забуду... Ведь почин дороже денег... Теперь отыграюсь! Да! Сашку до копья
разыграли. Дали ему утром сотенный билет, он прямо на вокзал в Нижний... А Цапля
завтра новую мельницу открывает, богатую. Смолин подходит к Цапле. -- С добычей!
Когда на новоселье позовешь? У Цапли и лицо вытянулось. -- Сашку-то сегодня на
шесть больших слопали! Ну, когда новоселье?.. Оторопел окончательно старый
Цапля. -- Цапля! Это что ты отобрал? Портреты каких-то вельмож польских... На
что они тебе? -- Для дураков, Андрей Михайлович, для дураков... Повешу в
гостиной--за моих предков сойдут... Так в четверг, милости просим, там же на
Цветном, над моей старой квартирой... сегодня снял в бельэтаже... -- Сашку на
Волгу спровадили? Добивает Цаплю всеведущий сыщик и идет дальше, к ювелирным
палаткам, где выигравшие деньги шулера обращают их в золотые вещи, чтоб потом
снова проиграться на мельницах... Поговорит с каждым, удивит каждого своими
познаниями, а от них больше выудит... -- Это кто такой франт, что с Абазом
стоит? -- Невский гусь... как его... -- Кихибарджи?.. Зачем он здесь? -- За
кем-то из купцов охотится... в "Славянском базаре" в сорокарублевом номере
остановились. И Караулов с ними... И по развалу проползет тенью Смолин. Увидал
Комара. -- Ну как твои куклы? Все Смолин знает -- не то, что где было, а что и
когда будет и где... И знает, и будет молчать, пока его самого начальство не
прищучит! * Из властей предержащих почти никто не бывал на Сухаревке, кроме
знаменитого московского полицмейстера Н. И. Огарева, голова которого с
единственными в Москве усами черными, лежащими на груди, изредка по воскресеньям
маячила над толпой около палаток антикваров. В палатках он время от времени
покупал какие-нибудь удивительные стенные часы. И всегда платил за них наличные
деньги, и никогда торговцы с него, единственного, может быть, не запрашивали
лишнего. У него была страсть к стенным часам. Его квартира была полна стенными
часами, которые били на разные голоса непрерывно, одни за другими. Еще он
покупал карикатуры на полицию всех стран, и одна из его комнат была увешана
такими карикатурами. Этим товаром снабжали его букинисты и цензурный комитет,
задерживавший такие издания. Особенно он дорожил следующей карикатурой.
Нарисован забор. Вдали каланча с вывешенными шарами и красным флагом (сбор всех
частей). На заборе висят какие-то цветные лохмотья, а обозленная собака стоит на
задних лапках, карабкается к лохмотьям и никак не может их достать. Подпись:
"Далеко Арапке до тряпки" (в то время в Петербурге был обер-полицмейстером
Трепов, а в Москве--Арапов). -- Вот идиоты, -- говорил Н. И. Огарев. Ну кто бы
догадался! Так бы и прошла насмешка незаметно... Я видел этот номер
"Будильника", внимания на него не обратил до тех пор, пока городовые не стали
отбирать журнал у газетчиков. Они все и рассказали. В те времена палаток
букинистов было до тридцати. Здесь можно было приобрести все, что хочешь. Если
не найдется нужный том какого-нибудь разрозненного сочинения, только закажи, к
другому воскресенью достанут. Много даже редчайших книг можно было приобрести
только здесь. Библиофилы не пропускали ни одного воскресенья. А как к этому дню
готовились букинисты! Шесть дней рыщут -- ищут товар по частным домам, усадьбам,
чердакам, покупают целые библиотеки у наследников или разорившихся библиофилов,
а "стрелки" скупают повсюду книги и перепродают их букинистам, собиравшимся в
трактирах на Рождественке, в Большом Кисельном переулке и на Малой Лубянке. Это
была книжная биржа, завершавшаяся на Сухаревке, где каждый постоянный покупатель
знал каждого букиниста и каждый букинист знал каждого покупателя: что ему надо и
как он платит. Особым почетом у букинистов пользовались профессора И. Е.
Забелин, Н. С. Тихонравов и Е. В. Барсов. Любили букинисты и студенческую
бедноту, делали для нее всякие любезности. Приходит компания студентов, человек
пять, и общими силами покупают одну книгу или издание лекций совсем задешево, и
все учатся по одному экземпляру. Или брали напрокат книгу, уплачивая по пятачку
в день. Букинисты давали книги без залога, и никогда книги за студентами не
пропадали. Букинисты и антиквары (последних звали "старьевщиками") были
аристократической частью Сухаревки. Они занимали место ближе к Спасским
казармам. Здесь не было той давки, что на толкучке. Здесь и публика была чище:
коллекционеры и собиратели библиотек, главным образом из именитого купечества.
Всем букинистам был известен один собиратель, каждое воскресенье копавшийся в
палатках букинистов и в разваленных на рогожах книгах, оставивший после себя
ценную библиотеку. И рассчитывался он всегда неуклонно так: сторгует, положим,
книгу, за которую просили пять рублей, за два рубля, выжав все из букиниста, и
лезет в карман. Вынимает два кошелька, из одного достает рубль, а из другого
вываливает всю мелочь и дает один рубль девяносто три копейки. -- Семи копеечек
нет... Вот получите. Знают эту систему букинисты, знают, что ни за что не
добавит, и отдают книгу. А один букинист раз сказал ему: -- Ну как вам не
совестно копеечки-то у нашего брата вымарщивать? -- Ты ничего не понимаешь! А в
год-то их сколько накопится? Знали еще букинисты одного курьезного покупателя.
Долгое время ходил на Сухаревку старый лакей с аршином в руках и требовал книги
в хороших переплетах и непременно известного размера. За ценой не стоял. Его
чудак-барин, разбитый параличом и не оставлявший постели, таким образом
составлял библиотеку, вид которой утешал его. На этой "аристократической" части
Сухаревки вперемежку с букинистами стояли и палатки антикваров. Уважаемым
покупателем у последних был Петр Иванович Щукин. Сам он редко бывал на
Сухаревке. К нему товар носили на дом. Дверь его кабинета при амбаре на Ильинке,
запертая для всех, для антикваров всегда была открыта. Вваливаются в амбар
барахольщики с огромными мешками, их сейчас же провожают в кабинет без доклада.
Через минуту Петр Иванович погружается в тучу пыли, роясь в грудах барахла,
вываленного из мешков. Отбирает все лучшее, а остатки появляются на Сухаревке в
палатках или на рогожах около них. Сзади этих палаток, к улице, барахольщики
второго сорта раскидывали рогожи, на которых был разложен всевозможный чердачный
хлам: сломанная медная ручка, кусок подсвечника, обломок старинной канделябры,
разрозненная посуда, ножны от кинжала. И любители роются в товаре и всегда
находят что купить. Время от времени около этих рогож появляется владелец
колокольного завода, обходит всех и отбирает обломки лучшей бронзы, которые тут
же отсылает до- мой, на свой завод. Сам же направляется в палатки антикваров и
тоже отбирает лом серебра и бронзы. -- Что покупаете?--спрашиваю как-то его. --
Серебряный звон! Для Сухаревки это развлечение. Колокол льют! Шушукаются по
Сухаревке -- и тотчас же по всему рынку, а потом и по городу разнесутся нелепые
россказни и вранье. И мало того, что чужие повторяют, а каждый сам старается
похлеще соврать, и обязательно действующее лицо, время и место действия точно
обозначит. -- Слышали, утром-то сегодня? Под Каменным мостом кит на мель сел...
Народищу там! -- В беговой беседке у швейцара жена родила тройню -- и все с
жеребячьими головами. -- Сейчас Спасская башня провалилась. Вся! И с часами!
Только верхушку видать. Новичок и в самом деле поверит, а настоящий москвич
выслушает и виду не подает, что вранье, не улыбается, а сам еще чище что-нибудь
прибавит. Такой обычай: -- Колокол льют! Сотни лет ходило поверье, что чем
больше небылиц разойдется, тем звонче колокол отольется. А потом встречаются: --
Чего ты назвонил, что башня провалилась? Бегал -- на месте стоит, как стояла! --
У Финляндского на заводе большой колокол льют! Ха-ха-ха! С восьмидесятых годов,
когда в Москве начали выходить газеты и запестрели объявлениями колокольных
заводов, Сухаревка перестала пускать небылицы, которые в те времена служили
рекламой. А колоколозаводчик неукоснительно появлялся на Сухаревке и скупал
"серебряный звон". За ним очень ухаживали старьевщики, так как он был не из
типов, искавших "на грош пятаков". Это был покупатель со строго определенной
целью --. купить "серебряный звон", а не "на грош пятаков". Близок к нему был
еще один "чайник", не пропускавший ни одного воскресенья, скупавший, не
выжиливая копеечку, и фарфор, и хрусталь, и картины... Между
любителями-коллекционерами были знатоки, особенно по хрусталю, серебру и
фарфору, но таких было мало, большинство покупателей мечтало купить за
"красненькую" настоящего Рафаэля, чтобы потом за тысячи перепродать его, или
купить из "первых рук" краденое бриллиантовое колье за полсотни... Пускай потом
картина Рафаэля окажется доморощенной мазней, а колье-- бутылочного стекла,
покупатель все равно идет опять на Сухаревку в тех же мечтах и до самой смерти
будет искать "на грош пятаков". Ни образования, ни знания, ничего, кроме
тятенькиных капиталов и природного уменья наживать деньги, у него не имеется. И
торгуются такие покупатели из-за копейки до слез, и радуются, что удалось купить
статуэтку голой женщины с отбитой рукой и поврежденным носом, и уверяют они
знакомых, что даром досталась: -- Племянница Венеры Милосской! -- Что?! -- А
рука-то где! А вы говорите! Еще обидится! И пойдет торговаться с извозчиком
из-за гривенника. Много таких ходило по Сухаревке, но посещали Сухаревку и
истинные любители старины, которые оставили богатые коллекции, ставшие потом
народным достоянием. ...Но много их и пропало. Все делалось как-то втихомолку,
по-сухаревски. И все эти антиквары и любители были молчаливы, как будто они
покупали краденое. Купит, спрячет и молчит. И все в одиночку, тайно друг от
друга. Но раз был случай, когда они все жадной волчьей стаей или, вернее, стаей
пугливого воронья набросились на крупную добычу. Это было в восьмидесятых годах.
Тогда умер знаменитый московский коллекционер М. М. Зайцевский, более сорока лет
собиравший редкости изящных искусств, рукописей, пергаментов, первопечатных
книг. Полвека его знала вся Сухаревка. За десятки лет все его огромные средства
были потрачены на этот музей, закрытый для публики и составлявший в полном
смысле этого слова жизнь для своего старика владельца, забывавшего весь мир ради
какой-нибудь "новенькой старинной штучки" и никогда не отступившего, чтобы не
приобрести ее. Он ухаживал со страстью и терпением за какой-нибудь серебряной
крышкой от кружки и не успокаивался, пока не приобретал ее. Я знаком был с М. М.
Зайцевским, но трудно было его уговорить показать собранные им редкости. Да
никому он их и не показывал. Сам, один любовался своими сокровищами, тщательно
их охраняя от постороннего глаза. Прошло сорок лет, а у меня до сих пор еще
мелькают перед глазами редкости этих четырех больших комнат его собственного
дома по Хлебному переулку. Стены комнат тесно увешаны массой старинных картин.
На первом плане картина, изображающая святого Иеронима. Это оригинал
замечательного художника. Некоторые знатоки приписывали его кисти Луки
Джиордано. Рядом с этой картиной помещались две громадные картины фламандской
школы, изображающие пир и торжественный выход какого-то властителя. Далее
картина Лессуера "Христос с детьми", картина Адриана Стаде и множество других
картин прошлых веков. В следующей комнате огромная коллекция редчайших икон,
начиная с икон строгановского письма, кончая иконами, уцелевшими чуть не со
времен гонения на христиан. Тут же коллекция крестов. Между ними золотой
складень с надписью: "Моление головы московских стрельцов Матвея Тимофеевича
Синягина". Третья комната занята портретами на кости и на металле. Портрет
Екатерины II, сделанный из немецких букв, которые можно рассмотреть только в
лупу. Из букв составлялась вся история царствования. Еще два портрета маслом с
графа Орлова-Чесменского. На одном портрете граф изображен на своем Барсе
верхом, а на другом -- в санях, запряженных Свирепым. Около на столе лежит
кованая, вся в бирюзе, сбруя Свирепого. Далее сотни часов, рогов, кружек, блюд,
