянические бани, на Яузе. Отоплялись бани "каменками" в
горячих отделениях и "голландками" -- в раздевальнях. Самой главной красотой
бани считалась "каменка". В некоторых банях она нагревала и "горячую" и
"мыльную". Топили в старые времена только дровами, которые плотами по половодью
пригонялись с верховьев Москвы-реки, из-под Можайска и Рузы, и выгружались под
Дорогомиловым, на Красном лугу. Прибытие плотов было весенним праздником для
москвичей. Тысячи зрителей усеивали набережную и Дорогомиловский мост: -- Плоты
пришли! Самыми главными банными днями были субботы и вообще предпраздничные дни,
когда в банях было тесно и у кранов стояли вереницы моющихся с легкими липовыми
шайками, которые сменили собой тяжелые дубовые. В "дворянских" отделениях был
кейф, отдых, стрижка, бритье, срезание мозолей, ставка банок и даже дер- ганье
зубов, а "простонародные" бани являлись, можно безошибочно сказать,
"поликлиникой", где лечились всякие болезни. Медиками были фельдшера,
цирюльники, бабки-костоправки, а парильщики и там и тут заменяли массажисток еще
в те времена, когда и слова этого не слыхали. В окраинных "простонародных" банях
эта "поликлиника" представляла такую картину. Суббота. С пяти-шести утра двери
бань не затворяются. Публика плывет без перерыва. В уголке раздевальной
примащивался цирюльник, который без всякой санитарии стриг и брил посетителей.
Иногда, улучив свободное время, он занимался и медициной: пускал кровь и ставил
банки, пиявки, выдергивал зубы... "Мыльная" бани полна пара; на лавке лежит
грузное, красное, горячее тело, а возле суетится цирюльник с ящиком сомнительной
чистоты, в котором находится двенадцать банок, штуцер и пузырек с керосином. В
пузырек опущена проволока, на конце которой пробка. Приготовив все банки,
цирюльник зажигал пробку и при помощи ее начинал ставить банки. Через две-три
минуты банка втягивала в себя на сантиметр и более тело. У цирюльников было
правило продержать десять минут банку, чтобы лучше натянуло, но выходило на деле
по-разному. В это время цирюльник уходил курить, а жертва его искусства спокойно
лежала, дожидаясь дальнейших мучений. Наконец терпения не хватало, и жертва
просила окружающих позвать цирюльника. -- Вот сейчас добрею, не велик барин! --
раздавалось в ответ. Наконец цирюльник приходил, зажигал свой факел. Под банкой
-- шишка кровавого цвета. "Хирург" берет грязный и заржавленный штуцер, плотно
прижимает к возвышению, просекает кожу, вновь проделывает манипуляцию с факелом,
опять ставит банку, и через три -- пять минут она полна крови. Банка снимается,
кровь -- прямо на пол. Затем банщик выливает на пациента шайку воды, и он,
татуированный, выходит в раздевальню. После этого обычно начиналась консультация
о "пользительности" банок. Кроме банок, цирюльники "открывали кровь". Еще в
восьмидесятых годах на окраинах встречались вывески с надписью: "Здесь стригут,
бреют, ставят пиявки и пущают кровь". Такая вывеска бывала обыкновенно над
входом, а по его сторонам обычно красовались две большие длинные картины,
показывавшие, как это производится. На одной сидит человек с намыленным
подбородком, другой держит его указательным и большим пальцами за нос, подняв
ему голову, а сам, наклонившись к нему, заносит правой рукой бритву, наполовину
в мыле. На другой стороне сидит здоровенный, краснорожий богатырь в одной рубахе
с засученным до плеча рукавом, перед ним цирюльник с окровавленным ланцетом--
значит, уж операция кончена; из руки богатыря высокой струей бьет, как из
фонтана, кровь, а под рукой стоит крошечный мальчишка, с полотенцем через плечо,
и держит таз, большой таз, наполовину полный крови. Эту операцию делали тоже в
"мыльнях", но здесь мальчика с тазом не было, и кровь спускали прямо на пол.
"Открывание крови" было любимой операцией крючников, ломовиков, мордастых
лихачей, начинавших жиреть лавочников и серого купечества. В женских банях было
свое "лечение". Первым делом--для белизны лица--заваривали в шайке траву-череду,
а в "дворянских" женщины мыли лицо миндальными высевками. Потом шли разные
притирания, вплоть до мытья головы керосином для рощения волос. Здесь за
моющимися ухаживали банщицы. Бабки-костоправки работали только в
"простонародных" банях. Они принимали участие и в лечении мужчин. Приходит,
согнувшись, человек в баню, к приказчи-ку, и просит позвать бабку. -- Прострел
замучил! То же повторял он и пришедшей бабке. Та давала ему пузырек с какой-то
жидкостью, приказывала идти мыться и после паренья натереться ее снадобьем, а
после бани сказаться ей. Вымывшись и одевшись, больной вызывал бабку. Она
приказывала ему ложиться брюхом поперек порога отворенной двери, клала сверху на
поясницу сухой веник и ударяла потихоньку топором несколько раз по венику, шепча
непонятные заклинания. Операция эта называлась "присекание". Бабки в жизни бань
играли большую роль, из-за бабок многие специально приходили в баню. Ими очень
дорожили хозяева бань: бабки исправляли вывихи, "заговаривали грыжу", правили
животы как мужчинам, так и женщинам, накладывая горшок. Главной же их
специальностью было акушерство. Уже за несколько недель беременная женщина
начинала просить: -- Бабушка Анисья, ты уж не оставь меня! -- Ладно, а ты почаще
в баньку приходи, это пользительно, чтобы ребенок на правильную дорогу стал.
Когда надо будет, я приду! Еще задолго до того, как Гонецкий переделал
Сан-дуновские бани в банный дворец, А. П. Чехов любил бывать в старых
Сандуновских банях, уютных, без роскоши и ненужной блестящей мишуры. -- Антон,
пойдем в баню,--зовет его, бывало, брат. художник Николай, весь измазанный
краской. -- Пошел бы... да боюсь... вдруг, как последний раз, помнишь, встретим
Сергиенко... Я уж оделся, выхожу, а он входит. Взял меня за пуговицу и с час
что-то рассказывал. Вдруг опять встретим? А я люблю Сандуны... Только кругом
воздух скверный: в сухую погоду--пыль, а когда дождь -- изо всех домов
выкачивают нечистоты в Неглинку. А. П. Чехову пришлось жить в одной из квартир в
новом банном дворце, воздух вокруг которого был такой же, как и при старых
Сандунах. Тогда бани держал Бирюков, банный король, как его звали в Москве. Он в
Москву пришел в лапотках, мальчиком, еще при Ламакиных, в бани, проработал
десять лет, понастроил ряд бань, держал и Сандуновские. А потом случилось: дом и
бани оказались в закладе у миллионера-дровяника Фирсанова. А что к Фирсанову
попало--пиши пропало! Фирсанов давал деньги под большие, хорошие дома--и так
подведет, что уж дом обязательно очутится за ним. Много барских особняков и
доходных домов сделалось его добычей. В то время, когда А. П. Чехова держал за
пуговицу Сергиенко, "Сандуны" были еще только в залоге у Фирсанова, а через год
перешли к нему... Это был огромный дом казарменно-аракчеевского стиля, с барской
роскошной раздевальной -- создание известного архитектора двадцатых годов. После
смерти Ивана Фирсанова владетельницей бань, двадцати трех домов в Москве и
подмосковного имения "Средниково", где когда-то гащивали великие писатели и
поэты, оказалась его дочь Вера. Широко и весело зажила Вера Ивановна на
Пречистенке, в лучшем из своих барских особняков, перешедших к ней по наследству
от отца. У нее стали бывать и золотая молодежь, и модные бонвиваны--львы
столицы, и дельные люди, вплоть до крупных судейских чинов и адвокатов. Большие
коммерческие дела после отца Вера Ивановна вела почти что лично. Через
посещавших ее министерских чиновников она узнавала, что надо, и умело проводила
время от времени свои коммерческие дела. Кругом нее вилась и красивая молодежь,
довольствовавшаяся веселыми часами, и солидные богачи, и чиновные, и
титулованные особы, охотившиеся за красотой, а главным образом за ее капиталами.
В один прекрасный день Москва ахнула: -- Вера Ивановна вышла замуж! Ее мужем
оказался гвардейский поручик, сын боевого генерала, Гонецкий. До женитьбы он
часто бывал в Москве--летом на скачках, зимой на балах и обедах, но к Вере
Ивановне--"ни шагу", хотя она его, через своих друзей, старалась всячески
привлечь в свиту своих ухаживателей. В числе ее друзей, которым было поручено
залучить Гонецкого, оказались и его друзья. Они уверили "Верочку", что он
единственный наследник старого польского магната-миллионера, что он теперь его
засыплет деньгами. Друзья добились своего! Вера Ивановна Фирсанова стала
Гонецкой. После свадьбы молодые, чтобы избежать визитов, уехали в "Средниково",
где муж ее совершенно очаровал тем, что предложил заняться ее делами и работать
вместе с ней. Просмотрев доходы от фирсановских домов, Гонецкий заявил: -- А вот
у Хлудовых Центральные бани выстроены! Тебе стыдно иметь сандуновские развалины;
это срамит фамилию Фирсановых. Хлудовых надо перешибить! Задев "купеческое
самолюбие" жены, Гонецкий указал ей и на те огромные барыши, которые приносят
Центральные бани. -- Первое -- это надо Сандуновские бани сделать такими, каких
Москва еще не видела и не увидит. Вместо развалюхи построим дворец для бань,
сделаем все по последнему слову науки, и чем больше вложим денег, тем больше
будем получать доходов, а Хлудовых сведем на нет. О наших банях заговорит
