все меры, чтобы уничтожить его, но ни речи, гремевшие в угоду им в заседаниях
думы, ни дорого стоящие хлопоты у администрации ничего сделать не могли. Были
какие-то тайные пружины, отжимавшие все их нападающие силы,-- и ничего не
выходило. То у одного из хитровских домовладельцев рука в думе, то у
другого--друг в канцелярии генерал-губернатора, третий сам занимает важное
положение в делах благотворительности. И только советская власть одним
постановлением Моссовета смахнула эту не излечимую при старом строе язву и в
одну неделю в 1923 году очистила всю площадь с окружающими ее вековыми
притонами, в несколько месяцев отделала под чистые квартиры недавние трущобы и
заселила их рабочим и служащим людом. Самую же главную трущобу "Кулаковку" с ее
подземными притонами в "Сухом овраге" по Свиньинскому переулку и огромным
"Утюгом" срыла до основания и заново застроила. Все те же дома, но чистые
снаружи... Нет заткнутых бумагой или тряпками или просто разбитых окон, из
которых валит пар и несется пьяный гул... Вот дом Орлова -- квартиры
нищих-профессионалов и место ночлега новичков, еще пока ищущих поденной
работы... Вот рядом огромные дома Румянцева, в которых было два трактира --
"Пересыльный" и "Сибирь", а далее, в доме Степанова, трактир "Каторга", когда-то
принадлежавший знаменитому укрывателю беглых и разбойников Марку Афанасьеву, а
потом перешедший к его приказчику Кулакову, нажившему состояние на насиженном
своим старым хозяином месте. И в "Каторге" нет теперь двери, из которой валил,
когда она отворялась, пар и слышались дикие песни, звон посуды и вопли
поножовщины. Рядом с ним дом Буниных -- тоже теперь сверкает окнами... На
площади не толпятся тысячи оборванцев, не сидят на корчагах торговки, грязные и
пропахшие тухлой селедкой и разлагающейся бульонкой и требухой. Идет чинно
народ, играют дети... А еще совсем недавно круглые сутки площадь мельтешилась
толпами оборванцев. Под вечер метались и галдели пьяные со своими "марухами". Не
видя ничего перед собой, шатались нанюхавшиеся "марафету" кокаинисты обоих полов
и всех возрастов. Среди них были рожденные и выращенные здесь же
подростки-девочки и полуголые "огольцы" -- их кавалеры. "Огольцы" появлялись на
базарах, толпой набрасывались на торговок и, опрокинув лоток с товаром, а то и
разбив палатку, расхватывали товар и исчезали врассыпную. Степенью выше стояли
"поездошники", их дело -- выхватывать на проездах бульваров, в глухих переулках
и на темных вокзальных площадях из верха пролетки саки и чемоданы... За ними
"фортачи", ловкие и гибкие ребята, умеющие лазить в форточку, и "ширмачи", бес-
шумно лазившие по карманам у человека в застегнутом пальто, заторкав и затырив
его в толпе. И по всей площади -- нищие, нищие... А по ночам из подземелий
"Сухого оврага" выползали на фарт "деловые ребята" с фомками и револьверами...
Толкались и "портяночники", не брезговавшие сорвать шапку с прохожего или у
своего же хитрована-нищего отнять суму с куском хлеба. Ужасные иногда были ночи
на этой площади, где сливались пьяные песни, визг избиваемых "марух" да крики
"караул". Но никто не рисковал пойти на помощь: раздетого и разутого голым
пустят да еще изобьют за то, чтобы не лез куда не следует. Полицейская будка
ночью была всегда молчалива -- будто ее и нет. В ней лет двадцать с лишком
губернаторствовал городовой Рудников, о котором уже рассказывалось. Рудников
ночными бездоходными криками о помощи не интересовался и двери в будке не
отпирал. Раз был такой случай. Запутался по пьяному делу на Хитровке сотрудник
"Развлечения" Епифанов, вздумавший изучать трущобы. Его донага раздели на
площади. Он -- в будку. Стучит, гремит, "караул" кричит. Да так голый домой и
вернулся. На другой день, придя в "Развлечение" просить аванс по случаю
ограбления, рассказывал финал своего путешествия: огромный будочник, босой и в
одном белье, которому он назвался дворянином, выскочил из будки, повернул его к
себе спиной и гаркнул: "Всякая сволочь по ночам будет беспокоить!"-- и так
наподдал ногой--спасибо, что еще босой был,-- что Епифанов отлетел далеко в
лужу... Никого и ничего не боялся Рудников. Даже сам Кулаков, со своими
миллионами, которого вся полиция боялась, потому что "с Иваном Петровичем
генерал-губернатор за ручку здоровался", для Рудникова был ничто. Он прямо
являлся к нему на праздник и, получив от него сотенную, гремел: -- Ванька, ты
шутишь, что ли? Аль забыл? А?.. Кулаков, принимавший поздравителей в своем доме,
в Свиньинском переулке, в мундире с орденами, вспоминал что-то, трепетал и
лепетал: -- Ах, извините, дорогой Федот Иваныч. И давал триста. Давне нет ни
Рудникова, ни его будки. Дома Хитровского рынка были разделены на квартиры --
или в одну большую, или в две-три комнаты, с нарами, иногда двухэтажными, где
ночевали бездомники без различия пола и возраста. В углу комнаты -- каморка из
тонких досок, а то просто ситцевая занавеска, за которой помещаются хозяин с
женой. Это всегда какой-нибудь "пройди свет" из отставных солдат или крестьян,
но всегда с "чистым" паспортом, так как иначе нельзя получить право быть
съемщиком квартиры. Съемщик никогда не бывал одинокий, всегда вдвоем с женой и
никогда -- с законной. Законных жен съемщики оставляли в деревне, а здесь
заводили сожительниц, аборигенок Хитровки, нередко беспаспортных... У каждого
съемщика своя публика: у кого грабители, у кого воры, у кого "рвань коричневая",
у кого просто нищая братия. Где нищие, там и дети -- будущие каторжники. Кто
родился на Хитровке и ухитрился вырасти среди этой ужасной обстановки, тот
кончит тюрьмой. Исключения редки. Самый благонамеренный элемент Хитровки -- это
нищие. Многие из них здесь родились и выросли; и если по убожеству своему и
никчемности они не сделались ворами и разбойниками, а так и остались нищими, то
теперь уж ни на что не променяют своего ремесла. Это не те нищие, случайно
потерявшие средства к жизни, которых мы видели на улицах: эти наберут едва-едва
на кусок хлеба или на ночлег. Нищие Хитровки были другого сорта. В доме
Румянцева была, например, квартира "странников". Здоровеннейшие, опухшие от
пьянства детины с косматыми бородами; сальные волосы по плечам лежат, ни гребня,
ни мыла они никогда не видывали. Это монахи небывалых монастырей, пилигримы,
которые век свой ходят от Хитровки до церковной паперти или до замоскворецких
купчих и обратно. После пьяной ночи такой страховидный дядя вылезает из-под нар,
просит в кредит у съемщика стакан сивухи, облекается в страннический подрясник,
за плечи ранец, набитый тряпьем, на голову скуфейку и босиком, иногда даже зимой
по снегу, для доказательства своей святости, шагает за сбором. И чего-чего
только не наврет такой "странник" темным купчихам, чего только не всучит им для
спасения души! Тут и щепочка от гроба господня, и кусочек лестницы, которую
праотец Иаков во сне видел, и упавшая с неба чека от колесницы Ильи-пророка.
Были нищие, собиравшие по лавкам, трактирам и торговым рядам. Их "служба" -- с
десяти утра до пяти вечера. Эта группа и другая, называемая "с ручкой",
рыскающая по церквам,-- самые многочисленные. В последней -- бабы с грудными
детьми, взятыми напрокат, а то и просто с поленом, обернутым в тряпку, которое
они нежно баюкают, прося на бедного сиротку. Тут же настоящие и поддельные
слепцы и убогие. А вот -- аристократы. Они жили частью в доме Орлова, частью в
доме Бунина. Среди них имелись и чиновники, и выгнанные со службы офицеры, и
попы-расстриги. Они работали коллективно, разделив московские дома на очереди.
Перед ними адрес-календарь Москвы. Нищий-аристократ берет, например, правую
сторону Пречистенки с переулками и пишет двадцать писем-слезниц, не пропустив
никого, в двадцать домов, стоящих внимания. Отправив письмо, на другой день идет
по адресам. Звонит в парадное крыльцо: фигура аристократическая, костюм, взятый
напрокат, приличный. На вопрос швейцара говорит: -- Вчера было послано письмо по
городской почте, так ответа ждут. Выносят пакет, а в нем бумажка от рубля и
выше. В надворном флигеле дома Ярошенко квартира No 27 называлась "писучей" и
считалась самой аристократической и скромной на всей Хитровке. В восьмидесятых
годах здесь жили даже "князь с княгиней", слепой старик с беззубой старухой
женой, которой он диктовал, иногда по-французски, письма к благодетелям, своим
старым знакомым, и получал иногда довольно крупные подачки, на которые
подкармливал голодных переписчиков. Они звали его "ваше сиятельство?" и
относились к нему с уважением. Его фамилия была Львов, по документам он значился
просто дворянином, никакого княжеского звания не имел; в князья его произвели
переписчики, а затем уж и остальная Хитровка. Он и жена--запойные пьяницы, но
когда были трезвые, держали себя очень важно и на вид были весьма
представительны, хотя на "князе" было старое тряпье, а на "княгине" -- бурнус,
зачиненный разноцветными заплатами. Однажды приехали к ним родственники
откуда-то с Волги и увезли их, к крайнему сожалению переписчиков и
соседей-нищих. Проживал там также горчайший пьяница, статский советник, бывший
мировой судья, за что хитрованцы, когда-то не раз судившиеся у него, прозвали
его "цепной", намекая на то, что судьи при исполнении судебных обязанностей
надевали на шею золоченую цепь. Рядом с ним на нарах спал его друг Добронравов,
когда-то подававший большие надежды литератор. Он печатал в мелких газетах
романы и резкие обличительные фельетоны. За один из фельетонов о фабрикантах он
был выслан из Москвы по требованию этих фабрикантов. Добронравов берег у себя,
как реликвию, наклеенную на папку вырезку из газеты, где был напечатан
погубивший его фельетон под заглавием "Раешник". Он прожил где-то в захолустном
городишке на глубоком севере несколько лет, явился в Москву на Хитров и навсегда
поселился в этой квартире. На вид он был весьма представительный и в минуты
трезвости говорил так, что его можно было заслушаться. Вот за какие строки автор
"Раешника" был выслан из Москвы: "...Пожалте сюда, поглядите-ка. Хитра купецкая
политика. Не хлыщ, не франт, а мильонщик-фабрикант, попить, погулять охочий на
каторжный труд, на рабочий. Видом сам авантажный, вывел корпус пятиэтажный,
ткут, снуют да мотают, тысячи людей на него одного работают. А народ-то
фабричный, ко всякой беде привычный, кости да кожа, да испитая рожа. Плохая
кормежка да рваная одежка. И подводит живот да бока у рабочего паренька.
Сердешные! А директора беспечные по фабрике гуляют, на стороне не дозволяют
покупать продукты: примерно, хочешь лук ты -- посылай сынишку забирать на книжку
в заводские лавки, там, мол, без надбавки! Дешево и гнило! А ежели нутро
заговорило, не его, вишь, вина, требует вина, тоже дело--табак, опять беги в
фабричный кабак, хозяйское пей, на другом будешь скупей. А штучка не мудра,
дадут в долг и полведра. А в городе хозяин вроде как граф, на пользу ему и
штраф, да на прибыль и провизия -- кругом, значит, в ремизе я. А там на товар
процент, куда ни глянь, все дивидент. Нигде своего не упустим, такого везде
"Петра Кириллова" запустим. Лучше некуда!" Рядом с "писучей" ночлежкой была
квартира "подшибал". В старое время типографщики наживали на подшибалах большие
деньги. Да еще говорили, что благодеяние делают: "Куда ему, голому да босому,
деваться! Что ни дай -- все пропьет!" * Разрушение "Свиного дома", или "Утюга",
а вместе с ним и всех флигелей "Кулаковки" началось с первых дней революции. В
1917 году ночлежники "Утюга" все, как один, наотрез отказались платить съемщикам
квартир за ночлег, и съемщики, видя, что жаловаться некому, бросили все и
разбежались по своим деревням. Тогда ночлежники первым делом разломали каморки
съемщиков, подняли доски пола, где разыскали целые склады бутылок с водкой, а
затем и самые стенки каморок истопили в печках. За ночлежниками явились
учреждения и все деревянное, до решетника крыши, увезли тоже на дрова. В домах
без крыш, окон и дверей продолжал ютиться самый оголтелый люд. Однако подземные
