а посреди их статуя Ермака Тимофеевича, грудь которого сделана из огромной
цельной жемчужины. Она стоит на редчайшем серебряном блюде XI века. Перечислить
все, что было в этих залах, невозможно. А на дворе, кроме того, большой сарай
был завален весь разными редкостями более громоздкими. Тут же вся его
библиотека. В отделении первопечатных книг была книга "Учение Фомы Аквинского",
напечатанная в 1467 году в Майнце, в типографии Шефера, компаньона изобретателя
книгопечатания Гутенберга. В отделе рукописей были две громадные книги на
пергаменте с сотнями рисунков рельефного золота. Это "Декамерон" Боккаччо,
писанная по-французски в 1414 году. После смерти владельца его наследники, не
открывая музея для публики, выставили некоторые вещи в залах Исторического музея
и снова взяли их, решив продать свой музей, что было необходимо для дележа
наследства. Ученые-археологи, профессора, хранители музеев дивились редкостям,
высоко ценили их и соболезновали, что казна не может их купить для своих
хранилищ. Три месяца музей стоял открытым для покупателей, но продать, за
исключением мелочей, ничего не удалось: частные московские археологи,
воспитанные на традициях Сухаревки с девизом "на грош пятаков", ходили стаями и
ничего не покупали. Сухаревские старьевщики-барахольщики типа Ужо,
коллекционеры, бесящиеся с жиру пли собирающие коллекции, чтобы похвастаться
перед знакомыми, или скупающие драгоценности для перевода капиталов из одного
кармана в другой, или просто желающие помаклачить искатели "на грош пятаков",
вели себя возмутительно. Они с видом знатоков старались "овладеть" своими
глазами, разбегающимися, как у вора на ярмарке, при виде сокровищ, поднимали
голову и, рассматривая истинно редкие, огромной ценности вещи, говорили
небрежно: -- М...н...да... Но это не особенная редкость! Пожалуй, я возьму ее.
Пусть дома валяется... Целковых двести дам. Так ценили финифтьевый ларец,
стоивший семь тысяч рублей. Об этом ларце в воскресенье заговорили молчаливые
раритетчики на Сухаревке. Предлагавший двести рублей на другой день подсылал
своего подручного купить его за три тысячи рублей. Но наследники не уступили. А
Сухаревка, обиженная, что в этом музее даром ничего не укупишь, начала "колокола
лить". Несколько воскресений между антикварами только и слышалось, что лучшие
вещи уже распроданы, что наследники нуждаются в деньгах и уступают за бесценок,
но это не помогло сухаревцам укупить "на грош пятаков". В один прекрасный день
на двери появилась вывеска, гласившая, что Сухаревских маклаков и антикваров из
переулков (были названы два переулка) просят "не трудиться звонить". Дальнейшую
судьбу музея и его драгоценностей я не знаю. Помню еще, что сын владельца музея
В. М. Зайцевский, актер и рассказчик, имевший в свое время успех на сцене,
кажется, существовал только актерским некрупным заработком, умер в начале этого
столетия. Его знали под другой, сценической фамилией, а друзья, которым он в
случае нужды помогал щедрой рукой, звали его просто -- Вася Днепров. Что он
Зайцевский -- об этом и не знали. Он как-то зашел ко мне и принес изданную им
книжку стихов и рассказов, которые он исполнял на сцене. Книжка называлась
"Пополам". Меня он не застал и через день позвонил по телефону, спросив, получил
ли я ее. -- Спасибо,-- ответил я,-- жаль, что не застал меня. Кстати, скажи, цел
ли отцовский музей? -- Эге! Хватился! Только и остался портрет отца, и то я его
этой зимой на Сухаревке купил. * Неизменными посетителями Сухаревки были все
содержатели антикварных магазинов. Один из них являлся с рассветом, садился на
ящик и смотрел, как расставляют вещи. Сидит, глядит и, чуть усмотрит что-нибудь
интересное, сейчас ухватит раньше любителей-коллекционеров, а потом перепродаст
им же втридорога. Нередко антиквары гнали его: -- Да уходите, не мешайте, дайте
разложиться! -- Ужо! Ужо! -- отвечает он всегда одним и тем же словом и сидит,
как примороженный. Так и звали его торговцы: "Ужо!" Любил рано приходить на
Сухаревку и Владимир Егорович Шмаровин. Он считался знатоком живописи и
поповского1 фарфора. Он покупал иногда серебряные чарочки, из которых мы пили на
его "средах", покупал старинные дешевые медные, бронзовые серьги. Он прекрасно
знал старину, и его обмануть было нельзя, хотя ------------------------------- 1
Фарфоровый завод Попова. подделок фарфора было много, особенно поповского.
Делали это за границей, откуда приезжали агенты и привозили товар. На Сухаревке
была одна палатка, специально получавшая из-за границы поддельного "Попова".
Подделки практиковались во всех областях. Нумизматы неопытные также часто
попадались на сухаревскую удочку. В серебряном ряду у антикваров стояли витрины,
полные старинных монет. Кроме того, на застекленных лотках продавали монеты
ходячие нумизматы. Спускали по три, по пяти рублей редкостные рубли Алексея
Михайловича и огромные четырехугольные фальшивые медные рубли московской и
казанской работы. Поддельных Рафаэлей, Корреджио, Рубенсов--сколько хочешь. Это
уж специально для самых неопытных искателей "на грош пятаков". Настоящим
знатокам их даже и не показывали, а товар все-таки шел. Был интересный случай. К
палатке одного антиквара подходит дама, долго смотрит картины и останавливается
на одной с надписью: "И. Репин"; на ней ярлык: десять рублей. -- Вот вам десять
рублей. Я беру картину. Но если она не настоящая, то принесу обратно. Я буду у
знакомых, где сегодня Репин обедает, и покажу ему. Приносит дама к знакомым
картину и показывает ее И. Е. Репину. Тот хохочет. Просит перо и чернила и
подписывает внизу картины: "Это не Репин. И. Репин". Картина эта опять попала на
Сухаревку и была продана благодаря репинскому автографу за сто рублей. Старая
Сухаревка занимала огромное пространство в пять тысяч квадратных метров. А
кругом, кроме Шереметевской больницы, во всех домах были трактиры, пивные,
магазины, всякие оптовые торговли и лавки -- сапожные и с готовым платьем, куда
покупателя затаскивали чуть ли не силой. В ближайших переулках -- склады мебели,
которую по воскресеньям выносили на площадь. Главной же, народной Сухаревкой
была толкучка и развал. Какие два образных слова: народ толчется целый день в
одном месте, и так попавшего в те места натолкают, что потом всякое место болит!
Или развал: развалят нескончаемыми рядами на рогожах немудрый товар и торгуют
кто чем: кто рваной обувью, кто старым железом; кто ключи к замкам подбирает и
тут же подпиливает, если ключ не подходит. А карманники по всей площади со
своими тырщиками снуют: окружат, затырят, вытащат. Кричи "караул"-- никто и не
послушает, разве за карман схватится, а он, гляди, уже пустой, и сам поет:
"Караул! Ограбили!" И карманники шайками ходят, и кукольники с подкидчиками
шайками ходят, и сменщики шайками, и барышники шайками. На Сухаревке жулью в
одиночку делать нечего. А сколько сортов всякого жулья! Взять хоть "играющих":
во всяком удобном уголку садятся прямо на мостовую трое-четверо и открывают игру
в три карты -- две черные, одна красная. Надо угадать красную. Или игра в
ремешок: свертывается кольцом ремешок, и надо гвоздем попасть так, чтобы гвоздь
остался в ремешке. Но никогда никто не угадает красной, и никогда гвоздь не
останется в ремне. Ловкость рук поразительная. И десятки шаек игроков шатаются
по Сухаревке, и сотни простаков, желающих нажить, продуваются до копейки. На
лотке с гречневиками тоже своя игра; ею больше забавляются мальчишки в надежде
даром съесть вкусный гречневик с постным маслом. Дальше ходячая лотерея -- около
нее тоже жулье. Имеются жулики и покрупнее. Пришел, положим, мужик свой
последний полушубок продавать. Его сразу окружает шайка барышников. Каждый
торгуется, каждый дает свою цену. Наконец, сходятся в цене. Покупающий
неторопливо лезет в карман, будто за деньгами, и передает купленную вещь соседу.
Вдруг сзади мужика шум, и все глядят туда, а он тоже туда оглядывается. А
полушубок в единый миг, с рук на руки, и исчезает. -- Что же деньги-то, давай!
-- Че-ево? -- Да деньги за шубу! -- За какую? Да я ничего и не видал! Кругом
хохот, шум. Полушубок исчез, и требовать не с кого. Шайка сменщиков: продадут
золотые часы, с пробой, или настоящее кольцо с бриллиантом, а когда придет до-
мой покупатель, поглядит--часы медные и без нутра, и кольцо медное, со стеклом.
Положим, это еще Кречинский делал. Но Сухаревка выше Кречинского. Часы или
булавку долго ли подменить! А вот подменить дюжину штанов--это может только
Сухаревка. Делалось это так: ходят малые по толкучке, на плечах у них перекинуты
связки штанов, совершенно новеньких, только что сшитых, аккуратно сложенных. --
Почем штаны? -- По четыре рубля. Нет, ты гляди, товар-то какой... По случаю
аглицкий кусок попал. Тридцать шесть пар вышло. Вот и у него, и у него. Сейчас
только вынесли. Покупатель и у другого смотрит. -- По три рубля... пару возьму.
-- Эка! -- Ну, красненькую за трое... Берешь? -- По четыре... А вот что, хошь
ежели, бери всю дюжину за три красных... У покупателя глаза разгорелись: кому ни
предложи, всякий купит по три, а то и по четыре рубля. А сам у того и другого
смотрит и считает,-- верно, дюжина. А у третьего тоже кто-то торгует тут рядом.
Сторговались за четвертную. Покупатель отдает деньги, продавец веревочкой
связывает штаны... Вдруг покупателя кто-то бьет по шее. Тот оглядывается. --
Извини, обознался, за приятеля принял! Покупатель получает штаны и уходит.
Приносит домой. Оказывается, одна штанина сверху и одна снизу, а между ними --
барахло. Сменили пачку, когда он оглянулся. Купил "на грош пятаков"! Около
селедочниц, сидящих рядами и торгующих вонючей обжоркой, жулья меньше; тут
только снуют, тоже шайками, бездомные ребятишки, мелкие карманники и
поездошники, таскающие у проезжих саквояжи из пролеток. Обжорка--их любимое
место, их биржа. Тухлая колбаса в жаровнях, рванинка, бульонка, обрезки, ржавые
сельди, бабы на горшках с тушеной картошкой... Вдруг ливень. Развал закутывает
рогожами товар. Кто может, спасается под башню. Только обжорка недвижима--бабы
поднимают сзади подолы и окутывают голо- ву... Через несколько минут опять
голубое небо, и толпа опять толчется на рынке. После дождя и в дождь особенно
хорошо торгуют обувью. В одну из палаток удалось затащить чиновника в сильно
поношенной шинели. Его долго рвали пополам два торговца -- один за правую руку,
другой за левую. За два рубля чиновник покупает подержанные штиблеты, обувается
и уходит, лавируя между лужами. Среди торговцев -- спор: -- Не дойдет! --
Дойдет! -- На пару пива? -- На скольки? -- На четверть часа. -- Пошло. -- Нет,
бриться идет! Чиновник уселся на тумбу около башни. Небритый и грязный цирюльник
мигнул вихрастому мальчишке, тот схватил немытую банку из-под мази, отбежал,
черпнул из лужи воды и подал. Здесь бритье стоило три копейки, а стрижка --
пять. По утрам, когда нет клиентов, мальчишки обучались этому ремеслу на
отставных солдатах, которых брили даром. Изрежет неумелый мальчуган несчастного,
а тот сидит и терпит, потому что в билете у него написано: "бороду брить, волосы
стричь, по миру не ходить". Через неделю опять солдат просит побрить! -- Ну,
недорезанный, садись! -- приглашает его на тумбу московский Фигаро. Я любил
останавливаться и подолгу смотреть на эту галдящую орду, а иногда и отдаваться
воле зазывал. Идешь по тротуару мимо лавок, а тебя за полы хватают. --
Пожалте-с, у нас покупали! Тащат и тащат. Хочешь не хочешь, заведут в лавку. А
там уже обступят другие приказчики: всякий свое дело делает и свои заученные
слова говорит. Срепетовка ролей и исполнение удивительные. Заставят
пересмотреть, а то и примерить все: и шубу, и пальто, и поддевку. -- Да ведь мне
ничего не надо! -- Теперь не надо. Опосля понадобится. Лишнее знание не
повредит. Окромя пользы, от этого ничего. Мо- жет, что знакомым понадобится, вот
и знаете, где купить, а каков товар -- своими глазами убедились. Шумит зазывала
на улице у лавки. Идет строгая дама. -- Сударыня! У нас покупали. Для супруга
