телег, ломовых полков2 и водовозных бочек. Водовозы вереницами ожидали своей
очереди, окружив фонтан, и, взмахивая черпаками-ведрами на длинных шестах над
бронзовыми фигурами скульптора Витали, черпали воду, наливая свои бочки. Против
Проломных ворот десятки ломовиков то сидели идолами на своих полках, то вдруг,
будто по команде, бросались и окружали какого-нибудь нанимателя, явившегося за
подводой. Кричали, ругались. Наконец по общему соглашению устанавливалась цена,
хотя нанимали одного извозчика и в один конец. Но для нанимателя дело еще не
было кончено, и он не мог взять возчика, который брал подходящую цену. Все
ломовые собирались в круг, и в чью-нибудь шапку каждый бросал
------------------------------- 1 Ваше сиятельство. 2 Телега с плоским настилом.
медную копейку, как-нибудь меченную. Наниматель вынимал на чье-то "счастье"
монету и с обладателем ее уезжал. Пока мой извозчик добивался ведра в очереди, я
на все успел насмотреться, поражаясь суете, шуму и беспорядочности этой самой
тогда проезжей площади Москвы... Кстати сказать, и самой зловонной от стоянки
лошадей. Спустились к Театральной площади, "окружили" ее по канату. Проехали
Охотный, Моховую. Поднялись в гору по Воздвиженке. У Арбата прогромыхала карета
на высоких рессорах, с гербом на дверцах. В ней сидела седая дама. На козлах,
рядом с кучером,-- выездной лакей с баками, в цилиндре с позументом и в ливрее с
большими светлыми пуговицами. А сзади кареты, на запятках, стояли два бритых
лакея в длинных ливреях, тоже в цилиндрах и с галунами. За каретой на рысаке
важно ехал какой-то чиновный франт, в шинели с бобром и в треуголке с плюмажем,
едва помещая свое солидное тело на узенькой пролетке, которую тогда называли
эгоисткой...
ТЕАТРАЛЬНАЯ ПЛОЩАДЬ
Грохот трамваев. Вся расцвеченная, площадь то движется вперед, то вдруг
останавливается, и тысячи людских голов поднимают кверху глаза: над Москвой
мчатся стаи самолетов -- то гусиным треугольником, то меняя построение, как
стеклышки в калейдоскопе. Рядом со мной, у входа в Малый театр, сидит
единственный в Москве бронзовый домовладелец, в том же самом заячьем халатике, в
котором он писал "Волки и овцы". На стене у входа я читаю афишу этой пьесы и
переношусь в далекое прошлое. К подъезду Малого театра, утопая железными шинами
в несгребенном снегу и ныряя по ухабам, подползла облезлая допотопная
театральная карета. На козлах качался кучер в линючем армяке и вихрастой, с
вылезшей клочьями паклей шапке, с подвязанной щекой. Он чмокал, цыкал, дергал
веревочными вожжами пару разномастных, никогда не чищенных "кабысдохов", из тех,
о которых популярный в то время певец Паша Богатырев пел в концертах слезный
романс: Были когда-то и вы рысаками И кучеров вы имели лихих... В восьмидесятых
годах девственную неприкосновенность Театральной площади пришлось ненадолго
нарушить, и вот по какой причине. Светловодная речка Неглинка, заключенная в
трубу, из-за плохой канализации стала клоакой нечистот, которые стекали в
Москву-реку и заражали воду. С годами труба засорилась, ее никогда не чистили, и
после каждого большого ливня вода заливала улицы, площади, нижние этажи домов по
Неглинному проезду. Потом вода уходила, оставляя на улице зловонный ил и
наполняя подвальные этажи нечистотами. Так шли годы, пока не догадались выяснить
причину. Оказалось, что повороты (а их было два: один -- под углом Малого
театра, а другой -- на площади, под фонтаном с фигурами скульптора Витали) были
забиты отбросами города. Подземные болота, окружавшие площадь, как и в древние
времена, тоже не имели выхода. Начали перестраивать Неглинку, открыли ее своды.
Пришлось на площади забить несколько свай. Поставили три высоких столба,
привезли тридцатипудовую чугунную бабу, спустили вниз на блоке -- и запели.
Народ валил толпами послушать. Эй, дубинушка, ухнем, эй, зеленая, подернем!..
Поднимается артелью рабочих чугунная бабища и бьет по свае. Чем больше
собирается народу, тем оживленнее рабочие: они, как и актеры, любят петь и
играть при хорошем сборе. Запевала оживляется,-- что видит, о том и поет. Вот он
усмотрел толстую барыню-щеголиху и высоким фальцетом, отчеканивая слова,
выводит: У барыни платье длинно, Из-под платья... А уж дальше такое хватит, что
барыня под улюлюканье и гоготанье рада сквозь землю провалиться. А запевала уже
увидал франта в цилиндре: Франт, рубаха -- белый цвет, А порткам, знать, смены
нет. И ржет публика, и все прибывает толпа. Артель утомилась, а хозяин требует:
-- Старайся, робя, наддай еще! Встряхивается запевала и понаддает: На дворе
собака брешет, А хозяин пузо чешет. Толпа хохочет... -- Айда, робя, обедать.
"Дубинушку" пели, заколачивая сваи как раз на том месте, где теперь в недрах
незримо проходит метро. В городской думе не раз поговаривали о метро, но как-то
неуверенно. Сами "отцы города" чувствовали, что при воровстве, взяточничестве
такую панаму разведут, что никаких богатств не хватит... -- Только разворуют,
толку не будет. А какой-то поп говорил в проповеди: -- За грехи нас ведут в
преисподнюю земли. "Грешники" поверили и испугались. Да кроме того, с одной
"Дубинушкой" вместо современной техники далеко уехать было тоже мудрено.
ХИТРОВКА
Хитров рынок почему-то в моем воображении рисовался Лондоном, которого я никогда
не видел. Лондон мне всегда представлялся самым туманным местом в Европе, а
Хитров рынок, несомненно, самым туманным местом в Москве. Большая площадь в
центре столицы, близ реки Яузы, окруженная облупленными каменными домами, лежит
в низине, в которую спускаются, как ручьи в болото, несколько переулков. Она
всегда курится. Особенно к вечеру. А чуть-чуть туманно или после дождя поглядишь
сверху, с высоты переулка -- жуть берет свежего человека: облако село!
Спускаешься по переулку в шевелящуюся гнилую яму. В тумане двигаются толпы
оборванцев, мелькают около туманных, как в бане, огоньков. Это торговки
съестными припасами сидят рядами на огромных чугунах или корчагах с "тушенкой",
жареной протухлой колбасой, кипящей в железных ящиках над жаровнями, с
бульонкой, которую больше называют "собачья радость"... Хитровские "гурманы"
любят лакомиться объедками. "А ведь это был рябчик!" -- смакует какой-то
"бывший". А кто попроще -- ест тушеную картошку с прогорклым салом, щековину,
горло, легкое и завернутую рулетом коровью требуху с непромытой зеленью
содержимого желудка -- рубец, который здесь зовется "рябчик". А кругом пар
вырывается клубами из отворяемых поминутно дверей лавок и трактиров и сливается
в общий туман, конечно, более свежий и ясный, чем внутри трактиров и ночлежных
домов, дезинфицируемых только махорочным дымом, слегка уничтожающим запах прелых
портянок, человеческих испарений и перегорелой водки. Двух- и трехэтажные дома
вокруг площади все полны такими ночлежками, в которых ночевало и ютилось до
десяти тысяч человек. Эти дома приносили огромный барыш домовладельцам. Каждый
ночлежник платил пятак за ночь, а "номера" ходили по двугривенному. Под нижними
нарами, поднятыми на аршин от пола, были логовища на двоих; они разделялись
повешенной рогожей. Пространство в аршин высоты и полтора аршина ширины между
двумя рогожами и есть "нумер", где люди ночевали без всякой подстилки, кроме
собственных отрепьев... На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих
рабочих и становились под огромным навесом, для них нарочно выстроенным. Сюда по
утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня
навес поступал в распоряжение хитрованцев и барышников: последние скупали все,
что попало. Бедняки, продававшие с себя платье и обувь, тут же снимали их и
переодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов -- в "сменку до
седьмого колена", сквозь которую тело видно... Дома, где помещались ночлежки,
назывались по фамилии владельцев: Бунина, Румянцева, Степанова (потом Ярошенко)
и Ромейко (потом Кулакова). В доме Румянцева были два трактира -- "Пересыльный"
и "Сибирь", а в доме Ярошенко -- "Каторга". Названия, конечно, негласные, но у
хитрованцев они были приняты. В "Пересыльном" собирались бездомники, нищие и
барышники, в "Сибири"--степенью выше--воры, карманники и крупные скупщики
краденого, а выше всех была "Каторга" -- притон буйного и пьяного разврата,
биржа воров и беглых. "Обратник", вернувшийся из Сибири или тюрьмы, не миновал
этого места. Прибывший, если он действительно "деловой", встречался здесь с
почетом. Его тотчас же "ставили на работу". Полицейские протоколы подтверждали,
что большинство беглых из Сибири уголовных арестовывалось в Москве именно на
Хитровке. Мрачное зрелище представляла собой Хитровка в прошлом столетии. В
лабиринте коридоров и переходов, на кривых полуразрушенных лестницах, ведущих в
ночлежки всех этажей, не было никакого освещения. Свой дорогу найдет, а чужому
незачем сюда соваться! И действительно, никакая власть не смела сунуться в эти
мрачные бездны. Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых -- Рудников и
Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась "шпана", а "деловые
ребята" были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги
или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо
всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой
службы. Да и никак не скроешься от них: асе равно свои донесут, что в такую-то
квартиру вернулся такой-то. Стоит на посту властитель Хитровки, сосет трубку и
видит--вдоль стены пробирается какая-то фигура, скрывая лицо. -- Болдох! --
гремит городовой. И фигура, сорвав с головы шапку, подходит. -- Здравствуйте,
Федот Иванович! -- Откуда? -- Из Нерчинска. Только вчера прихрял. Уж извините
пока что... -- То-то, гляди у меня, Сережка, чтоб тихо-мирно, а то... -- Нешто
не знаем, не впервой. Свои люди... А когда следователь по особо важным делам В.
Ф. Кейзер спросил Рудникова: -- Правда ли, что ты знаешь в лицо всех беглых
преступников на Хитровке и не арестуешь их? -- Вот потому двадцать годов и стою
там на посту, а то и дня не простоишь, пришьют! Конечно, всех знаю. И
"благоденствовали" хитрованцы под такой властью. Рудников был тип единственный в
своем роде. Он считался даже у беглых каторжников справедливым, и поэтому только
не был убит, хотя бит и ранен при арестах бывал не раз. Но не со злобы его
ранили, а только спасая свою шкуру. Всякий свое дело делал: один ловил и держал,
а другой скрывался и бежал. Такова каторжная логика. Боялся Рудникова весь
Хитров рынок как огня: -- Попадешься--возьмет! -- Прикажут--разыщет. За двадцать
лет службы городовым среди рвани и беглых у Рудникова выработался особый взгляд
на все: -- Ну, каторжник... Ну, вор... нищий... бродяга... Тоже люди, всяк жить
хочет. А то что? Один я супротив всех их. Нешто их всех переловишь? Одного
пымаешь--другие прибегут... Жить надо! Во время моих скитаний по трущобам и
репортерской работы по преступлениям я часто встречался с Рудниковым и всегда
дивился его умению найти след там, где, кажется, ничего нет. Припоминается одна
из характерных встреч с ним. С моим другом, актером Васей Григорьевым, мы были в
дождливый сентябрьский вечер у знакомых на Покровском бульваре. Часов в
одиннадцать ночи собрались уходить, и тут оказалось, что у Григорьева пропало с
вешалки его летнее пальто. По следам оказалось, что вор влез в открытое окно,
оделся и вышел в дверь. -- Соседи сработали... С Хитрова. Это уж у нас бывалое
дело. Забыли окно запереть!--сказала старая кухарка. Вася чуть не плачет--пальто
новое. Я его утешаю: -- Если хитрованцы, найдем. Попрощались с хозяевами и пошли
в 3-й участок Мясницкой части. Старый, усатый пристав полковник Шидловский имел
привычку сидеть в участке до полуночи; мы его застали и рассказали о своей беде.
-- Если наши ребята--сейчас достанем. Позвать Рудникова, он дежурный! Явился
огромный атлет, с седыми усами и кулачищами с хороший арбуз. Мы рассказали ему
подробно о краже пальто. -- Наши! Сейчас найдем... Вы бы пожаловали со мной, а
