узнаем...-- Он обратился к приведшей меня "даме":--Па-алковни-ца, что,
кредитного свово, что ли, привела? Полковница повернула в говорившему свое
строгое, густо наштукатуренное лицо, подмигнула большими черными, глубоко
запавшими глазами и крикнула: -- Барин выпить хочет. Садитесь, садитесь! Je vous
prie!2 -- Садись--гость будешь, вина купишь--хозяин будешь! -- крикнул
бородач-банкомет, тасовавший карты. Я сел рядом с Оськой. -- Что ж, барин, ставь
вина, угощай свою полковницу,-- проговорил юноша в венгерке. -- Изволь! -- Да уж
расшибись на рупь-целковый, всех угощай. Вон и барон мучится с похмелья. Мужчина
в форменной фуражке лихо подлетел ко мне и скороговоркой выпалил: -- Барон
Дорфгаузен... Отто Карлович... Прошу любить и жаловать,-- он шаркнул ножкой в
опорках. -- Вы барон?--спросил я. -- Ma parole! Даю слово! Барон и губернский
секретарь... в Лифляндии родился, в Берлине обучался, в Москве с кругу спился и
вдребезги проигрался... Одолжите двугривенный. Пойду отыгрываться... До первой
встречи. -- Извольте! И через минуту слышался его властный голос:
------------------------------- 1 Сыщик. 2 Прошу вас! (фр.) -- Куш под картой.
Имею... Имею... -- Верно, господин, он настоящий барон,--зашептал мне
Оська.--Теперь свидетельства на бедность да разные фальшивые удостоверения
строчит... А как печати на копченом стекле салит! Ежели желаете вид на
жительство--прямо к нему. И такция недорогая... Сейчас ежели плакат, окромя
бланка, полтора рубля, вечность -- три. -- Вечность? -- Да, дворянский паспорт
или указ об отставке... С чинами, с орденами пропишет... -- Барон...
Полковница...-- в раздумье проговорил я. -- И полковница настоящая, а не то что
какая-нибудь подполковница... Она с самим живет... Заведение на ее имя. Тут
полковница перебила его и, пересыпая речь безграмотными французскими фразами,
начала рассказывать, как ее выдали подростком еще за старика, гарнизонного
полковника, как она с соседом-помещиком убежала за границу, как тот ее в Париже
бросил, как впоследствии она вернулась домой, да вот тут в Безымянке и
очутилась. -- Ну ты, стерва, будет языком трепать, тащи пива! --крикнул, не
оглядываясь, банкомет. -- Несу, оголтелый, чего орешь, каторга! -- Унгдюк! Не
везет... А? Каково? Нет, вы послушайте. Ставлю на шестерку куш--дана! На пе.
Имею полкуша на пе, очки вперед... Взял. Отгибаюсь--бита. Тем же кушем
иду--бита... Ставлю на смарку--бита! Подряд, подряд!.. -- Проиграли, значит? --
Вдрызг! А ведь только последнюю бы дали--и я крез! Талию изучил--и вдруг бита!..
Одолжите еще... до первой встречи... Тот же куш... Опять даю двугривенный. --
Ол-райт! Это по-барски... До первой встречи!.. Полковница налила пива в четыре
стакана, а для меня в хрустальную кружку с мельхиоровой крышкой, на которой
красовался орел. Барон оторвался на минуту от карт и, подняв стакан, молодецки
возгласил: -- За здоровье дам! Ур-ра!.. -- А вы что же не пьете?
Кушайге!--обратилась ко пне полковница. -- Не пью пива...--коротко ответил я. В
это время игра кончилась. Банкомет, сунув карты и деньги в карман и убавив огонь
в лампе, встал. -- Шабаш, до завтра! Выкидывайтесь все отсель. Игроки, видимо
привыкшие ему повиноваться, мгновенно поднялись и молча ушли. Остался только
барон, все еще ерепенившийся. Банкомет выкинул ему двугривенный: -- Подавись и
выкидывайся!.. Надоел ты мне. Куш под картой, очки вперед!.. На грош амуниции,
на рубль амбиции! Уходи, не проедайся! Банкомет взял за плечи барона и вмиг
выставил его за дверь, которую тотчас же запер на крюк. Даже выругаться барон не
успел. Остались: Оська, карманник в венгерке, пьяная баба, полковница и
банкомет. Он подсел к нам. Из соседней комнаты доносились восклицания
картежников. Там, должно быть, шла игра серьезная. Полковница вновь наполнила
пивом стаканы, а мне придвинула мою нетронутую кружку: -- Кушайте же, не
обижайте нас. -- Да ведь не один же я? Вот и молодой человек не пьет... --
Шалунок-то? Ему нельзя,--сказал Оська. -- Ему доктор запретил...--успокоила
полковница. -- А вот вы, барин, чего не пьете? У нас так не полагается. Извольте
пить! -- сказал бородач-банкомет и потянулся ко мне чокаться. Я отказался. --
Считаю это за оскорбление. Вы брезгуете нами! Это у нас не полагается. Пейте!
Ну? Не доводи до греха, пей! -- Нет! -- А, нет? Оська, лей ему в глотку!
Банкомет вскочил со стула, схватил меня одной рукой за лоб, а другой за
подбородок, чтобы раскрыть мне рот. Оська стоял с кружкой, готовый влить пиво
насильно мне в рот. Это был решительный момент. Я успел выхватить из кармана
кастет и прямым ударом ткнул в зубы нападавшего. Он с воем грохнулся на пол. --
Что еще там? -- раздался позади меня голос, и из двери вышел человек в черном
сюртуке, а следом за ним двое остановились на пороге, заглядывая к нам. Человек
в сюртуке повернулся ко мне, и мы оба замерли от удивления. -- Это
вы?--воскликнул человек в сюртуке и одним взмахом отшиб в сторону вскочившего с
пола и бросившегося на меня банкомета, борода которого была в крови. Тот снова
упал. Передо мной, сконфуженный и пораженный, стоял беговой "спортсмен", который
вез меня в своем шарабане. Все остальные окаменели. Он выхватил из рук еще
стоявшего у стола Оськи кружку с пивом и выплеснул на пол. -- Убери! -- приказал
он дрожавшей от страха полковнице.--Владимир Алексеевич, как вы сюда попали?
Зайдемте ко мне в комнату. -- Ну вас к черту! Я домой... И, надвинув шапку, я
шагнул к двери. На полу стонал, лежа на брюхе и выплевывая зубы, банкомет. --
Нет, нет, я вас провожу!.. Выскочил за мной, под локоть помогая мне подняться по
избитым камням лестницы, и бормотал извинения... Я упорно молчал. В голове
мелькало: "Концы в воду, Ларепланд с "малинкой", немец, кружка с птицей..."
"Спортсмен" продолжал рассыпаться передо мной в извинениях и между прочим
сказал: -- Все-таки я вас спас от Самсона. Он ведь мог вас изуродовать. -- Ну,
спас-то я себя сам, потому что "малинки" не выпил. -- Откуда вы знаете? --
встрепенулся он и вдруг спохватился и уже другим тоном добавил: -- Какой такой
"малинки"? -- А которую ты выплеснул из кружки. Мало ли что я знаю. -- Вы...
вы...--Зубы стучали, слово не выходило. -- Все знаю, да молчать умею. -- Вижу-с.
Вот потому-то я хотел, чтобы вы ко мне в комнату зашли. Там отдельный выход.
Приятели собрались... В картишки поиграть. Ведь я здесь не живу... -- Видел...
Голиафа, маркера, узнал. -- Да... он под рукой сидел... метал Кречинский. Там
еще Цапля... Потом Ватошник, потом... -- Ватошник? Тимошка? Да ведь он сыщик! --
Кому сыщик, а нам дружок... Еще раз, простите великодушно. -- Помни: я все знаю,
но и виду не подам никогда. Будто ничего не было. Прощай!--крикнул я ему уже из
калитки... При встречах "спортсмен" старался мне не показываться на глаза, но
раз поймал меня одного на беговой аллее и дрожащим голосом зашептал: --
Обещались, Владимир Алексеевич, а вот в газете-то что написали? Хорошо, что
никто внимания не обратил, прошло пока... А ведь как ясно--Феньку все знают за
полковницу, а барона по имени-отчеству целиком назвали, только фамилию другую
поставили, его ведь вся полиция знает, он даже прописанный. Главное вот барон...
-- Ну, успокойся, больше не буду. Действительно, я напечатал рассказ "В глухую",
где подробно описал виденный мною притон, игру в карты, отравленного "малинкой"
гостя, которого потащили сбросить в подземную клоаку, приняв за мертвого. Только
Колосов переулок назвал Безымянным. Обстановку описал и в подробностях, как
живых, действующих лиц. Барон Дорфгаузен, Отто Карлович... и это действительно
было его настоящее имя. А эпиграф к рассказу был такой: "...При очистке
Неглинного канала находили кости, похожие на человеческие..."
ДРАМАТУРГИ ИЗ "СОБАЧЬЕГО ЗАЛА"
Все от пустяков -- вроде дырки в кармане. В те самые времена, о которых я пишу
сейчас, был у меня один разговор: -- Персидская ромашка! О нет, вы не шутите,
это в жизни вещь великая. Не будь ее на свете--не был бы я таким, каким вы меня
видите, а мой патрон не состоял бы в членах Общества драматических писателей и
не получал бы тысячи авторского гонорара, а "Собачий зал"... Вы знаете, что
такое "Собачий зал"?.. -- Не знаю. -- А еще репортер известный, "Собачьего зала"
не знаете! Разговор этот происходил на империале вагона конки, тащившей нас из
Петровского парка к Страстному монастырю. Сосед мой, в свеженькой коломянковой
паре, шляпе калабрийского разбойника и шотландском шарфике, завязанном "неглиже
с отвагой, а ля черт меня побери", был человек с легкой проседью на висках и с
бритым актерским лицом. Когда я на станции поднялся по винтовой лестнице на
империал, он назвал меня по фамилии и, подвинувшись, предложил место рядом. Он
курил огромную дешевую сигару. Первые слова его были: -- Экономия: внизу в
вагоне пятак, а здесь, на свежем воздухе, три копейки... И не из экономии я езжу
здесь, а вот из-за нее...-- И погрозил дымящейся сигарищей.-- Именно эти сигары
только и курю... Три рубля вагон, пол-тора рубля грядка, да-с,-- клопосдохс,
настоящий империал, потому что только на империале конки и курить можно... Не
хотите ли сделаться империалистом? -- предлагает мне сигару. -- Не курю,-- и
показал ему в доказательство табакерку, предлагая понюшку. -- Нет уж, увольте.
Будет с меня домашнего чиханья. А потом и бросил ту фразу о персидской
ромашке... Швырнул в затылок стоявшего на Садовой городового окурок сигары,
достал из кармана свежую, закурил и отрекомендовался: -- Я--драматург Глазов.
Вас я, конечно, знаю. -- А какие ваши пьесы? -- Мои? А вот... И он перечислил с
десяток пьес, которые, судя по афишам, принадлежали перу одного известного
режиссера, прославившегося обилием переделок иностранных пьес. Его я знал и
считал, что он автор этих пьес. -- Послушайте, да вы перечисляете пьесы,
принадлежащие...--Я назвал фамилию. -- Да, они принадлежали ему, а автор их--я.
Семнадцать пьес в прошлом году ему сделал и получил за это триста тридцать
четыре рубля. А он на каждой сотни наживает, да и писателем драматическим
числится, хотя собаку через "ять" пишет. Прежде в парикмахерской за кулисами
мастерам щипцы подавал, задаром нищих брил, постигая ремесло, а теперь вот и
деньги, и почет, и талантом считают... В Обществе драматических писателей
заседает... Больше ста пьес его числится по каталогу, переведенных с
французского, английского, испанского, польского, венгерского, итальянского и
пр. и пр. А все они переведены с "арапского"! -- Как же это случилось? -- Да
так. Года два назад написал я комедию. Туда, сюда -- не берут. Я -- к нему в
театр. Не застаю. Иду на дом. Он принимает меня в роскошном кабинете. Сидит
важно, развалясь в кресле у письменного стола. -- Написал я пьесу, а без имени
не берут. Не откажите поставить свое имя рядом с моим, и гонорар пополам,--
предлагаю ему. Он взял пьесу и начал читать, а мне дал сигару п газету. -- И
талант у вас есть, и сцену знаете, только мне свое имя вместе с другим ставить
неудобно. К нашему театру пьеса тоже не подходит. -- Жаль! -- Вам, конечно,
деньги нужны? Да? -- Прямо жить нечем. -- Ну так вот, переделайте мне эту пьесу.
И подал мне французскую пьесу, переведенную одним небезызвестным переводчиком,
жившим в Харькове. Я посмотрел новенькую, только что процензурованную трехактную
пьесу. -- Как переделать? Да ведь она переведена! -- Да очень просто: сделать
нужно так, чтобы пьеса осталась та же самая, но чтобы и автор и переводчик не
узнали ее. Я бы это сам сделал, да времени нет... Как эту сделаете, я сейчас же
другую дам. Я долго не понимал сначала, чего он, собственно, хочет, а он начал
мне способы переделки объяснять, и так-то образно, что я сразу постиг, в чем
дело. -- Ну-с, так через неделю чтобы пьеса была у меня. Неделя -- это только
для начала, а там надо будет пьесы в два дня перешивать. Через неделю я принес.
Похвалил, дал денег и еще пьесу. А там и пошло, и пошло: два дня--трехактный
фарс и двадцать пять рублей. Пьеса его и подпись его, а работа целиком моя. Я
