заинтересовался, слушал и ровно ничего не понимал. Вагон остановился у
Страстного, и, слезая с империала, Глазов предложил мне присесть на бульваре, у
памятника Пушкину. Он рассказывал с увлечением. Я слушал со вниманием. -- Как же
вы переделывали и что? Откуда же режиссер брал столько пьес для переделки? --
спросил я. -- Да ведь он же режиссер. Ну, пришлют ему пьесу для постановки в
театре, а он сейчас же за мной. Прихожу к нему тайком в кабинет. Двери
позатворяет, слышу--в гостиной знакомые голоса, товарищи по сцене там, а я, как
краденый. Двери кабинета на ключ. Подает пьесу -- только что с почты -- и
говорит: -- Сделай к пятнице. В субботу должны отослать обратно. Больше двух
дней держать нельзя. Раз в пьесе, полученной от него, письмо попалось: писал он
сам автору, что пьеса поставлена быть не может по независящим обстоятельствам.
Конечно, зачем чужую ставить, когда своя есть! Через два дня я эту пьесу
перелицевал, через месяц играли ее, а фарс с найденным письмом отослали автору
обратно в тот же день, когда я возвратил его. Мой собеседник увлекся. -- И
сколько пьес я для него переделал! И как это просто! Возьмешь, это самое,
новенькую пьесу, прочитаешь и первое дело даешь ей подходящее название.
Например, автор назвал пьесу "В руках", а я сейчас-- "В рукавицах", или назовет
автор -- "Рыболов", а я -- "На рыбной ловле". Переменишь название, принимаешься
за действующих лиц. Даешь имена, какие только в голову взбредут, только бы на
французские походили. Взбрело в голову первое попавшееся слово, и сейчас его на
французское. Маленьких персонажей перешиваешь по-своему: итальянца делаешь
греком, англичанина--американцем, лакея--горничной... А чтобы пьесу совсем
нельзя было узнать, вставишь автомата или попугая. Попугай или автомат на сцене,
а нужные слова за него говорят за кулисами. Ну-с, с действующими лицами
покончишь, декорации и обстановку переиначишь. Теперь надо изменять по-своему
каждую фразу и перетасовывать явления. Придумываешь эффектный конец, соль
оригинала заменяешь сальцем, и пьеса готова. Он сразу впал в минорный тон. --
Обворовываю талантливых авторов! Ведь на это я пошел, когда меня с квартиры
гнали... А потом привык. Я из-за куска хлеба, а тот имя свое на пьесах
выставляет, слава и богатство у него. Гонорары авторские лопатой гребет, на
рысаках ездит... А я? Расходы все мои, получаю за пьесу двадцать рублей, из них
пять рублей переписчикам... Опохмеляю их, оголтелых, чаем пою... Пока не
опохмелишь, руки-то у них ходуном ходят... Он много еще говорил и взял с меня
слово обязательно посетить его. -- Мы только с женой вдвоем. Она -- бывшая
провинциальная артистка, драматическая инженю. Завтра п свободен, заказов пока
нет. Итак, завтра в час дня. -- Даю слово. На другой день я спускался в
подвальный этаж домишка рядом с трактиром "Молдавия", на Живодерке1, в квартиру
Глазова. В темных сенцах, куда выходили двери двух квартир, стояли три жалких
человека, одетых в лохмотья; четвертый -- в крахмальной рубахе и в одном жилете
--из большой коробки посыпал оборванцев каким-то порошком. Пахло чем-то
знакомым. -- Здравствуйте, Глазов!--крикнул я с лестницы. -- А, это вы? Владимир
Алексеевич! Сейчас... Только пересыплю этих дьяволов.-- И он бросал горстями
порошок за ворот, за пазуху, даже за пояс брюк трем злополучникам. Несчастные
ежились, хохотали от щекотки и чихали. -- Ну, подождите, пока не повылазят. А мы
пойдем. Пожалуйте! И он отворил передо мной дверь в свою довольно чистую
квартирку. -- Что за история?--спрашиваю я. -- Переписчики пришли,-- серьезно
ответил мне Глазов.-- Сейчас заказ принесли срочный. -- Так в чем же дело? --
Персидской ромашкой я пересыпаю... А без этого их нельзя... Извините меня... Я
сейчас оденусь. Он накинул пиджак. -- Эллен! Ко мне мой друг пришел...
Писатель... Приготовь нам закусить... Да иди сюда. -- Mille pardon... Я не одета
еще. Из спальни вышла молодая особа с папильотками в волосах и следами грима и
пудры на усталом лице. -- Моя жена... Стасова-Сарайская... Инженивая драмати. --
Ах, Жорж! Не может он без глупых шуток! -- улыбнулась она мне.-- Простите, у нас
беспорядок. Жорж возится с этой рванью, с переписчиками... Сидят и чешутся... На
сорок копеек в день персидской ромашки выходит... А то без нее такой
зоологический сад из квартиры сделают, что сбежишь... Они из "Собачьего зала".
Глазов перебивает: -- Да. Великое дело--персидская ромашка. Сам я это изобрел.
Сейчас их осыплешь -- ив бороду, и в го- ------------------------------- 1
Теперь на улице Красина. лову, и в белье, у которых есть... Потом полчасика
подержишь в сенях, и все в порядке: пишут, не чешутся, и в комнате чисто... --
Так, говорите, без персидской ромашки и пьес не было бы? -- Не было бы. Ведь их
в квартиру пускать нельзя без нее... А народ они грамотный и сцену знают.
Некоторые--бывшие артисты... В два дня пьесу стряпаем: я--явление,
другой--явление, третий--явление, и кипит дело... Эллен, ты угощай завтраком
гостя, а я займусь пьесой... Уж извините меня... Завтра утром сдавать надо...
Посидите с женой. Мы вошли в комнату рядом со спальней, где на столе стояла
бутылка водки, а на керосинке жарилось мясо. В декабре стояла сырая,
пронизывающая погода: снег растаял, стояли лужи; по отвратительным московским
мостовым проехать невозможно было ни на санях, ни на колесах. То же самое было и
на Живодерке, где помещался "Собачий зал Жана де Габриель". Населенная
мастеровым людом, извозчиками, цыганами и официантами, улица эта была весьма
шумной и днем и ночью. Когда уже все "заведения с напитками" закрывались и
охочему человеку негде было достать живительной влаги, тогда он шел на эту самую
улицу и удовлетворял свое желание в "Таверне Питера Питта". Так называлась
винная лавка Ивана Гаврилова на языке обитателей "Собачьего зала", состоявшего
при "Таверне Питера Питта". По словам самого Жана Габриеля, он торговал
напитками по двум уставам: с семи утра до одиннадцати вечера -- по питейному, а
с одиннадцати вечера до семи утра -- по похмельному. Вечером, в одиннадцать
часов, лавка запиралась, но зато отпиралась каморка в сенях, где стояли два
громадных сундука--один с бутылками, другой с полубутылками. Торговала ими
"бабушка" на вынос и распивочно в "Собачьем зале". На вынос торговали через
форточку. Покупатель постучит с заднего двора, сунет деньги молча и молча
получит бутылку. Форточка эта называлась "шланбой". Таких "шланбоев" в Москве
было много: на Грачевке, на Хитровке и на окраинах. Если ночью надо достать
водки, подходи прямо к городовому, спроси, где достать, и он укажет дом: --
Войдешь в ворота, там шланбой, занавеска красная. Войдешь, откроется форточка...
А потом мне гривенник сунешь или дашь глотнуть из бутылки. Возвращаясь часу во
втором ночи с Малой Грузинской домой, я скользил и тыкался по рытвинам тротуаров
Живодерки. Около одного из редких фонарей этой цыганской улицы меня кто-то
окликнул по фамилии, и через минуту передо мной вырос весьма отрепанный,
небритый человек с актерским лицом. Знакомые черты, но никак не могу припомнить.
Он назвался. -- Запутался, брат, запил. Второй год в "Собачьем зале" пребываю.
Сцену бросил, переделкой пьес занимаюсь. Я помнил его молодым человеком,
талантливым начинающим актером, и больно стало при виде этого опустившегося
бедняка: опух, дрожит, глаза слезятся, челюсти не слушаются. -- Водочки бы,--
нерешительно обратился он ко мне. -- Да ведь поздно, а то угостил бы. -- Нет,
что ты! Пойдем со мною, вот здесь рядом... Он ухватил меня за рукав и торопливо
зашагал по обледенелому тротуару. На углу переулка стоял деревянный двухэтажный
дом и рядом с ним, через ворота, освещенный фонарем, старый флигель с казенной
зеленой вывеской "Винная лавка". Мы остановились у ворот. Актер стукнул в
калитку. -- Кто еще? -- прохрипели со двора. -- Сезам, отворись,-- ответил мой
спутник. -- Кто? -- громче хрипело со двора. -- Шланбой. По этому магическому
слову калитка отворилась, со двора пахнуло зловонием, и мы прошли мимо дворника
в тулупе, с громадной дубиной в руках, на крыльцо флигеля и очутились в сенях.
-- Держись за меня, а то загремишь,-- предупредил меня спутник. Роли
переменились: теперь я держался за его руку. Он отворил дверь. Пахнуло теплом,
ужасным, зловонным теплом жилой трущобы. Картина, достойная описания: маленькая
комната, грязный стол с пустыми бутылками, освещенный жестяной лампой; налево
громадная русская печь (помещение строилось под кухню), а на полу вповалку спало
более десяти человек обоего пола, вперемежку, так тесно, что некуда было
поставить ногу, чтобы добраться до стола. -- Вот мы и дома,-- сказал спутник и
заорал диким голосом:--Проснитесь, мертвые, восстаньте из гробов! Мы водки
принесли!.. Кучи лохмотьев зашевелились, послышались недовольные голоса, ругань.
А он продолжал: -- Мы водки принесли! И полез на печь. -- Бабка, водки! -- Ишь
вас носит, дьяволы-полунощники, покоя вам нет... -- Аркашка, ты? -- послышалось
с печи. -- Ас полу вставали, протирали глаза, бормотали: -- Где водка?.. --
Дайте, черти, воды! Горло пересохло! -- стонала полураздетая женщина, с
растрепанными волосами, матово-бледная, с синяком на лбу. -- Аркашка, кого
привел?.. Карася? -- Да еще какого, бабка... Водки! С печи слезли грязная,
морщинистая старуха и оборванный актер, усиленно старавшийся надеть пенсне с
одним стеклом: другое было разбито, и он закрывал глаз, против которого не было
стекла. -- Тоже артист и автор,-- рекомендовал Аркашка. Я рассматривал комнату.
Над столом углем была нарисована нецензурная карикатура, изображавшая человека,
который, судя по лицу, много любил и много пострадал от любви; под карикатурой
подпись: "Собачий зал Жана де Габриель". Здесь жили драматурги и артисты,
работавшие на своих безграмотных хозяев.
КУПЦЫ
Во всех благоустроенных городах тротуары идут по обе стороны улицы, а иногда, на
особенно людных местах, поперек мостовых для удобства пешеходов делались то из
плитняка, то из асфальта переходы. А вот на Большой Дмитровке булыжная мостовая
пересечена наискось прекрасным тротуаром из гранитных плит, по которому никогда
и никто не переходит, да и переходить незачем: переулков близко нет. Этот
гранитный тротуар начинается у подъезда небольшого особняка с зеркальными
окнами. И как раз по обе стороны гранитной диагонали Большая Дмитровка была
всегда самой шумной улицей около полуночи. В Богословском (Петровском) переулке
с 1883 года открылся театр Корша. С девяти вечера отовсюду по-одиночке начинали
съезжаться извозчики, становились в линию по обеим сторонам переулка, а не
успевшие занять место вытягивались вдоль улицы по правой ее стороне, так как
левая была занята лихачами и парными "голубчиками", платившими городу за эту
биржу крупные суммы. "Ваньки", желтоглазые погонялки--эти извозчики низших
классов, а также кашники, приезжавшие в столицу только на зиму, платили
"халтуру" полиции. Дежурные сторожа и дворники, устанавливавшие порядок,
подходили к каждому подъезжающему извозчику, и тот совал им в руку заранее
приготовленный гривенник. Городовой важно прогуливался посередине улицы и считал
запряжки для учета при дележе. Иногда он подходил к лихачам, здоровался за руку:
взять с них, с биржевых плательщиков, было нечего. Разве только приятель-лихач
угостит папироской. Прохожих в эти театральные часы на улице было мало. Чаще
других пробегали бедно одетые студенты, возвращаясь в свое общежитие на заднем
дворе купеческого особняка. Извозчики стояли кучками у своих саней, курили,
болтали, распивали сбитень, а то и водочку, которой приторговывали сбитенщики,
тоже с негласного разрешения городового. Еще с начала вечера во двор особняка
въехало несколько ассенизационных бочек, запряженных парами кляч, для своей
работы, которая разрешалась только по ночам. Эти "ночные брокары", прозванные
так в честь известной парфюмерной фирмы, открывали выгребные ямы и переливали
содержимое черпаками на длинных рукоятках и увозили за заставу. Работа шла.
