Студенты протискивались сквозь вереницы бочек, окруживших вход в общежитие.
Вдруг извозчики засуетились и выстроились вдоль тротуаров в выжидательных позах.
-- Корш отходит! Из переулка вываливалась театральная публика, веселая,
оживленная. Извозчики набросились: -- Вам куды? Ваш-здоровь, с Иваном! --
Рублик. Вам куды? Орут на все голоса извозчики, толкаясь и перебивая друг друга,
загораживая дорогу публике. -- Куды? Куды? -- висит в воздухе. Городовой ходит с
видом по крайней мере командующего армией и покрикивает. Вдруг в этот момент
отворяются ворота особняка и показывается пара одров с бочкой... -- Куды?
Назад!--покрывает шум громовой возглас городового.--А ты чего глядишь, морда?
Вишь, публика не прошла! И дворник, сидевший у ворот, поощряется начальственным
жестом в рыло. -- Дрыхнешь, дьявол! Пара кляч задвигается усилиями обоих назад
во двор, и ворота закрываются. Но аромат уже отравил ругающуюся публику...
Извозчики разъехались. Публика прошла. К сверкавшему яблочковыми фонарями
подъезду Купеческого клуба подкатывали собственные запряжки, и выходившие из
клуба гости на лихачах уносились в загородные рестораны "взять воздуха" после
пира. Купеческий клуб помещался в обширном доме, принадлежавшем в екатерининские
времена фельдмаршалу и московскому главнокомандующему графу Салтыкову и после
наполеоновского нашествия перешедшем в семью дворян Мятлевых. У них-то и нанял
его московский Купеческий клуб в сороковых годах. Тогда еще Большая Дмитровка
была сплошь дворянской: Долгорукие, Долгоруковы, Голицыны, Урусовы, Горчаковы,
Салтыковы, Шаховские, Щербатовы, Мятлевы... Только позднее дворцы стали
переходить в руки купечества, и на грани настоящего и прошлого веков исчезли с
фронтонов дворянские гербы, появились на стенах вывески новых домовладельцев:
Солодовниковы, Голофтеевы, Цыплаковы, Шелапутины, Хлудовы, Оби-дины, Ляпины... В
старину Дмитровка носила еще название Клубной улицы -- на ней помещались три
клуба: Английский клуб в доме Муравьева, там же Дворянский, потом переехавший в
дом Благородного собрания; затем в дом Муравьева переехал Приказчичий клуб, а в
дом Мятлева -- Купеческий. Барские палаты были заняты купечеством, и барский тон
сменился купеческим, как и изысканный французский стол перешел на старинные
русские кушанья. Стерляжья уха; двухаршинные осетры; белуга в рассоле;
"банкетная телятина"; белая, как сливки, индюшка, обкормленная грецкими орехами;
"пополамные растегаи" из стерляди и налимьих печенок; поросенок с хреном;
поросенок с кашей. Поросята на "вторничные" обеды в Купеческом клубе покупались
за огромную цену у Тестова, такие же, какие он подавал в своем знаменитом
трактире. Он откармливал их сам на своей даче, в особых кормушках, в которых
ноги поросенка перего- раживались решеткой: "чтобы он с жирку не сбрыкнул!" --
объяснял Иван Яковлевич. Каплуны и пулярки шли из Ростова Ярославского, а
телятина "банкетная" от Троицы, где телят отпаивали цельным молоком. Все это
подавалось на "вторничных" обедах, многолюдных и шумных, в огромном количестве.
Кроме вин, которых истреблялось море, особенно шампанского, Купеческий клуб
славился один на всю Москву квасами и фруктовыми водами, секрет приготовления
которых знал только один многолетний эконом клуба -- Николай Агафоныч. При
появлении его в гостиной, где после кофе с ликерами переваривали в креслах купцы
лукулловский обед, сразу раздавалось несколько голосов: -- Николай Агафоныч!
Каждый требовал себе излюбленный напиток. Кому подавалась ароматная листовка:
черносмородинной почкой пахнет, будто весной под кустом лежишь; кому
вишневая--цвет рубина, вкус спелой вишни; кому малиновая; кому белый сухарный
квас, а кому кислые щи.--напиток, который так газирован, что его приходилось
закупоривать в шампанки, а то всякую бутылку разорвет. -- Кислые щи и в нос
шибают, и хмель вышибают! -- говаривал десятипудовый Ленечка, пивший этот
напиток пополам с замороженным шампанским. Ленечка -- изобретатель кулебяки в
двенадцать ярусов, каждый слой--своя начинка; и мясо, и рыба разная, и свежие
грибы, и цыплята, и дичь всех сортов. Эту кулебяку приготовляли только в
Купеческом клубе и у Тестова, и заказывалась она за сутки. На обедах играл
оркестр Степана Рябова, а пели хоры--то цыганский, то венгерский, чаще же
русский от "Яра". Последний пользовался особой любовью, и содержательница его,
Анна Захаровна, была в почете у гуляющего купечества за то, что умела потрафлять
купцу и знала, кому какую певицу порекомендовать; последняя исполняла всякий
приказ хозяйки, потому что контракты отдавали певицу в полное распоряжение
содержательницы хора. Только несколько первых персонажей хора? как, например,
голосистая Поля и красавица Александра Николаевна, считались недоступными и
могли любить по своему выбору. Остальные были рабынями Анны Захаровны. Реже
приглашался цыганский хор Федора Соколова от "Яра" и Христофора из "Стрельны",
потому что с цыганками было не так-то просто ладить. Цыганку деньгами не купишь.
И венгерки тоже не нравились купечеству: -- По-каковски я с ней говорить буду?
После обеда, когда гурманы переваривали пищу, а игроки усаживались за карты,
любители "клубнички" слушали певиц, торговались с Анной Захаровной и, когда хор
уезжал, мчались к "Яру" на лихачах и парных "голубчиках", биржа которых по ночам
была у Купеческого клуба. "Похищение сабинянок" из клуба не разрешалось, и
певицам можно было уезжать со своими поклонниками только от "Яра". Во время
сезона улица по обеим сторонам всю ночь напролет была уставлена экипажами.
Вправо от подъезда, до Глинищевского переулка, стояли собственные купеческие
запряжки, ожидавшие, нередко до утра, засидевшихся в клубе хозяев. Влево, до
Козицкого переулка, размещались сперва лихачи и за ними гремели бубенцами парные
с отлетом "голубчики" в своих окованных жестью трехместных санях. В корню --
породистый рысак, а донская пристяжная--враспряжку, чтоб она, откинувшись влево,
в кольцо выгибалась, мордой к самой земле. И лихачи и "голубчики" знали своих
клубных седоков, и седоки знали своих лихачей и "голубчиков"--прямо шли,
садились и ехали. А то вызывались в клуб лихие тройки от Ечкина или от Ухарского
и, гремя бубенцами, несли веселые компании за заставу, вслед за хором, уехавшим
на парных долгушах-линейках. И неслись по ухабам Тверской, иногда с песнями,
загулявшие купцы. Молчаливые и важные лихачи на тысячных рысаках перегонялись с
парами и тройками. -- Эгей-гей, голубчики, грррабб-ят! -- раздавался любимый
ямщицкий клич, оставшийся от разбойничьих времен на больших дорогах и дико
звучавший на сонной Тверской, где не только грабителей, но и прохожих в ночной
час не бывало. Умчались к "Яру" подвыпившие за обедом любители "клубнички",
картежники перебирались в игорные залы, а за "обжорным" столом в ярко освещенной
столовой продолжали заседать гурманы, вернувшиеся после отдыха на мягких диванах
и креслах гостиной, придумывали и обдумывали разные заковыристые блюда на ужин,
а накрахмаленный повар в белом колпаке делал свои замечания и нередко одним
словом разбивал .кулинарные фантазии, не считаясь с тем, что за столом сидела
сплоченная компания именитого московского купечества. А если приглашался
какой-нибудь особенно почтенный гость, то он только молча дивился и своего
суждения иметь не мог. Но однажды за столом завсегдатаев появился такой гость,
которому даже повар не мог сделать ни одного замечания, а только подобострастно
записывал то, что гость говорил. Он заказывал такие кушанья, что гурманы рты
разевали и обжирались до утра. Это был адвокат, еще молодой, но плотный мужчина,
не уступавший по весу сидевшим за столом. Недаром это был собиратель печатной и
рукописной библиотеки по кулинарии. Про него ходили стихи: Видел я архив обжоры,
Он рецептов вкусно жрать От Кавказа до Ижоры За сто лет сумел собрать.
"Вторничные" обеды были особенно многолюдны. Здесь отводили свою душу
богачи-купцы, питавшиеся всухомятку в своих амбарах и конторах, посылая в
трактир к Арсентьичу или в "сундучный ряд" за горячей ветчиной и белугой с
хреном и красным уксусом, а то просто покупая эти и другие закуски и жареные
пирожки у разносчиков, снующих по городским рядам и торговым амбарам Ильинки и
Никольской. -- Пир-роги гор-ряч-чие! В другие дни недели купцы обедали у себя
дома, в Замоскворечье и на Таганке, где их ожидала супруга за самоваром и
подавался обед, то постный, то скоромный, но всегда жирный -- произведение
старой кухарки, не любившей вносить новшества в меню, раз установленное много
лет назад. И вот по вторникам ездило это купечество обжираться в клуб. В
семидесятых и восьмидесятых годах особенно славился "хлудовский стол", где
председательствовал степеннейший из степенных купцов, владелец огромной
библиотеки Алексей Иванович Хлудов со своим братом, племянником и сыном
Михаилом, о котором ходили по Москве легенды. * А. Н. Островский в "Горячем
сердце", изображая купца Хлынова, имел в виду прославившегося своими кутежами в
конце прошлого века Хлудова. "Развлечение", модный иллюстрированный журнал того
времени, целый год печатал на заглавном рисунке своего журнала центральную
фигуру пьяного купца, и вся Москва знала, что это Миша Хлудов, сын
миллионера--фабриканта Алексея Хлудова, которому отведена печатная страничка в
словаре Брокгауза, как собирателю знаменитой хлудовской библиотеки древних
рукописей и книг, которую описывали известные ученые. Библиотека эта по
завещанию поступила в музей. И старик Хлудов до седых волос вечера проводил
по-молодому, ежедневно за лукулловскими ужинами в Купеческом клубе, пока в 1882
году не умер скоропостижно по пути из дома в клуб. Он ходил обыкновенно в
высоких сапогах, в длинном черном сюртуке и всегда в цилиндре. Когда карета
Хлудова в девять часов вечера подъехала, как обычно, к клубу и швейцар отворил
дверку кареты, Хлудов лежал на подушках в своем цилиндре уже без признаков
жизни. Состояние перешло к его детям, причем Миша продолжал прожигать жизнь, а
его брат Герасим, совершенно ему противоположный, сухой делец, продолжал
блестящие дела фирмы, живя незаметно. Миша был притчей во языцех... Любимец
отца, удалец и силач, страстный охотник и искатель приключений. Еще в конце
шестидесятых годов он отправился в Среднюю Азию, в только что возникший город
Верный, для отыскания новых рынков и застрял там, проводя время на охоте на
тигров. В это время он напечатал в "Русских ведомостях" ряд интереснейших
корреспонденции об этом, тогда неведомом крае. Там он подружился с генералом М.
Г. Черняевым. Ходил он всегда в сопровождении огромного тигра, которого
приручил, как собаку. Солдаты дивились на "вольного с тигрой", любили его за
удаль и безумную храбрость и за то, что он широко тратил огромные деньги, поил
солдат и помогал всякому, кто к нему обращался. Так рассказывали о Хлудове
очевидцы. А Хлудов явился в Москву и снова безудержно загулял. В это время он
женился на дочери содержателя меблированных комнат, с которой он познакомился у
своей сестры, а сестра жила с его отцом в доме, купленном для нее на Тверском
бульваре. Женившись, он продолжал свою жизнь без изменения, только стал еще
задавать знаменитые пиры в своем Хлудовском тупике, на которых появлялся всегда
в разных костюмах: то в кавказском, то в бухарском, то римским полуголым
гладиатором с тигровой шкурой на спине, что к нему шло благодаря чудному
сложению и отработанным мускулам и от чего в восторг приходили московские дамы,
присутствовавшие на пирах. А то раз весь выкрасился черной краской и явился на
пир негром. И всегда при нем находилась тигрица, ручная, ласковая, прожившая
очень долго, как домашняя собака. В 1875 году начались события на Балканах:
восстала Герцеговина. Черняев был в тайной переписке с сербским правительством,
которое приглашало его на должность главнокомандующего. Переписка, конечно, была
прочитана Третьим отделением, и за Черняевым был учрежден надзор, в Петербурге
ему отказано было выдать заграничный паспорт. Тогда Черняев приехал в Москву к
