пятнышком, ни одной обмякшей ягодки винограда. Всем магазином командовал
управляющий Сергей Кириллович, сам же Елисеев приезжал в Москву только на один
день: он был занят устройством такого же храма Бахуса в Петербурге, на Невском,
где был его главный, еще отцовский магазин. В один из таких приездов ему
доложили, что уже три дня ходит какой-то чиновник с кокардой и портфелем,
желающий говорить лично "только с самим" по важному делу, и сейчас он пришел и
просит доложить. Принимает Елисеев скромно одетого человека в своем роскошном
кабинете, сидя в кресле у письменного стола, и даже не предлагает ему сесть. --
Что вам угодно? -- Мне угодно запечатать ваш магазин. Я мог бы это сделать и
вчера, и третьего дня, но без вас не хотел. Я--вновь назначенный акцизный
чиновник этого участка. Елисеев встает, подает ему руку и, указывая на средний
стул, говорит: -- Садитесь, пожалуйста, -- Да позвольте уже здесь, к письменному
столу... Мне удобнее писать протокол. И сел. -- Какой протокол? -- О незаконной
торговле вином, чего ни в каком случае я допустить не могу, чтобы не быть в
ответе. Елисеев сразу догадался, в чем дело, но возразил: -- Магазин с торговлей
винами мне разрешен властями. Это вы, кажется, должны знать. -- Власти разрешили
вам, но упустили из виду, что вход в заведение, торгующее вином, от входа в
церковь не разрешается ближе сорока двух сажен. А где у вас эти сорок две
сажени? Какой был в дальнейшем разговор у Елисеева с акцизным, неизвестно, но
факт тот, что всю ночь кипела работа: вывеска о продаже вина перенесена была в
другой конец дома, выходящий в Козицкий переулок, и винный погреб получил
отдельный ход и был отгорожен от магазина. Вина, заказанные в магазине,
приходилось брать через ход с Козицкого переулка, но, конечно, не для всех. Вина
составляли главный доход Елисеева. В его погребах хранились самые дорогие вина,
привезенные отцом владельца на трех собственных парусных кораблях,
крейсировавших еще в первой половине прошлого века между Финским заливом и
гаванями Франции, Испании, Португалии и острова Мадейры, где у Елисеева были
собственные винные склады. В мифологии был Бахус и была слепая Фемида, богиня
правосудия с весами в руках, на которых невидимо для себя и видимо для всех
взвешивала деяния людские и преступления. Глаза у нее были завязаны, чтобы
никакого подозрения в лицеприятии быть не могло. Прошли тысячелетия со времени
исчезновения олимпийских богов, но поклонники Бахуса не переводились, и на их
счет воздвигали храмы жрецы его. Строились храмы и Фемиде, долженствовавшей
взвешивать грехи поклонников Бахуса. Она изображалась в храмах всего мира с
повязкой на глазах. Так было в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, Калькутте, Тамбове и
Можайске. А в Московском Кремле, в нише вестибюля она смотрела во все глаза! И
когда она сняла повязку -- неизвестно. А может, ее и совсем не было? С самого
начала судебной реформы в кремлевском храме правосудия, здании судебных
установлений, со дня введения судебной реформы в 1864--1866 годы стояла она.
Статуя такая, как и подобает ей быть во всем мире: весы, меч карающий и
толстенные томы законов. Одного только не оказалось у богини, самого главного
атрибута -- повязки на глазах. Почти полвека стояла зрячая Фемида, а может быть,
и до сего времени уцелела как памятник старины в том же виде. Никто не обращал
внимания на нее, а когда один газетный репортер написал об этом заметку в
либеральную газету "Русские ведомости", то она напечатана не была. -- Да нельзя
же, на всю Европу срам пойдет! Когда Елисеев сдал третий этаж этого дома под
одной крышей с магазином коммерческому суду, то там были водружены, как и во
всех судах, символы закона: зерцало с указом Петра I и золоченый столб с короной
наверху, о котором давным-давно ходили две строчки: В России нет закона, Есть
столб, и на столбе корона. Водрузили здесь и Фемиду с повязкой на глазах. Но
здесь ей надели повязку для того, должно быть, чтобы она не видела роскоши
соседнего храма Бахуса, поклонники которого оттуда время от времени поднимались
волей рока в храм Фемиды. Не повезло здесь богине правосудия: тысячепудовый
штукатурный потолок с богатой лепкой рухнул в главном зале храма Фемиды, сшиб ей
повязку вместе с головой, сокрушил и символ закона -- зерцало. Счастье, что
Фемида была коммерческая, не признававшая кровавых жертв, и потому обошлось без
них: потолок рухнул ночью, в пустом помещении. Храм Бахуса существовал до
Октябрьской революции. И теперь это тот же украшенный лепными работами
двусветный зал, только у подъезда не вызывает швейцар кучеров, а магазин всегда
полон народа, покупающего необходимые для питания продукты. И все так же по
вечерам яркие люстры сверкают сквозь зеркальные стекла.
БАНИ
Единственное место, которого ни один москвич не миновал,-- это бани. И
мастеровой человек, и вельможа, и бедный, и богатый не могли жить без торговых
бань. В восьмидесятых годах прошлого века всемогущий "хозяин столицы"--военный
генерал-губернатор В. А. Долгоруков ездил в Сандуновские бани, где в шикарном
номере семейного отделения ему подавались серебряные тазы и шайки. А ведь в его
дворце имелись мраморные ванны, которые в то время были еще редкостью в Москве.
Да и не сразу привыкли к ним москвичи, любившие по наследственности и веничком
попариться, и отдохнуть в раздевальной, и в своей компании "язык почесать".
Каждое сословие имело свои излюбленные бани. Богатые и вообще люди со средствами
шли в "дворянское" отделение. Рабочие и беднота -- в "простонародное" за пятак.
Вода, жар и пар одинаковые, только обстановка иная. Бани как бани! Мочалка --
тринадцать, мыло по одной копейке. Многие из них и теперь стоят, как были, и в
тех же домах, как и в конце прошлого века, только публика в них другая, да
старых хозяев, содержателей бань, нет, и память о них скоро совсем пропадет,
потому что рассказывать о них некому. В литературе о банном быте Москвы ничего
нет. Тогда все это было у всех на глазах, и никого не интересовало писать о том,
что все знают: ну кто будет читать о банях? Только в словаре Даля осталась
пословица, очень характерная для многих бань: "Торговые бани других чисто моют,
а сами в грязи тонут!" И по себе сужу: проработал я полвека московским
хроникером и бытописателем, а мне и на ум не приходило хоть словом обмолвиться о
банях, хотя я знал немало о них, знал бытовые особенности отдельных бань;
встречался там с интереснейшими москвичами всех слоев, которых не раз описывал
при другой обстановке. А ведь в Москве было шестьдесят самых разнохарактерных,
каждая по-своему, бань, и, кроме того, все они имели постоянное население, свое
собственное, сознававшее себя настоящими москвичами. Даже в моей первой книге о
"Москве и москвичах" я ни разу и нигде словом не обмолвился и никогда бы не
вспомнил ни их, ни ту обстановку, в которой жили банщики, если бы один добрый
человек меня носом не ткнул, как говорится, и не напомнил мне одно слово,
слышанное мною где-то в глухой деревушке не то бывшего Зарайского, не то бывшего
Коломенского уезда; помню одно лишь, что деревня была вблизи Оки, куда я часто в
восьмидесятых годах ездил на охоту. Там, среди стариков, местных жителей, я не
раз слыхал это слово, а слово это было: -- Мы москвичи! И с какой гордостью
говорили они это, сидя на завалинках у своих избенок. -- Мы москвичи! И приходит
ко мне совершенно незнакомый, могучего сложения, с седыми усами старик: -- Вас я
десятки лет знаю и последние книги ваши перечитал... Уж извините, что позволю
себе вас побеспокоить. Смотрит на меня и улыбается: -- За вами должок есть! Я
положительно удивился. -- Новых долгов у меня нет, а за старые, с ростовщиками,
за меня революция рассчиталась, спасибо ей! Так ему и сказал. -- Да вот в том-то
и дело, что есть, и долг обязательный... -- Кому же это я должен? -- Вы всей
Москве должны!.. В ваших книгах обо всей Москве написали и ни слова не сказали о
банях. А ведь Москва без бань--не Москва! А вы Москву знаете, и грех вам не
написать о нас, старых москвичах. Вот мы и просим вас не забыть бань. Мы
делились наперебой воспоминаниями, оба увлеченные одной темой разговора, знавшие
ее каждый со своей стороны. Говорили беспорядочно, одно слово вызывало другое,
одна подробность--другую, одного человека знал один с одной стороны, другой -- с
другой. Слово за слово, подробность за подробностью, рисовали яркие картины и
типы. Оба мы увлеклись одной целью -- осветить знакомый нам быт со всех сторон.
-- Вот я еще в силах работать, а как отдам все силы Москве -- так уеду к себе на
родину. Там мы ведь почти все москвичи. Вот почему нам и обидно, что вы нас
забыли. Ваша аудитория гораздо шире, чем вы думали, озаглавливая книгу. Они не
только те, которые родились в Москве, а и те, которых дают Москве области. Так,
Ярославская давала половых, Владимирская--плотников, Калужская -- булочников.
Банщиков давали три губернии, но в каждой по одному-двум уездам, и не подряд, а
гнездами. На Москву немного гнезд давал Коломенский уезд: коломенцы больше
работают в Петербурге. Испокон века Москву насыщали банщиками уезды: Зарайский
-- Рязанский, Тульский -- Каширский и Веневский. Так из поколения в поколение
шли в Москву мужчины и женщины. Вот и я привезен был десятилетним мальчиком, как
привозили и дедов, и отцов, и детей наших!.. Когда еще не было железных дорог,
ребятишек привозили в Москву с попутчиками, на лошадях. Какой-нибудь
родственник, живущий в Москве, также с попутчиком приезжал на побывку в деревню,
одетый в чуйку, картуз с лаковым козырьком, сапоги с калошами, и на жилете --
часы с шейной цепочкой. Все его деревенские родные и знакомые восхищались,
завидовали, слушая его рассказы о хорошей службе, о житье в Москве. Отец,
имеющий сына десяти--двенадцати лет, упрашивал довезти его до Москвы к
родственникам, в бани. Снаряжают мальчонку чуть грамотного, дают ему две пары
лаптей, казинетовую поддевку, две перемены домотканого белья и выхлопатывают
паспорт, в котором приходилось прибавлять года, что стоило денег. В Москве
мальчика доставляли к родственникам и землякам, служившим в какой-нибудь бане.
Здесь его сперва стригут, моют, придают ему городской вид. Учение начинается с
"географии". Первым делом показывают, где кабак и как в него проникать через
задний ход, потом -- где трактир, куда бегать за кипятком, где булочная. И вот
будущий москвич вступает в свои права и обязанности. Работа мальчиков кроме
разгона и посылок сливалась с работой взрослых, но у них была и своя,
специальная. В два "небанных" дня недели -- понедельник и вторник -- мальчики
мыли бутылки и помогали разливать квас, которым торговали в банях, а в "банные"
дни готовили веники, которых выходило, особенно по субботам и накануне больших
праздников, в некоторых банях по три тысячи штук. Веники эти привозили возами из
глухих деревень, особенно много из-под Гжели, связанные лыком попарно. Работа
мальчиков состояла в том, чтобы развязывать веники. В банях мальчики работали
при раздевальнях, помогали и цирюльникам, а также обучались стричь ногти и
срезать мозоли. На их обязанности было также готовить мочалки, для чего покупали
кули из-под соли, на которые шло хорошее мочало. Для любителей бралось самое
лучшее мочало-- "бараночное", нежное и мягкое,-- его привозили специально в
московские булочные и на него низали баранки и сушки; оно было втрое дороже
кулевого. В два "небанных дня" работы было еще больше по разному домашнему
хозяйству, и вдобавок хозяин посылал на уборку двора своего дома, вывозку
мусора, чистку снега с крыши. А больше всего мальчуганам доставалось и работы, и
колотушек от "кусочников". Это были полухозяева, в руках которых находились и
банщики, и банщицы, и весь банный рабочий люд, а особенно эксплуатировались ими
рабочие-парильщики, труд которых и условия жизни не сравнимы были ни с чем. С
пяти часов утра до двенадцати ночи голый и босой человек, только в одном
коротеньком фартучке от пупа до колена, работает беспрерывно всеми мускулами
