Хлудову, последний устроил ему и себе в канцелярии генерал-губернатора
заграничный паспорт, и на лихой тройке, никому не говоря ни слова, они вдвоем
укатили из Москвы -- до границ еще распоряжение о невыпуске Черняева из России
не дошло. Словом, в июле 1876 года Черняев находился в Белграде и был
главнокомандующим сербской армии, а Миша Хлудов неотлучно состоял при нем. Мой
приятель, бывший участник этой войны, рассказывал такую сцену: -- Приезжаю с
докладом к Черняеву в Делиград. Меня ведут к палатке главнокомандующего. Из
палатки выходит здоровенный русак в красной рубахе с солдатским "Георгием" и
сербским орденом за храбрость, а в руках у него бутылка рома и чайный стакан. --
Ты к Черняеву? К Мише? -- спрашивает меня. Я отвечаю утвердительно. -- Ну так
это все равно, и он Миша и я Миша. На, пей. Налил стакан рому. Я отказываюсь. --
Не пьешь? Стало быть, ты дурак.-- И залпом выпил стакан. А из палатки выглянул
Черняев и крикнул: -- Мишка, пошел спать! -- Слушаю, ваше превосходительство.--
И, отсалютовав стаканом, исчез в соседней палатке. Вернулся Хлудов в Москву,
женился во второй раз, тоже на девушке из простого звания, так как не любил ни
купчих, ни барынь. Очень любил свою жену, но пьянствовал по-старому и задавал
свои обычные обеды. И до сих пор есть еще в Москве в живых люди, помнящие обед
17 сентября, первые именины жены после свадьбы. К обеду собралась вся знать,
административная и купеческая. Перед обедом гости были приглашены в зал
посмотреть подарок, который муж сделал своей молодой жене. Внесли огромный ящик
сажени две длины, рабочие сорвали покрышку. Хлудов с топором в руках сам
старался вместе с ними. Отбили крышку, перевернули его дном кверху и подняли. Из
ящика вывалился... огромный крокодил. Последний раз я видел Мишу Хлудова в 1885
году на собачьей выставке в Манеже. Огромная толпа окружила большую железную
клетку. В клетке на табурете в поддевке и цилиндре сидел Миша Хлудов и пил из
серебряного стакана коньяк. У ног его сидела тигрица, била хвостом по железным
прутьям, а голову положила на колени Хлудову. Это была его последняя тигрица,
недавно привезенная из Средней Азии, но уже прирученная им, как собачонка.
Вскоре Хлудов умер в сумасшедшем доме, а тигрица Машка переведена в
зоологический сад, где была посажена в клетку и зачахла... * Все это были люди,
проедавшие огромные деньги. Но были и такие любители "вторничных" обедов,
которые из скупости посещали их не более раза в месяц. Таков был один из
Фирсановых. За скупость его звали "костяная яичница". Это был миллионер, лесной
торговец и крупный дисконтер, скаред и копеечник, каких мало. Детей у него в
живых не осталось, и миллионы пошли по наследству каким-то дальним
родственникам, которых он при жизни и знать не хотел. Он целый день проводил в
конторе, в маленькой избушке при лесном складе, в глухом месте, невдалеке от
товарной станции железной дороги. Здесь он принимал богачей, нуждавшихся в
деньгах, учитывал векселя на громадные суммы под большие проценты и делал это
легко, но в мелочах был скуп невероятно. В минуту откровенности он говорил: --
Ох, мученье, а не жизнь с деньгами. В другой раз я проснусь и давай на счетах
прикидывать. В день сто тысяч вышло. Ну, десятки-то тысяч туда-сюда, не
беспокоишься о них -- знаешь, что на дело ушли, не жаль. А вот мелочь! Вот что
мучит. Примерно, привезет из моего имения приказчик продукты, ну, масла, овса,
муки... Примешь от него, а он, идол этакий, стоит перед тобой и глядит в
глаза... На чай, вишь,--привычка у них такая -- дожидается!.. Ну, вынешь из
кармана кошелек, достанешь гривенник, думаешь дать, а потом мелькнет в голове:
ведь я ему жалованье плачу, за что же еще сверх того давать? А потом опять
думаешь: так заведено. Ну, скрепя сердце и дашь, а потом ночью встанешь и
мучаешься, за что даром гривенник пропал. Ну вот, я и удумал, да так уж и начал
делать: дам приказчику три копейки и скажу: "Вот тебе три копейки, добавь свои
две, пойди в трактир, закажи чайку и пей в свое удовольствие. сколько хочешь". В
1905 году в его контору явились экспроприаторы. Скомандовав служащим "руки
вверх", они прошли к "самому" в кабинет и, приставив револьвер к виску,
потребовали: -- Отпирай шкаф! Он так рассказывал об этом случае: -- Отпираю, а у
самого руки трясутся, уже и денег не жаль: боюсь, вдруг пристрелят. Отпер.
Забрали тысяч десять с лишком, меня самого обыскали, часы золотые с цепочкой
сняли, приказали четверть часа не выходить из конторы... А когда они ушли, уж и
хохотал я, как их надул: пока они мне карманы обшаривали, я в кулаке дер- жал
десять золотых, успел со стола схватить... Не догадались кулак-то разжать! Вот
как я их надул!.. Хи-хи-хи! -- и раскатывался дробным смехом. Над ним, по
купеческой привычке, иногда потешались, но он ни на кого не обижался. Не таков
был его однофамилец, с большими рыжими усами вроде сапожной щетки. Его никто не
звал по фамилии, а просто именовали: Паша Рыжеусов, на что он охотно откликался.
Паша тоже считал себя гурманом, хоть не мог отличить рябчика от куропатки. Раз
собеседники зло над ним посмеялись, после чего Паша не ходил на "вторничные"
обеды года два, но его уговорили, и он снова стал посещать обеды: старое было
забыто. И вдруг оно всплыло совсем неожиданно, и стол уже навсегда лишился
общества Паши. В числе обедающих на этот раз был антрепренер Ф. А. Корш, часто
бывавший в клубе; он как раз сидел против Рыжеусова. -- Павел Николаевич, что
это я вас у себя в театре не вижу? -- Помилуйте, Федор Адамыч, бываю изредка...
Вот на это воскресенье велел для ребятишек ложу взять. Что у вас пойдет? -- В
воскресенье? "Женитьба". -- Что-о? -- "Женитьба" Гоголя... -- Ну и зачем вы эту
мерзость ставите? Ф. А. Корш даже глаза вытаращил и не успел ответить, как весь
стол прыснул от смеха. -- Подлецы вы все, вот что! Сволочь! -- взвизгнул
Рыжеусов, выскочил из-за стола и уехал из клуба. Хохот продолжался, и
удивленному Ф. А. Коршу наперерыв рассказывали причину побега Рыжеусова. Года
два назад за ужином, когда каждый заказывал себе блюдо по вкусу, захотел и Паша
щегольнуть своим гурманством. -- А мне дупеля! -- говорит он повару, вызванному
для приема заказов. -- Дупеля? А ты знаешь, что такое дупель? -- спрашивает
кто-то. -- Конечно, знаю... Птиченка сама по себе махонькая, так с рябчонка, а
ноги во-о какие, а потом нос во-о какой! Повар хотел возразить, что зимой
дупелей нет, но веселый Королев мигнул повару и вышел вслед за ним. Ужин
продолжался. Наконец, в закрытом мельхиоровом блюде подают дупеля. -- А нос где?
-- спрашивает Паша, кладя на тарелку небольшую птичку с длинными ногами. --
Зимой у дупеля голова отрезается... Едок, а этого не знаешь,-- поясняет Королев.
-- А! Начинает есть и, наконец, отрезает ногу. -- Почему нога нитками пришита?..
И другая тоже? -- спрашивает у официанта Паша. Тот фыркает и закрывается
салфеткой. Все недоуменно смотрят, а Королев серьезно объясняет: -- Потому, что
я приказал к рябчику пришить петушью ногу. Об этом на другой день разнеслось по
городу, и уж другой клички Рыжеусову не было, как "Нога петушья"! Однажды
затащили его приятели в Малый театр на "Женитьбу", и он услыхал: "У вас нога
петушья!"-- вскочил и убежал из театра. Когда Гоголю поставили памятник, Паша
ругательски ругался: -- Ему! Надсмешнику! Бывал на "вторничных" обедах еще один
чудак, Иван Савельев. Держал он себя гордо, несмотря на долгополый сюртук и
сапоги бутылками. У него была булочная на Покровке, где все делалось по
"военногосударственному", как он сам говорил. Себя он называл фельдмаршалом,
сына своего, который заведовал другой булочной, именовал комендантом, калачников
и булочников -- гвардией, а хлебопеков--гарнизоном. Наказания провинившимся он
никогда не производил единолично, а устраивал формальные суды. Стол покрывался
зеленым сукном, ставился хлеб с серебряной солонкой, а для подсудимых
приносились из кухни скамьи. Наказания были разные: каторжные работы -- значит
отхожие места и помойки чистить, ссылка -- перевод из главной булочной во
вторую. Арест заменялся денежным штрафом, лишение прав -- уменьшением
содержания, а смертная казнь -- отказом от места. Все старшие служащие носили
имена героев и государственных людей: Скобелев, Гурко, Радецкий, Александр
Македонский и так далее. Они отвечали только на эти прозвища, а их собственные
имена были забыты. Так и в книгах жалованье писалось: Александр Македонский --
крендельщик 6 рублей Гурко -- калашник 6 " Наполеон -- водовоз 4" Так звали
служащих и все старые покупатели. Надо заметить, что все "герои" держали себя
гордо и поддерживали тем славу имен своих. Гурманы охотно приглашали за свой
стол Ивана Савельева, когда он изредка появлялся в клубе, потому что с ним было
весело. Для потехи! Даже постоянно серьезных братьев Ляпиных он умел рассмешить.
Братья Ляпины не пропускали ни одного обеда. "Неразлучники" -- звали их. Было у
них еще одно прозвание -- "чет и нечет", но оно забылось, его помнили только те,
кто знал их молодыми. Они являлись в клуб обедать и уходили после ужина. В карты
они не играли, а целый вечер сидели в клубе, пили, ели, беседовали со знакомыми
или проводили время в читальне, надо заметить, всегда довольно пустой, хотя клуб
имел прекрасную библиотеку и выписывал все русские и многие иностранные журналы.
Братья Ляпины -- старики, почти одногодки. Старший -- Михаил
Иллиодорович--толстый, обрюзгший, малоподвижный, с желтоватым лицом, на котором,
выражаясь словами Аркашки Счастливцева, вместо волос "какие-то перья растут".
Младший -- Николай -- энергичный, бородатый, был полной противоположностью
брату. Они, холостяки, вдвоем занимали особняк с зимним садом. Ляпины обладали
хорошим состоянием и тратили его на благотворительные дела... История Ляпиных
легендарная, и зря ее не рассказывали всякому купцы, знавшие Ляпиных смолоду.
Ляпины родом крестьяне не то тамбовские, не то саратовские. Старший в юности
служил у прасола и гонял гурты в Москву. Как-то в Моршанске, во время одного из
своих путешествий, он познакомился со скопцами, и те уговорили его перейти в их
секту, предлагая за это большие деньги. Склонили его на операцию, но случилось,
что сделали только половину операции, и, вручив часть обещанной суммы, докончить
операцию решили через год и тогда же и уплатить остальное. Но на полученную
сумму Ляпин за год успел разбогатеть и отказался от денег и операции. А все-таки
Михаил Иллиодорович обрюзг, потолстел и частенько прихварывал: причина болезни
была одна -- объедение. В половине восьмидесятых годов выдалась бесснежная зима.
На масленице, когда вся Москва каталась на санях, была настолько сильная
оттепель, что мостовые оголились, и вместо саней экипажи и телеги гремели
железными шинами по промерзшим камням -- резиновых шин тогда не знали. В пятницу
и субботу на масленой вся улица между Купеческим клубом и особняком Ляпиных была
аккуратно уложена толстым слоем соломы. Из-под соломы не было видно даже
поперечного гранитного тротуара, который, только для своего удобства, Ляпины
провели в Купеческий клуб от своего подъезда. И вот у этого подъезда, прошуршав
по соломе, остановилась коляска. Из нее вышел младший брат Ляпин и помог выйти
знаменитому профессору Захарьину. Через минуту профессор, миновав ряд шикарных
комнат, стал подниматься по узкой деревянной лестнице на антресоли и очутился в
маленькой спальне с низким потолком. Пахло здесь деревянным маслом и скипидаром.
В углу, на пуховиках огромной кровати красного дерева, лежал старший Ляпин и
тяжело дышал. Сердито на него посмотрел доктор, которому брат больного уже
рассказал о "вторничном" обеде и о том, что братец понатужился блинами,--так,
десяточка на два перед обедом. -- Это что? -- закричал профессор, ткнув пальцем
в стенку над кроватью. -- Клопик-с...-- сказал Михалыч, доверенный, сидевший
неотлучно у постели больного. -- Как свиньи живете. Забрались в дыру, а рядом
залы пустые. Перенесите спальню в светлую комнату! В гостиную! В зал! Пощупал
