красным фонарем, а в глухих дворах ютились самые грязные тайные притоны
проституции, где никаких фонарей не полагалось и где окна завешивались изнутри.
Характерно, что на всех таких дворах не держали собак... Здесь жили женщины,
совершенно потерявшие образ человеческий, и их "коты", скрывавшиеся от полиции,
такие, которым даже рискованно было входить в ночлежные дома Хитровки. По ночам
"коты" выходили на Цветной бульвар и на Самотеку, где их "марухи" за-
марьяживали пьяных. Они или приводили их в свои притоны, или их тут же раздевали
следовавшие по пятам своих "дам" "коты". Из последних притонов вербовались
"составителями" громилы для совершения преступлений, и сюда никогда не
заглядывала полиция, а если по требованию высшего начальства, главным образом
прокуратуры, и делались обходы, то "хозяйки" заблаговременно знали об этом, и
при "внезапных" обходах никогда не находили того, кого искали... Хозяйки этих
квартир, бывшие проститутки большей частью, являлись фиктивными
содержательницами, а фактическими были их любовники из беглых преступников,
разыскиваемых полицией, или разные не попавшиеся еще аферисты и воры. У
некоторых шулеров и составителей игры имелись при таких заведениях сокровенные
комнаты, "мельницы", тоже самого последнего разбора, предназначенные специально
для обыгрывания громил и разбойников, которые только в такие трущобы являлись
для удовлетворения своего азарта совершенно спокойно, зная, что здесь не будет
никого чужого. Пронюхают агенты шулера -- составителя игры, что у какого-нибудь
громилы после удачной работы появились деньги, сейчас же устраивается за ним
охота. В известный день его приглашают на "мельницу" поиграть в банк--другой
игры на "мельницах" не было,-- а к известному часу там уж собралась стройно
спевшаяся компания шулеров, приглашается и исполнитель, банкомет, умеющий бить
наверняка каждую нужную карту,-- и деньги азартного вора переходят компании.
Специально для этого и держится такая "мельница", а кроме того, в ней в дни, не
занятые "деловыми", играет всякая шпана мелкотравчатая и дает верный доход--с
банка берут десять процентов. На большие "мельницы", содержимые в шикарных
квартирах, "деловые ребята" из осторожности не ходили -- таких "мельниц" в то
время в Москве был десяток на главных улицах. * Временем наибольшего расцвета
такого рода заведений были восьмидесятые годы. Тогда содержательницы притонов
считались самыми благонамеренными в поли- тическом отношении и пользовались
особым попустительством полиции, щедро ими оплачиваемой, а охранное отделение не
считало их "опасными для государственного строя" и даже покровительствовало им
вплоть до того, что содержатели притонов и "мельниц" попадали в охрану при
царских проездах. Тогда полиция была занята только вылавливанием
"неблагонадежных", революционно настроенных элементов, которых арестовывали и
ссылали сотнями. И блаженствовал трущобный мир на Грачевке и Цветном бульваре...
Я шагал в полной тишине среди туманных призраков и вдруг почувствовал какую-то
странную боль в левой ноге около щиколотки; боль эта стала в конце концов
настолько сильной, что заставила меня остановиться. Я оглядывался, куда бы
присесть, чтоб переобуться, но скамейки нигде не было видно, а нога болела
нестерпимо. Тогда я прислонился к дереву, стянул сапог и тотчас открыл причину
боли: оказалось, что мой маленький перочинный ножик провалился из кармана и
сполз в сапог. Сунув ножик в карман, я стал надевать сапог и тут услышал
хлюпанье по лужам и тихий разговор. Я притих за деревом. Со стороны Безымянки
темнеет на фоне радужного круга от красного фонаря тихо движущаяся группа из
трех обнявшихся человек. -- Заморился, отдохнем... Ни живой собаки нет... -- Эх,
нюня дохлая! Ну, опускай... Крайние в группе наклонились, бережно опуская на
землю среднего. "Пьяного ведут",-- подумал я. Успеваю рассмотреть огромную
фигуру человека в поддевке, а рядом какого-то куцего, горбатого. Он качал рукой
и отдувался. -- Какой здоровущий был, все руки оттянул! А здоровущий лежал
плашмя в луже. -- Фокач, бросим его тут... а то в кусты рядом... -- Это у
будки-то, дуроплясина! Побегут завтра лягаши по всем "хазам"... -- В трубу-то
вернее, и концы в воду! -- Делать, так делать вглухую. Ну, берись! Теперь на
руках можно. Большой взял за голову, маленький--за ноги, и понесли, как бревно.
Я--за ними, по траве, чтобы не слышно. Дождик перестал. Журчала вода, стекая по
канавке вдоль тротуара, и с шумом падала в приемный колодец подземной Неглинки
сквозь железную решетку. Вот у нее-то "труженики" остановились и бросили тело на
камни. -- Поднимай решеть! Маленький наклонился, а потом выпрямился: -- Чижало,
не могу! -- Эх, рвань дохлая! Гигант рванул и сдвинул решетку. "Эге,-- сообразил
я,-- вот что значит: "концы в воду". Я зашевелился в кустах, затопал и гаркнул
на весь бульвар: -- .Сюда, ребята! Держи их! И, вынув из кармана полицейский
свисток, который на всякий случай всегда носил с собой, шляясь по трущобам, дал
три резких, продолжительных свистка. Оба разбойника метнулись сначала вдоль
тротуара, а потом пересекли улицу и скрылись в кустах на пустыре. Я подбежал к
лежавшему, нащупал лицо. Борода и усы бритые... Большой стройный человек.
Ботинки, брюки, жилет, а белое пятно оказалось крахмальной рубахой. Я взял его
руку--он шевельнул пальцами. Жив! Я еще тройной свисток--и мне сразу
откликнулись с двух разных сторон. Послышались торопливые шаги: бежал дворник из
соседнего дома, а со стороны бульвара--городовой, должно быть, из будки... Я
спрятался в кусты, чтобы удостовериться, увидят ли человека у решетки. Дворник
бежал вдоль тротуара и прямо наткнулся на него и засвистал. Подбежал
городовой... Оба наклонились к лежавшему. Я хотел выйти к ним, но опять
почувствовал боль в ноге: опять провалился ножик в дырку! И это решило
дальнейшее: зря рисковать нечего, завтра узнаю. Я знал, что эта сторона бульвара
принадлежит первому участку Сретенской части, а противоположная с Безымянкой,
откуда тащили тело,-- второму. На Трубной площади я взял извозчика и поехал
домой. К десяти часам утра я был уже под сретенской каланчой, в кабинете
пристава Ларепланда. Я с ним был хорошо знаком и не раз получал от него сведения
для газет. У него была одна слабость. Бывший кантонист, десятки лет прослужил в
московской полиции, дошел из городовых до участкового, получил чин коллежского
асессора и был счастлив, когда его называли капитаном, хотя носил погоны
гражданского ведомства. -- Капитан, я сейчас получил сведения, что сегодня ночью
нашли убитого на Цветном бульваре. -- Во-первых, никакого убитого не было, а
подняли пьяного, которого ограбили на Грачевке, перетащили его в мой участок и
подкинули. Это уж у воров так заведено,-- чтобы хлопот меньше и им и нам. Кому
надо в чужом участке доискиваться! А доказать, что перетащили, нельзя. Это
первое. А второе: покорнейшая к вам просьба об этом ни слова в газете не писать.
Я даже протокола не составлял и дело прикончил сам. Откуда только вы
узнали--диву даюсь! Этого никто, кроме поднявших городовых да потерпевшего, не
знает... А он-то и просил прекратить дело. Нет, уж вы, пожалуйста, не пишите, а
то меня подведете,-- я и обер-полицмейстеру не доносил. И рассказал мне
Ларепланд, что ночью привезли бесчувственно пьяного, чуть не догола раздетого
человека, которого подняли на мостовой, в луже. -- Сперва думали--мертвый,
положили в часовню, где два тела опившихся лежали, а он зашевелился и заговорил.
Сейчас--в приемный покой, отходили, а утром я с ним разговаривал. Оказался
богатый немец, в конторе Вогау его брат служит. Сейчас же его вызвали, он
приехал в карете и увез брата. Немец загулял, попал в притон, девки затащили, а
там опоили его "малинкой", обобрали и выбросили на мой участок. Это у нас то и
дело бывает... То из того ко мне подарок, то наши ребята во второй подкинут...
Там капитан Капени (тоже кантонист) мой приятель, ну и прекращаем дело. Да и
пользы никому нет--все по-старому будет, одни хлопоты. Хорошо, что еще жив
остался--вовремя признак жизни подал! Молодой, красивый немец... Попал в притон
в нетрезвом виде, заставили его пиво пить вместе с девками. Помнит только, что
все пили из стаканов, а ему поднесли в граненой кружке с металлической крышкой,
а на крышке птица,-- ее только он и запомнил... Я пообещал ничего не писать об
этом происшествии и, конечно, ничего не рассказал приставу о том, что видел
ночью, но тогда же решил заняться исследованием Грачевки, так похожей на
Хитровку, Арженовку, Хапиловку и другие трущобы, которые я не раз посещал.
КРУЖКА С ОРЛОМ
В свободный вечер попал на Грачевку. Послушав венгерский хор в трактире "Крым"
на Трубной площади, где встретил шулеров -- постоянных посетителей скачек--и
кой-кого из знакомых купцов, я пошел по грачевским притонам, не официальным, с
красными фонарями, а по тем, которые ютятся в подвалах на темных, грязных дворах
и в промозглых "фатерах" "Колосовки", или "Безымянки", как ее еще иногда
называли. К полуночи этот переулок, самый воздух которого был специфически
зловонен, гудел своим обычным шумом, в котором прорывались звуки то разбитого
фортепьяно, то скрипки, то гармоники; когда отворялись двери под красным
фонарем, то неслись пьяные песни. В одном из глухих, темных дворов свет из окон
почти не проникал, а по двору двигались неясные тени, слышались перешептывания,
а затем вдруг женский визг или отчаянная ругань... Передо мной одна из тех
трущоб, куда заманиваются пьяные, которых обирают дочиста и выбрасывают на
пустыре. Около входов стоят женщины, показывают "живые картины" и зазывают
случайно забредших пьяных, обещая за пятак предоставить все радости жизни вплоть
до папироски за ту же цену... Когда я пересек двор и подошел к входу в подвал,
расположенному в глубине двора, то услыхал приглашение на французском языке и
далее по-русски: -- Зайдите к нам, у нас весело! От стены отделилась высокая
женщина и за рукав потащила меня вниз по лестнице. -- У нас и водка и пиво есть.
Вошли. Перед глазами мельтешился красноватый свет среди пара и копоти. Хаос
звуков. Под черневшими сводами огромной комнаты стояли три стола. На стене близ
двери коптила жестяная лампочка, и черная струйка дыма расходилась воронкой под
сводом, сливаясь незаметно с черным от сажи потолком. На двух столах стояли
такие же лампочки, пустые бутылки, валялись объедки хлеба, огурцов, селедки. На
крайнем к окну столе шла ожесточенная игра в банк. Метал плотный русак
богатырского сложения, с окладистой, степенной бородой, в поддевке. Засученные
рукава открывали громадные кулаки, в которых почти исчезала колода карт. Кругом
теснились оборванные, бледные, с пылающими взорами понтеры. -- Семитка око... --
Имею--пятак. На пе. -- Угол от пятака...-- слышались возгласы игроков. Дальше,
сквозь отворенную дверь, виднелась другая такая же комната. Там тоже стоял в
глубине стол, но уже с двумя свечками, и за столом тоже шла игра в карты...
Передо мной, за столом без лампы, сидел небритый бледный человек в форменной
фуражке, обнявшись с пьяной бабой, которая выводила фальцетом: И чай пил-ла, и
б-булк-и ела, Поз-за-была и с кем си-идела. Испитой юноша, на вид лет
семнадцати, в лакированных сапогах, в венгерке и в новом картузе на затылке,
стуча дном водочного стакана по столу, убедительно доказывал что-то маленькому
потрепанному человечку: -- Слушай, ты... -- И что слушай? Что слушай? Работали
вместе, и слам пополам... -- Оно пополам и есть!.. Ты затырка, я по ширмохе,
тебе лопатошник, а мне бака... В лопатошнике две красных!.. -- Бака-то полета
ходит, небось анкер... -- Провалиться, за четвертную ушла... -- Заливаешь! --
Пра-слово! Чтоб сдохнуть! -- Где же они? -- Прожил! Вот коньки лаковые, вот
чепчик... Ни финаги в кармане! -- Глянь-ка, Оська, какой стрюк заполз! Испитой
юноша посмотрел на меня, и я услышал, как он прошептал: -- Не лягаш1 ли? -- Тебе
все лягавые чудятся... -- Не-ет. Просто стрюк шатаный... -- Да вот сейчас
