Словом, это был не кто иной, как знаменитый П. Г. Зайчневский, тайно
пробравшийся из места ссылки на несколько дней в Москву. Как раз накануне Глеб
Иванович рассказал ему о нашем путешествии, и он весь загорелся. Да и мне весело
было идти с таким подходящим товарищем. Около полуночи мы быстро шагали по
Свиньинскому переулку, чтобы прямо попасть в "Утюг", где продолжалось пьянство
после "Каторги", закрывавшейся в одиннадцать часов. Вдруг солдатский шаг: за
нами, вынырнув с Солянки, шагал взвод городовых. Мы поскорее на площадь, а там
из всех переулков стекаются взводами городовые и окружают дома: облава на
ночлежников. Дрогнула рука моего спутника: -- Черт знает... Это уже хужее! -- Не
бойся, Петр Григорьевич, шагай смелее!.. Мы быстро пересекли площадь.
Подколокольный переулок, единственный, где не было полиции, вывел нас на Яузский
бульвар. А железо на крышах домов уже гремело. Это "серьезные элементы"
выбирались через чердаки на крышу и пластами укладывались около труб, зная, что
сюда полиция не полезет... Петр Григорьевич на другой день в нашей компании
смеялся, рассказывая, как его испугали толпы городовых. Впрочем, было не до
смеху: вместо кулаковской "Каторги" он рисковал попасть опять в нерчинскую! В
"Кулаковку" даже днем опасно ходить--коридоры темные, как ночью. Помню, как-то я
иду подземным коридором "Сухого оврага", чиркаю спичку и вижу-- ужас! -- из
каменной стены, из гладкой каменной стены вылезает голова живого человека. Я
остановился, а голова орет: -- Гаси, дьявол, спичку-то! Ишь шляются! Мой спутник
задул в моей руке спичку и потащил меня дальше, а голова еще что-то бурчала
вслед. Это замаскированный вход в тайник под землей, куда не то что полиция --
сам черт не полезет. В восьмидесятых годах я был очевидцем такой сцены в доме
Ромейко. Зашел я как-то в летний день, часа в три, в "Каторгу". Разгул уже был в
полном разгаре. Сижу с переписчиком ролей Кириным. Кругом, конечно, "коты" с
"марухами". Вдруг в дверь влетает "кот" и орет: -- Эй, вы, зеленые ноги!
Двадцать шесть! Все насторожились и навострили лыжи, но ждут объяснения. -- В
"Утюге" кого-то пришили. За полицией побежали... -- Гляди, сюда прихондорят!
Первым выбежал здоровенный брюнет. Из-под нахлобученной шапки виднелся затылок,
правая половина которого обросла волосами много короче, чем левая. В те времена
каторжным еще брили головы, и я понял, что ему надо торопиться. Выбежало еще
человек с пяток, оставив "марух" расплачиваться за угощение. Я заинтересовался и
бросился в дом Ромейко, в дверь с площади. В квартире второго этажа, среди
толпы, в луже крови лежал человек лицом вниз, в одной рубахе, обутый в
лакированные сапоги с голенищами гармоникой. Из спины, под левой лопаткой,
торчал нож, всаженный вплотную. Я никогда таких ножей не видал: из те- ла
торчала большая, причудливой формы, медная блестящая рукоятка. Убитый был "кот".
Убийца -- мститель за женщину. Его так и не нашли--знали, да не сказали,
говорили: "хороший человек". Пока я собирал нужные для газеты сведения, явилась
полиция, пристав и местный доктор, общий любимец Д. П. Кувшинников. -- Ловкий
удар! Прямо в сердце,-- определил он. Стали писать протокол. Я подошел к столу,
разговариваю с Д. П. Кувшинниковым, с которым меня познакомил Антон Павлович
Чехов. -- Где нож? Нож где? Полиция засуетилась. -- Я его сам сию минуту видел.
Сам видел!--кричал пристав. После немалых поисков нож был найден: его во время
суматохи кто-то из присутствовавших вытащил и заложил за полбутылки в соседнем
кабаке. Чище других был дом Бунина, куда вход был не с площади, а с переулка.
Здесь жило много постоянных хит-рованцев, существовавших поденной работой вроде
колки дров и очистки снега, а женщины ходили на мытье полов, уборку, стирку как
поденщицы. Здесь жили профессионалы-нищие и разные мастеровые, отрущобившиеся
окончательно. Больше портные, их звали "раками", потому что они, голые,
пропившие последнюю рубаху, из своих нор никогда и никуда не выходили. Работали
день и ночь, перешивая тряпье для базара, вечно с похмелья, в отрепьях, босые. А
заработок часто бывал хороший. Вдруг в полночь вваливаются в "рачью" квартиру
воры с узлами. Будят. -- Эй, вставай, ребята, на работу! -- кричит разбуженный
съемщик. Из узлов вынимают дорогие шубы, лисьи ротонды и гору разного платья.
Сейчас начинается кройка и шитье, а утром являются барышники и охапками несут на
базар меховые шапки, жилеты, картузы, штаны. Полиция ищет шубы и ротонды, а их
уже нет: вместо них -- шапки и картузы. Главную долю, конечно, получает съемщик,
потому что он покупатель краденого, а нередко и атаман шайки. Но самый большой и
постоянный доход давала съем- щикам торговля вином. Каждая квартира--кабак. В
стенах, под полом, в толстых ножках столов -- везде были склады вина,
разбавленного водой, для своих ночлежников и для их гостей. Неразбавленную водку
днем можно было получить в трактирах и кабаках, а ночью торговал водкой в
запечатанной посуде "шланбой". В глубине бунинского двора был тоже свой
"шланбой". Двор освещался тогда одним тусклым керосиновым фонарем. Окна от грязи
не пропускали света, и только одно окно "шланбоя", с белой занавеской, было
светлее других. Подходят кому надо к окну, стучат. Открывается форточка. Из-за
занавесочки высовывается рука ладонью вверх. Приходящий кладет молча в руку
полтинник. Рука исчезает и через минуту появляется снова с бутылкой смирновки, и
форточка захлопывается. Одно дело -- слов никаких. Тишина во дворе полная.
Только с площади слышатся пьяные песни да крики "караул", Но никто не пойдет на
помощь. Разденут, разуют и голым пустят. То и дело в переулках и на самой
площади поднимали трупы убитых и ограбленных донага. Убитых отправляли в
Мясницкую часть для судебного вскрытия, а иногда -- в университет. Помню, как-то
я зашел в анатомический театр к профессору И. И. Нейдингу и застал его читающим
лекцию студентам. На столе лежал труп, поднятый на Хитровом рынке. Осмотрев
труп, И. И. Нейдинг сказал: -- Признаков насильственной смерти нет. Вдруг из
толпы студентов вышел старый сторож при анатомическом театре, знаменитый Волков,
нередко помогавший студентам препарировать, что он делал замечательно умело. --
Иван Иванович,-- сказал он,-- что вы, признаков нет! Посмотрите-ка, ему в
"лигаментум-нухе" насыпали! -- Повернул труп и указал перелом шейного
позвонка.-- Нет уж, Иван Иванович, не было случая, чтобы с Хитровки присылали не
убитых. Много оставалось круглых сирот из рожденных на Хитровке. Вот одна из
сценок восьмидесятых годов. В туманную осеннюю ночь во дворе дома Буниных люди,
шедшие к "шланбою", услыхали стоны с помойки. Увидели женщину, разрешавшуюся
ребенком. Дети в Хитровке были в цене: их сдавали с грудного возраста в аренду,
чуть не с аукциона, нищим. И грязная баба, нередко со следами ужасной болезни,
брала несчастного ребенка, совала ему в рот соску из грязной тряпки с нажеванным
хлебом и тащила его на холодную улицу. Ребенок, целый день мокрый и грязный,
лежал у нее на руках, отравляясь соской, и стонал от холода, голода и постоянных
болей в желудке, вызывая участие у прохожих к "бедной матери несчастного
сироты". Бывали случаи, что дитя утром умирало на руках нищей, и она, не желая
потерять день, ходила с ним до ночи за подаянием. Двухлетних водили за ручку, а
трехлеток уже сам приучался "стрелять". На последней неделе великого поста
грудной ребенок "покрикастее" ходил по четвертаку в день, а трехлеток -- по
гривеннику. Пятилетки бегали сами и приносили тятькам, мамкам, дяденькам и
тетенькам "на пропой души" гривенник, а то и пятиалтынный. Чем больше
становились дети, тем больше с них требовали родители и тем меньше им подавали
прохожие. Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь и отдавать ее
караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов из
трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы дома,
вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме того, стояли "на
стреме", когда взрослые воровали, и в то же время сами подучивались у взрослых
"работе". Бывало, что босяки, рожденные на Хитровке, на ней и доживали до седых
волос, исчезая временно на отсидку в тюрьму или дальнюю ссылку. Это мальчики.
Положение девочек было еще ужаснее. Им оставалось одно: продавать себя пьяным
развратникам. Десятилетние пьяные проститутки были не редкость. Они ютились
больше в "вагончике". Это был крошечный одноэтажный флигелек в глубине владения
Румянцева. В первой половине восьмидесятых годов там появилась и жила подолгу
красавица, которую звали "княжна". Она исчезала на некоторое время из Хитровки,
попадая за свою красоту то на содержание, то в "шикарный" публичный дом, но
всякий раз возвращалась в "вагончик" и пропивала все свои сбережения. В
"Каторге" она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец
качучу. В числе ее "ухажеров" был Степка Махалкин, родной брат известного
гуслицкого разбойника Васьки Чуркина, прославленного даже в романе его имени. Но
Степка Махалкин был почище своего брата и презрительно называл его: --
Васька-то? Пустельга! Портяночник! Как-то полиция арестовала Степку и отправила
в пересыльную, где его заковали в кандалы. Смотритель предложил ему: -- Хочешь,
сниму кандалы, только дай слово не бежать. -- Ваше дело держать, а наше дело
бежать! А слова тебе не дам. Наше слово крепко, а я уже дал одно слово. Вскоре
он убежал из тюрьмы, перебравшись через стену. И прямо -- в "вагончик", к
"княжне", которой дал слово, что придет. Там произошла сцена ревности. Махалкин
избил "княжну" до полусмерти. Ее отправили в Павловскую больницу, где она и
умерла от побоев. * В адресной книге Москвы за 1826 год в списке домовладельцев
значится: "Свиньин, Павел Петрович, статский советник, по Певческому переулку,
дом No 24, Мясницкой части, на углу Солянки". Свиньин воспет Пушкиным: "Вот и
Свиньин, Российский Жук". Свиньин был человек известный: писатель, коллекционер
и владелец музея. Впоследствии город переименовал Певческий переулок в
Свиньинский1. На другом углу Певческого переулка, тогда выходившего на огромный,
пересеченный оврагами, заросший пустырь, постоянный притон бродяг, прозванный
"вольным местом", как крепость, обнесенная забором, стоял большой дом со
службами генерал-майора Николая Петровича Хитрова, владельца пустопорожнего
"вольного ме- ------------------------------- 1 Теперь Астаховский. ста" вплоть
до нынешних Яузского и Покровского бульваров, тогда еще носивших одно название:
"бульвар Белого города". На этом бульваре, как значилось в той же адресной
книге, стоял другой дом генерал-майора Хитрова, No 39. Здесь жил он сам, а в
доме No 24, на "вольном месте", жила его дворня, были конюшни, погреба и
подвалы. В этом громадном владении и образовался Хитров рынок, названный так в
честь владельца этой дикой усадьбы. В 1839 году умер Свиньин, и его обширная
усадьба и барские палаты перешли к купцам Расторгуевым, владевшим ими вплоть до
Октябрьской революции. Дом генерала Хитрова приобрел Воспитательный дом для
квартир своих чиновников и перепродал его уже во второй половине прошлого
столетия инженеру Ромейко, а пустырь, все еще населенный бродягами, был куплен
городом для рынка. Дом требовал дорогого ремонта. Его окружение не вызывало
охотников снимать квартиры в таком опасном месте, и Ромейко пустил его под
ночлежки: и выгодно, и без всяких расходов. Страшные трущобы Хитровки десятки
лет наводили ужас на москвичей. Десятки лет и печать, и дума, и администрация,
вплоть до генерал-губернатора, тщетно принимали меры, чтобы уничтожить это
разбойное логово. С одной стороны близ Хитровки -- торговая Солянка с Опекунским
советом, с другой -- Покровский бульвар и прилегающие к нему переулки были
заняты богатейшими особняками русского и иностранного купечества. Тут и Савва
Морозов, и Корзинкины, и Хлебниковы, и Оловянишниковы, и Расторгуевы, и
Бахрушины... Владельцы этих дворцов возмущались страшным соседством, употребляли
