рублей за выгрузку кареты и по десять рублей за то, что перенесли "молодых" на
руках в дом дяди. Теперь там асфальтовые мостовые, а о свадебных каретах,
вероятно, и памяти уж не осталось. На поминовенных обедах в холодную зиму
кондитер не топил помещение. -- Народом нагреется, ко второму блюду всем жарко
будет! -- утешал он гостей. -- Да ведь ноги замерзли! -- А вы калошек не
снимайте... Эй, свицар, принеси их степенству калошки... Так предложил и мне
толстый кондитер Феоктистов, когда я раздевался в промерзлой передней. Еще за
кутьей, этим поминовенным кушаньем, состоявшим из холодного риса с изюмом, и за
блинами со свежей икрой, которую лакеи накладывали полными ложками на тарелки,
слышался непрерывный топот вместе с постукиванием ножей. Если закрыть глаза,
представлялось, что сидишь в конюшне с деревянным полом. Это гости согревали
ноги. Единственный наследник, которому поминаемый оставил большое наследство,
сидел на почетном месте, против духовенства, и усердно подливал "святым отцам" и
водку и вино, и сам тоже притопывал, согревая ноги. -- Во благовремении и при
такой низкой температуре вино на пользу организму послужить должно,-- гулко
басил огромный протодьякон перед каждым лафитным стаканом водки, который он
плескал в свой огромный -- А вот покойничек рябиновочку обожал... Помянем душу
усопшего рябиновочкой... Отец Никодим, пожалуйте по единой,--подтягивал
церковный староста, друг покойного. -- Нет, уж я лучше кагорцу. Я не любитель
рябиновки. Кагорец, оно лучше... крепит, а та послабляет.,. Я -- кагорцу. -- А я
вот рябиновочки... Когда уже пар стоял над обедающими и топот прекратился,
обносили миндальным киселем с миндальным молоком. Чоканье стаканов прорезало
глухой шум трехсот голосов, иногда покрываемых раскатистым хохотом. И вдруг
какой-то звериный рык. Это протодьякон встал, крякнул и откашлялся...
Задвигались стулья, воцарилось молчание, а протодьякон рявкнул: -- Вечная
память... ве-ечная па-амять!.. И огромные стекла гудели в окнах, и звенели
стеклянные висюльки на старинной княжеской люстре, Поминальный обед кончился.
ИСТОРИЯ ДВУХ ДОМОВ
При Купеческом клубе был тенистый сад, где члены клуба летом обедали, ужинали и
на широкой террасе встречали солнечный восход, играя в карты или чокаясь
шампанским. Сад выходил в Козицкий переулок, который прежде назывался Успенским,
но с тех пор, как статс-секретарь Екатерины II Козицкий выстроил на Тверской
дворец для своей красавицы жены, сибирячки-золотопромышленницы Е. И. Козицкой,
переулок стал носить ее имя и до сих пор так называется. Дом этот в те времена
был одним из самых больших и лучших в Москве, фасадом он выходил на Тверскую,
выстроен был в классическом стиле, с гербом на фронтоне и двумя стильными
балконами. После смерти Е. И. Козицкой дом перешел к ее дочери, княгине А. Г.
Белосельской-Белозерской. В этом-то самом доме находился исторический московский
салон дочери Белосельского-Белозерского -- Зинаиды Волконской. Здесь в двадцатых
годах прошлого столетия собирались тогдашние представители искусства и
литературы. Пушкин во время своих приездов в Москву бывал у Зинаиды Волконской,
которой посвятил известное стихотворение! Среди рассеянной Москвы, При толках
виста и бостона, При бальном лепете молвы Ты любишь игры Аполлона. Царица муз и
красоты, Рукою нежной держишь ты Волшебный скипетр вдохновений, И над задумчивым
челом, Двойным увенчанным венком, И вьется, и пылает гений. Певца, плененного
тобой. Не отвергай смиренной дани, Внемли с улыбкой голос мой, Как мимоездом
Каталани Цыганке внемлет кочевой. Один из гостей Волконской, поэт А. Н.
Муравьев, случайно повредил стоявшую в салоне статую Аполлона. Сконфузившись и
желая выйти из неловкого положения, Муравьев на пьедестале статуи написал
какое-то четверостишие, вызвавшее следующий экспромт Пушкина: Лук звенит, стрела
трепещет. И, клубясь, издох Пифон; И твой лик победой блещет, Бельведерский
Аполлон! Кто ж вступился за Пифона, Кто разбил твой истукан? Ты, соперник
Аполлона, Бельведерский Митрофан. В салоне Зинаиды Волконской веял дух
декабристов. По ступеням беломраморной лестницы Москва провожала до зимнего
возка княгиню Марию Волконскую, жену сосланного на каторгу декабриста, когда она
ехала туда,где Работа кипела под звуки оков, Под песни -- работа над бездной!
Стучались в упругую грудь рудников И заступ и молот железный. Родные, близкие,
друзья собрались проводить остановившуюся здесь на сутки проездом в Сибирь Марию
Волконскую. В поэме Некрасова "Русские женщины" Мария Волконская уже далеко, в
снежной тундре, так вспоминает этот незабвенный вечер: Певцов-итальянцев тут
слышала я, Что были тогда знамениты, Отца моего сослуживцы, друзья Тут были,
печалью убиты. Тут были родные ушедших туда, Куда я сама торопилась Писателей
группа, любимых тогда, Со мной дружелюбно простилась: Тут были Одоевский,
Вяземский; был Поэт вдохновенный и милый, Поклонник кузины, что рано почил,
Безвременно взятый могилой1, И Пушкин тут был... Зинаида Волконская навсегда
поселилась в Италии, где салон "Северной Коринны", как ее там прозвали,
привлекал лучшее общество Рима. Но в конце концов ее обобрало католическое
духовенство, и она умерла в бедности. Московский салон прекратился с ее отъездом
в 1829 году, а дом во владении Белосельских-Белозерских, служивших при царском
дворе, находился до конца семидесятых годов, когда его у князей купил подрядчик
Малкиель. До этого известно только, что в конце шестидесятых годов дом был занят
пансионом Репмана, где учились дети богатых людей, а весь период от отъезда
Волконской до Репмана остается неизвестным. Из этого периода дошла до нас только
одна легенда, сохранившаяся у стариков соседей да у отставных полицейских
Тверской части, которые еще были живы в восьмидесятых годах и рассказывали
подробности. В середине прошлого века поселилась во дворце
Белосельских-Белозерских старая княгиня, родственница владельца, и заняла со
своими многочисленными слугами и приживалками половину здания, заперев парадные
покои. Дворец погрузился в тихий мрак. Только раз в неделю, в воскресенье, слуги
сводили старуху по беломраморной лестнице и усаживали в запряженную шестеркой
старых рысаков карету, которой правил старик кучер, а на запятках стояли два
ветхих лакея в шитых ливреях, и на левой лошади передней пары мотался верхом
форейтор, из конюшенных "мальчиков", тоже лет шестидесяти. После возвращения от
обедни опять на целую неделю запирались на замок ворота, что не мешало, впрочем,
дворне лазить через забор и пропадать целые ночи, за что им жестоко доставалось
от немца-управляющего. Он порол их немилосердно. Тогда, по московскому обычаю,
порку производила по субботам полиция. Управляющий отбирал виновных, отправлял
их в часть с поименной запиской и с пометкой, сколько кому ударов дать; при-
------------------------------- 1 Веневитинов. чем письмо на имя квартального
всегда заканчивалось припиской: "при сем прилагается три рубля на розги". Но
порка не помогала, путешествия через забор не прекращались,-- уж очень
соблазнительно было. По другую сторону Тверской стоял за решеткой пустовавший
огромный дом, выстроенный еще при Екатерине II вельможей Прозоровским и в
сороковых годах очутившийся в руках богатого помещика Гурьева, который его
окончательно забросил. Дом стоял с выбитыми окнами и провалившейся крышей.
Впоследствии, в восьмидесятых годах, в этом доме был "Пушкинский театр" Бренко.
А тогда в нем жили... черти. Такие слухи упорно носились по Москве. Прохожие по
ночам слышали раздававшиеся в доме вой, грохот ржавого железа, а иногда на улицу
вылетали из дома кирпичи, а сквозь разбитые окна многие видели белое привидение,
Черти проказили, старая княгиня ездила к обедне, а заведовавший в части поркой
квартальный, из аракчеевских солдат, получал свои трешницы, и никто не обращал
внимания на дом, где водятся черти. Но вот и в доме Белосельских появилась
нечистая сила! Слух о привидении пошел со двора; из людской перекинулся к
барыниным приживалкам. Этому слуху предшествовал переполох в доме Гурьева.
Нижний этаж там снял содержатель зверинца, известный укротитель Крейцберг,
увековеченный стихами П. Вейнберга, а верхний продолжал стоять с разбитыми
рамами и прогнившей крышей. Стали привозить зверей, расставлять клетки. Вот тут
и начался переполох среди приживалок старой барыни: "Нечистую силу спугнули
звери, она сюда и переселилась!" Наконец увидали и белое привидение, ходившее по
лестнице. Доложили барыне, и на другой день "по старой Калужской дороге", вслед
за каретой шестеркой и тройкой немца-управляющего, потянулись телеги с
имуществом и семьями крепостных. Мужчины шли пешком, босые и полураздетые, и
больше половины их разбежалось дорогой. Дворец Белосельских опустел
окончательно. Между тем Крейцберг поселился в доме Гурьева, в комнате при
зверинце, вместе с ручной пантерой. В пер- вую же ночь пантера забеспокоилась.
Проснулся укротитель и услышал страшный вой зверей, обычно мирно спавших по
ночам. Укротитель зажег свечку, взял заряженный пистолет и вышел в зверинец.
Перед ним двигалось приведение в белом и исчезло в вестибюле, где стало
подниматься по лестнице во второй этаж. Крейцберг пустил вслед ему пулю, выстрел
погасил свечку,-- пришлось вернуться. На другой день наверху, в ободранных
залах, он обнаружил кучу соломы и рогож-- место ночлега десятков людей. Полиция
сделала засаду. Во дворе были задержаны два оборванца, и в одном из них
квартальный узнал своего "крестника", которого он не раз порол по заказу
княгининого управляющего. В следующую ночь дом Белосельских был тоже окружен
мушкетерами и пожарными, и в надворных строениях была задержана разбойничья
шайка, переселившаяся из дома Гурьева. Была найдена и простыня, в которой
форейтор изображал "белую даму". В числе арестованных оказалось с десяток
поротых клиентов квартального. Они сознались, что белое привидение было ими
выдумано, чтобы выселить барыню, а главное--зверя-управляющего и чтобы всей
шайкой поселиться в пустом дворце Белосельских, так как при зверинце в старом
убежище оставаться было уже нельзя. "Призраки" были жестоко выпороты в Тверской
части. Особенно форейтор, изображавший "белую даму". Такова легенда, ходившая об
этих домах. Вслед за зверинцем, еще в не отделанных залах дома Гурьева, в
бельэтаже, открылся танцкласс. И сейчас еще живы москвичи, отплясывавшие там в
ободранных залах в то время, когда над танцующими носились голуби и воробьи, а в
капителях колонн из птичьих гнезд торчали солома и тряпки. Долго еще боялись
этих домов москвичи и, чуть стемнеет, перебегали на всякий случай на
противоположный тротуар, сначала на одну сторону, а потом на другую. Подальше от
нечистой силы. Прошло много лет. В 1878 году, после русско-турецкой войны,
появился в Москве миллионер Малкиель-- поставщик обуви на войска. Он купил и
перестроил оба эти дома: гурьевский--на свое имя, и отделал его под "Пушкинский
театр" Бренко, а другой -- на имя жены. Во флигеле дома, где был театр Бренко,
помещалась редакция журнала "Будильник". Прогорел театр Бренко, прогорел
Малкиель, дома его перешли к кредиторам. "Будильник" продолжал там существовать,
и помещение редакции с портретами главных сотрудников, в числе которых был еще
совсем юный Антон Чехов, изображено Константином Чичаговым и напечатано в
красках во всю страницу журнала в 1886 году. После перестройки Малкиеля дом
Белосельских прошел через много купеческих рук. Еще Малкиель совершенно изменил
фасад, и дом потерял вид старинного дворца. Со времени Малкиеля весь нижний этаж
с зеркальными окнами занимал огромный магазин портного Корпуса, а бельэтаж --
богатые квартиры. Внутренность роскошных зал была сохранена. Осталась и
беломраморная лестница, и выходивший на парадный двор подъезд, еще помнивший
возок Марии Волконской. Домом по очереди владели купцы Носовы, Ланины, Морозовы,
и в конце девяностых годов его приобрел петербургский миллионер Елисеев,
колониалыцик и виноторговец, и приступил к перестройке. Архитектор, привезенный
