Владимир Гиляровский.
Москва и москвичи
--------------------------------------------------------------------------------
В.А. Гиляровский, Собрание в четырех томах, т. 4, М., Правда, 1989, сс.3-374.
Оригинал этого документа расположен на сайте "Общий Текст" (TextShare) OCR:
Проект "Общий Текст"("TextShare") http://textshare.da.ru
--------------------------------------------------------------------------------
CОДЕРЖАНИЕ От автора В Москве Из Лефортова в Хамовники Театральная площадь
Хитровка Штурман дальнего плавания Сухаревка Под Китайской стеной Тайны Неглинки
Ночь на Цветном бульваре Кружка с орлом Драматурги из "Собачьего зала" Купцы
Ляпинцы "Среды" художников Начинающие художники На Трубе Чрево Москвы Лубянка
Под каланчой Булочники и парикмахеры Два кружка Охотничий клуб Львы на воротах
Студенты Нарышкинский сквер История двух домов Бани Трактиры "Яма" "Олсуфьевская
крепость" Вдоль по Питерской На моих глазах
ОТ АВТОРА
Я -- москвич! Сколь счастлив тот, кто может произнести это слово, вкладывая в
него всего себя. Я -- москвич! ...Минувшее проходит предо мною... Привожу слова
пушкинского Пимена, но я его несравненно богаче: на пестром фоне хорошо
знакомого мне прошлого, где уже умирающего, где окончательно исчезнувшего, я
вижу растущую не по дням, а по часам новую Москву. Она ширится, стремится вверх
и вниз, в неведомую доселе стратосферу и в подземные глубины метро, освещенные
электричеством, сверкающие мрамором чудесных зал. ...В "гранит одетая"
Москва-река окаймлена теперь тенистыми бульварами. От них сбегают широкие
каменные лестницы. Скоро они омоются новыми волнами: Волга с каждым днем
приближается к Москве. Когда-то на месте этой каменной лестницы, на Болоте,
против Кремля, стояла на шесте голова Степана Разина, казненного здесь. Там, где
недавно, еще на моей памяти, были болота, теперь-- асфальтированные улицы,
прямые, широкие. Исчезают нестройные ряды устарелых домишек, на их месте растут
новые, огромные дворцы. Один за другим поднимаются первоклассные заводы.
Недавние гнилые окраины уже слились с центром и почти не уступают ему по
благоустройству, а ближние деревни становятся участками столицы. В них входят
стадионы -- эти московские колизеи, где десятки и сотни тысяч здоровой молодежи
развивают свои силы, подготовляю г себя к геройским подвигам и во льдах Арктики,
и в мертвой пустыне Кара-Кумов, и на "Крыше мира", и в ледниках Кавказа. Москва
вводится в план. Но чтобы создать новую Москву на месте старой, почти тысячу лет
строившейся кусочками, где какой удобен для строителя, нужны особые, невиданные
доселе силы... Это стало возможно только в стране, где Советская власть. Москва
уже на пути к тому, чтобы сделаться первым городом мира. Это на наших глазах.
...Грядущее проходит предо мною... И минувшее проходит предо мной. Уже теперь во
многом оно непонятно для молодежи, а скоро исчезнет совсем. И чтобы знали жители
новой столицы, каких трудов стоило их отцам выстроить новую жизнь на месте
старой, они должны узнать, какова была старая Москва, как и какие люди бытовали
в ней. И вот "на старости я сызнова живу" двумя жизнями: "старой" и "новой".
Старая -- фон новой, который должен отразить величие второй. И моя работа делает
меня молодым и счастливым -- меня, прожившего и живущего На грани двух столетий,
На переломе двух миров. Москва, декабрь 1934 г. Вл. ГИЛЯРОВСКИЙ
В МОСКВЕ
Наш полупустой поезд остановился на темной наружной платформе Ярославского
вокзала, и мы вышли на площадь, миновав галдевших извозчиков, штурмовавших
богатых пассажиров и не удостоивших нас своим вниманием. Мы зашагали, скользя и
спотыкаясь, по скрытым снегом неровностям, ничего не видя ни под ногами, ни
впереди. Безветренный снег валил густыми хлопьями, сквозь его живую вуаль
изредка виднелись какие-то светлевшие пятна, и, только наткнувшись на деревянный
столб, можно было удостовериться, что это фонарь для освещения улиц, но он
освещал только собственные стекла, залепленные сырым снегом. Мы шли со своими
сундучками за плечами. Иногда нас перегоняли пассажиры, успевшие нанять
извозчика. Но и те проехали. Полная тишина, безлюдье и белый снег, переходящий в
неведомую и невидимую даль. Мы знаем только, что цель нашего пути -- Лефортово,
или, как говорил наш вожак, коренной москвич, "Лафортово". -- Во, это Рязанский
вокзал!--указал он на темневший силуэт длинного, неосвещенного здания со светлым
круглым пятном наверху; это оказались часы, освещенные изнутри и показывавшие
половину второго. Миновали вокзалы, переползли через сугроб и опять зашагали
посредине узких переулков вдоль заборов, разделенных деревянными домишками и
запертыми наглухо воротами. Маленькие окна отсвечивали кое-где желто-красным
пятнышком лампадки... Темь, тишина, сои беспробудный. Вдали два раза ударил
колокол--два часа! -- Это на Басманной. А это Ольховцы...-- пояснил вожатый. И
вдруг запел петухом: -- Ку-ка-ре-ку!.. Мы оторопели: что он, с ума спятил? А он
еще... И вдруг--сначала в одном дворе, а потом и в соседних ему ответили
проснувшиеся петухи. Удивленные несвоевременным пением петухов, сначала
испуганно, а потом зло залились собаки. Ольховцы ожили. Кое-где засветились
окна, кое-где во дворах застучали засовы, захлопали двери, послышались
удивленные голоса: "Что за диво! В два часа ночи поют петухи!" Мой друг Костя
Чернов залаял по-собачьи; это он умел замечательно, а потом завыл по-волчьи. Мы
его поддержали. Слышно было, как собаки гремят цепями и бесятся. Мы уже весело
шагали по Басманной, совершенно безлюдной и тоже темной. Иногда натыкались на
тумбы, занесенные мягким снегом. Еще площадь. Большой фонарь освещает над нами
подобие окна с темными и непонятными фигурами. -- Это Разгуляй, а это дом
колдуна Брюса,-- пояснил Костя. Так меня встретила в первый раз Москва в октябре
1873 года.
ИЗ ЛЕФОРТОВА В ХАМОВНИКИ
На другой день после приезда в Москву мне пришлось из Лефортова отправиться в
Хамовники, в Теплый переулок. Денег в кармане в обрез: два двугривенных да
медяки. А погода такая, что сапог больше изорвешь. Обледенелые нечищеные
тротуары да талый снег на огромных булыгах. Зима еще не устоялась. На углу
Гороховой -- единственный извозчик, старик, в армяке, подпоясанном обрывками
вылинявшей вожжи, в рыжей, овчинной шапке, из которой султаном торчит кусок
пакли. Пузатая мохнатая лошаденка запряжена в пошевни -- низкие лубочные санки с
низким сиденьем для пассажиров и перекинутой в передней части дощечкой для
извозчика. Сбруя и вожжи веревочные. За подпояской кнут. -- Дедушка, в
Хамовники! -- Кое место? -- В Теплый переулок. -- Двоегривенный. Мне показалось
это очень дорого. -- Гривенник. Ему показалось это очень дешево. Я пошел. Он
двинулся за мной. -- Последнее слово -- пятиалтынный? Без почину стою... Шагов
через десять он опять: -- Последнее слово -- двенадцать копеек... -- Ладно.
Извозчик бьет кнутом лошаденку. Скользим легко то по снегу, то по оголенным
мокрым булыгам, благо широкие деревенские полозья без железных подрезов. Они
скользят, а не режут, как у городских санок. Зато на всех косогорах и уклонах
горбатой улицы сани раскатываются, тащат за собой набочившуюся лошадь и
ударяются широкими отводами о деревянные тумбы. Приходится держаться за спинку,
чтобы не вылететь из саней. Вдруг извозчик оборачивается, глядит на меня: -- А
ты не сбежишь у меня? А то бывает: везешь, везешь, а он в проходные ворота --
юрк! -- Куда мне сбежать-- я первый день в Москве... -- То-то! Жалуется на
дорогу: -- Хотел сегодня на хозяйской гитаре выехать, а то туда, к Кремлю,
мостовые совсем оголели... -- На чем? -- спрашиваю.-- На гитаре? -- Ну да, на
колибере... вон на таком, гляди. Из переулка поворачивал на такой же, как и
наша, косматой лошаденке странный экипаж. Действительно, какая-то гитара на
колесах. А впереди -- сиденье для кучера. На этой "гитаре" ехали купчиха в
салопе с куньим воротником, лицом и ногами в левую сторону, и чиновник в фуражке
с кокардой, с портфелем, повернутый весь в правую сторону, к нам лицом. Так я в
первый раз увидел колибер, уже уступивший место дрожкам, высокому экипажу с
дрожащим при езде кузовом, задняя часть которого лежала на высоких, полукругом,
рессорах. Впоследствии дрожки были положены на плоские рессоры и стали
называться, да и теперь зовутся, пролетками. Мы ехали по Немецкой. Извозчик
разговорился: -- Эту лошадь -- завтра в деревню. Вчера на Конной у Илюшина взял
за сорок рублей киргизку... Добрая. Четыре года. Износу ей не будет... На той
неделе обоз с рыбой из-за Волги пришел. Ну, барышники у них лошадей укупили, а с
нас вдвое берут. Зато в долг. Каждый понедельник трешку плати. Легко разве? Так
все извозчики обзаводятся. Сибиряки привезут товар в Москву и половину лошадей
распродадут... Переезжаем Садовую. У Земляного вала -- вдруг суматоха. По всем
улицам извозчики, кучера, ломовики на- хлестывают лошадей и жмутся к самым
тротуарам. Мой возница остановился на углу Садовой. Вдали зсенят колокольчики.
Извозчик обернулся ко мне и испуганно шепчет: -- Кульеры! Гляди! Колокольцы
заливаются близко, слышны топот и окрики. Вдоль Садовой, со стороны Сухаревки,
бешено мчатся одна за другой две прекрасные одинаковые рыжие тройка в одинаковых
новых коротеньких тележках. На той и на другой--разудалые ямщики, в шляпенках с
павлиньими перьями, с гиканьем и свистом машут кнутами. В каждой тройке по два
одинаковых пассажира: слева жандарм в серой шинели, а справа молодой человек в
штатском. Промелькнули бешеные тройки, и улица приняла обычный вид. -- Кто
это?--спрашиваю. -- Жандармы. Из Питера в Сибирь везут. Должно, важнеющих каких.
Новиков-сын на первой сам едет. Это его самолучшая тройка. Кульерская. Я рядом с
Новиковым на дворе стою, нагляделся. ...Жандарм с усищами в аршин. А рядом с ним
какой-то бледный Лет в девятнадцать господин...-- вспоминаю Некрасова, глядя на
живую иллюстрацию его стихов. -- В Сибирь на каторгу везут: это--которые
супротив царя идут,-- пояснил полушепотом старик, оборачиваясь и наклоняясь ко
мне. У Ильинских ворот он указал на широкую площадь. На ней стояли десятки
линеек с облезлыми крупными лошадьми. Оборванные кучера и хозяева линеек
суетились. Кто торговался с нанимателями, кто усаживал пассажиров: в Останкино,
за Крестовскую заставу, в Петровский парк, куда линейки совершали правильные
рейсы. Одну линейку занимал синодальный хор, певчие переругивались басами и
дискантами на всю площадь. -- Куда-нибудь на похороны или на свадьбу везут,--
пояснил мой возница и добавил:--Сейчас на Лубянке лошадку попоим. Давай копейку:
пойло за счет седока. Я исполнил его требование. -- Вот проклятущие! Чужих со
своим ведром не прощают к фанталу, а за ихнее копейку выплачивай сторожу в
будке. А тот с начальством делится. Лубянская площадь -- один из центров города.
Против дома Мосолова (на углу Большой Лубянки) была биржа наемных экипажей
допотопного вида, в которых провожали покойников. Там же стояло несколько более
приличных карет; баре и дельцы, не имевшие собственных выездов, нанимали их для
визитов. Вдоль всего тротуара -- от Мясницкой до Лубянки, против "Гусенковского"
извозчичьего трактира, стояли сплошь -- мордами на площадь, а экипажами к
тротуарам -- запряжки легковых извозчиков. На морды лошадей были надеты торбы
или висели на оглобле веревочные мешки, из которых торчало сено. Лошади
кормились, пока их хозяева пили чай. Тысячи воробьев и голубей, шныряя
безбоязненно под ногами, подбирали овес. Из трактира выбегали извозчики -- в
расстегнутых синих халатах, с ведром в руке -- к фонтану, платили копейку
сторожу, черпали грязными ведрами воду и поили лошадей. Набрасывались на
прохожих с предложением услуг, каждый хваля свою лошадь, величая каждого, судя
по одежде,-- кого "ваше степенство", кого "ваше здоровье", кого "ваше
благородие", а кого "вась-сиясь!"1 Шум, гам, ругань сливались в общий гул,
покрываясь раскатами грома от проезжающих по булыжной мостовой площади экипажей,
