косматыми волосами по плечам и ржало от восторга. Даже Тарасов перед ним казался
маленьким. Оба красные, с выпученными глазами прут к душу, и чудище снова ржет
и, как слои, поворачивается под холодным дождем... Сразу узнал его--мы десятки
раз встречались на разных торжествах и, между прочим, на бегах и скачках, где он
нередко бывал, всегда во время антрактов скры- ваясь где-нибудь в дальнем углу,
ибо, как он говорил: "Не подобает бывать духовной особе на конском ристалище,
начальство увидит, а я до коней любитель!" Подходит к буфету. Наливает ему
буфетчик чайный стакан водки, а то, если другой буфетчик не знает да нальет, как
всем, рюмку, он сейчас загудит: -- Ты что это? А? Кому наливаешь? Этим воробья
причащать, а не отцу протодьякону пить. Впрочем, все буфеты знали протодьякона
Шеховцева, от возглашения "многая лета" которого на купеческих свадьбах свечи
гасли и под люстрами хрустальные висюльки со звоном трепетали. Мы с Тарасовым
пошли одеваться. В раздевальне друзья. Огромный и косматый писатель
Орфанов-Мишла -- тоже фигура чуть поменьше Шеховцева, косматая и бородатая, и
видно, что ножницы касались его волос или очень давно, а то, может быть, и
никогда. А рядом с ним крошечный, бритый по-актерски, с лицом в кулачок и
курчавыми волосами Вася Васильев, Оба обитатели "Чернышей", оба полулегальные и
поднадзорные, оба мои старые друзья. -- Вы как сюда? А я думал, что вы никогда
не ходите в баню! Вы, члены "клуба немытых кобелей", и вдруг в бане! Вася, еще
когда служил со мной у Бренко, рассказывал, что в шестидесятых годах в Питере
действительно существовал такой клуб, что он сам бывал в нем и что он жил в доме
в Эртелевом переулке, где бывали заседания этого клуба. Этот дом и другой,
соседний, потом были сломаны, и на их месте Суворин выстроил типографию "Нового
времени". Только два поэта посвятили несколько строк русским баням -- и каждый
отразил в них свою эпоху. И тот и другой вдохновлялись московскими банями. Один
был всеобъемлющий Пушкин. Другой -- московский поэт Шумахер. ...В чертоги входит
хан младой, За ним отшельниц милых рой, Одна снимает шлем крылатый,
Другая--кованые латы, Та меч берет, та--пыльный щит. Одежда неги заменит
Железные доспехи брани. Но прежде юношу ведут К великолепной русской бане. Уж
волны дымные текут В ее серебряные чаны И брызжут хладные фонтаны; Разостлан
роскоши ковер, На нем усталый хан ложится, Прозрачный пар над ним клубится.
Потупя неги полный взор, Прелестные, полунагие, Вкруг хана девы молодые В заботе
нежной и немой Теснятся резвою толпой... Над рыцарем иная машет Ветвями молодых
берез.. И жар от них душистый пышет; Другая соком вешних роз Усталы члены
прохлаждает И в ароматах потопляет Темнокудрявые власы... Изящным стихом
воспевает "восторгом рыцарь упоенный" прелесть русских Сандуновских бань,
которые он посещал со своими друзьями в каждый свой приезд в Москву. Поэт,
молодой, сильный, крепкий, "выпарившись на полке ветвями молодых берез",
бросался в ванну со льдом, а потом опять на полок, где снова "прозрачный пар над
ним клубится", а там "в одежде неги" отдыхает в богатой "раздевалке", отделанной
строителем екатерининских дворцов, где "брызжут хладные фонтаны" и "разостлан
роскоши ковер"... Прошло полвека. Родились новые идеалы, новые стремления.
Либеральный поэт шестидесятых годов П. В. Шумахер со своей квартиры на Мещанской
идет на Яузу в Волконские "простонародные" бани. Он был очень толст, страдал
подагрой. И. С. Тургенев ему говорил: "Мы коллеги по литературе и подагре".
Лечился П. В. Шумахер от подагры и вообще от всех болезней баней. Парили его два
банщика, поминутно поддавая на "каменку". Особенно он любил Сандунов-ские, где,
выпарившись, отдыхал и даже спал часа два и всегда с собой уносил веник. Дома,
отдыхая на диване, он клал веник под голову. Последние годы жизни он провел в
странноприимном доме Шереметева, на Сухаревской площади, где у него была
комната. В ней он жил по зимам, а летом -- в Кускове, где Шереметев отдал в его
распоряжение "Голландский домик". Стихи Шумахера печатались в журналах и
издавались отдельно. Любя баню, он воспевал, единственный поэт, ее прелести
вкусно и смачно. Вот отрывки из его стихов о бане: Мякнут косточки, все жилочки
гудят, С тела волглого окатышки бегут, А с настреку вся спина горит, Мне хозяйка
смутны речи говорит. Не ворошь ты меня, Танюшка, Растомила меня банюшка,
Размягчила туги хрящики, Разморила все суставчики. В бане веник больше всех
бояр, Положи его, сухмяного, в запар, Чтоб он был душистый и взбучистый,
Лопашистый и уручистый... И залез я на высокий на полок, В мягкий, вольный, во
малиновый парок. Начал веничком я париться, Шелковистым, хвостистым жариться. А
вот еще его стихи о том же: Лишенный сладостных мечтаний, В бессильной злобе и
тоске Пошел я в Волковские бани Распарить кости на полке. И что ж? О радость! О
приятство! Я свой заветный идеал-- Свободу, равенство и братство -- В Торговых
банях отыскал. Стихотворение это, как иначе в те времена и быть не могло,
напечатать не разрешили. Оно ходило по рукам и читалось с успехом на нелегальных
вечеринках. Я его вспомнил в Суконных банях, на Болоте, где было
двадцатикопеечное "дворянское" отделение, излюбленное местным купечеством.
Как-то с пожара на Татарской я доехал до Пятницкой части с пожарными, соскочил с
багров и, прокопченный дымом, весь в саже, прошел в ближайшие Суконные бани.
Сунулся в "простонародное" отделение--битком набито, хотя это было в одиннадцать
часов утра. Зато в "дворянских" за двугривенный было довольно просторно. В
мыльне плескалось человек тридцать. Банщик уж второй раз намылил мне голову и
усиленно выскребал сажу из бороды и волос--тогда они у меня еще были густы. Я
сидел с закрытыми глазами и блаженствовал. Вдруг среди гула, плеска воды,
шлепанья по голому телу я слышу громкий окрик: -- Идет!.. Идет!.. И в тот же миг
банщик, не сказав ни слова, зашлепал по мокрому полу и исчез. Что такое? И
спросить не у кого--ничего не вижу. Ощупываю шайку -- и не нахожу ее; оказалось,
что банщик ее унес, а голова и лицо в мыле. Кое-как протираю глаза и вижу:
суматоха! Банщики побросали своих клиентов, кого с намыленной головой, кого
лежащего в мыле на лавке. Они торопятся налить из кранов шайки водой и
становятся в две шеренги у двери в горячую парильню, высоко над головой подняв
шайки. Ничего не понимаю -- и глаза мыло ест. Тут отворяется широко дверь, и в
сопровождении двух парильщиков с березовыми вениками в руках важно и степенно
шествует могучая бородатая фигура с пробором по середине головы, подстриженной в
скобку. И банщики по порядку, один за другим выливают на него шайки с водой
ловким взмахом, так, что ни одной капли мимо, приговаривая радостно и
почтительно: -- Будьте здоровы, Петр Ионыч! -- С легким паром! Через минуту
банщик домывает мне голову и, не извинившись даже, будто так и надо было,
говорит: -- Петр Ионыч... Губонин... Их дом рядом с Пятницкою частью, и когда в
Москве--через день ходят к нам в эти часы... по рублевке каждому парильщику "на
калач" дают.
ТРАКТИРЫ
"Нам трактир дороже всего!"--говорит в "Лесе" Ар-кашка Счастливцев. И для многих
москвичей трактир тоже был "первой вещью". Он заменял и биржу для коммерсантов,
делавших за чашкой тысячные сделки, и столовую для одиноких, и часы отдыха в
дружеской беседе для всякого люда, и место деловых свиданий, и разгул для всех
-- от миллионера до босяка. Словом, прав Аркашка: -- Трактир есть первая вещь!
Старейшими чисто русскими трактирами в Москве еще с первой половины прошлого
столетия были три трактира: "Саратов", Гурина и Егорова. У последнего их было
два: один в своем собственном доме, в Охотном ряду, а другой в доме миллионера
Патрикеева, на углу Воскресенской и Театральной площадей. С последним Егорову
пришлось расстаться. В 1868 году приказчик Гурина, И. Я. Тестов, уговорил
Патрикеева, мечтавшего только о славе, отобрать у Егорова трактир и сдать ему. И
вот, к великой купеческой гордости, на стене вновь отделанного, роскошного по
тому времени, дома появилась огромная вывеска с аршинными буквами: "Большой
Патрикеевский трактир". А внизу скромно: "И. Я. Тестов". Заторговал Тестов,
щеголяя русским столом. И купечество и барство валом валило в новый трактир.
Особенно бойко торговля шла с августа, когда помещики со всей России везли детей
учиться в Москву в учебные заведения и когда установилась традиция-- пообедать с
детьми у Тестова или в "Саратове" у Дубровина... откуда "жить пошла" со своим
хором знаменитая "Анна Захаровна", потом блиставшая у "Яра". После спектакля
стояла очередью театральная публика. Слава Тестова забила Гурина и "Саратов". В
1876 году купец Карзинкин купил трактир Гурина, сломал его, выстроил огромнейший
дом и составил "Товарищество Большой Московской гостиницы", отделал в нем
роскошные залы и гостиницу с сотней великолепных номеров. В 1878 году открылась
первая половина гостиницы. Но она не помешала Тестову, прибавившему к своей
вывеске герб и надпись: "Поставщик высочайшего двора". Петербургская знать во
главе с великими князьями специально приезжала из Петербурга съесть тестовского
поросенка, раковый суп с расстегаями и знаменитую гурьевскую кашу, которая,
кстати сказать, ничего общего с Гурьинским трактиром не имела, а была придумана
каким-то мифическим Гурьевым. Кроме ряда кабинетов, в трактире были две огромные
залы, где на часы обеда или завтрака именитые купцы имели свои столы, которые до
известного часа никем не могли быть заняты. Так, в левой зале крайний столик у
окна с четырех часов стоял за миллионером Ив. Вас. Чижевым, бритым, толстенным
стариком огромного роста. Он в свой час аккуратно садился за стол, всегда почти
один, ел часа два и между блюдами дремал. Меню его было таково: порция холодной
белуги или осетрины с хреном, икра, две тарелки ракового супа, селянки рыбной
или селянки из почек с двумя расстегаями, а потом жареный поросенок, телятина
или рыбное, смотря по сезону. Летом обязательно ботвинья с осетриной,
белорыбицей и сухим тертым балыком. Затем на третье блюдо неизменно сковорода
гурьевской каши. Иногда позволял себе отступление, заменяя расстегаи
байдаковским пирогом -- огромной кулебякой с начинкой в двенадцать ярусов, где
было все, начиная от слоя налимьей печенки и кончая слоем костяных мозгов в
черном масле. При этом пил красное и белое вино, а подремав с полчаса, уезжал
домой спать, чтобы с восьми вечера быть в Купеческом клубе, есть целый вечер по
особому заказу уже с большой компанией и выпить шампанского. Заказывал в клубе
он всегда сам, и никто из компанейцев ему не противоречил. -- У меня этих разных
фоли-жоли да фрикасе-курасе не полагается... По-русски едим -- зато брюхо не
болит, по докторам не мечемся, полоскаться по заграницам не шатаемся. И до
преклонных лет в добром здравье дожил этот гурман. Много их бывало у Тестова.
Передо мной счет трактира Тестова в тридцать шесть рублей с погашенной маркой и
распиской в получении денег и подписями: "В. Далматов и О. Григорович".
Число--25 мая. Год не поставлен, но, кажется, 1897-й или 1898-й. Проездом из
Петербурга зашли ко мне мой старый товарищ по сцене В. П. Далматов и его друг О.
П. Григорович, известный инженер, москвич. Мы пошли к Тестову пообедать
по-московски. В левой зале нас встречает патриарх половых, справивший
сорокалетний юбилей, Кузьма Павлович. -- Пожалуйте, Владимир Алексеевич, за
пастуховский стол! Николай Иванович вчера уехал на Волгу рыбу ловить. Садимся за
средний стол, десяток лет занимаемый редактором "Московского листка" Пастуховым.
В белоснежной рубахе, с бородой и головой чуть не белее рубахи, замер пред нами
в выжидательной позе Кузьма, успевший что-то шепнуть двум подручным
мальчуганам-половым. -- Ну-с, Кузьма Павлович, мы угощаем знаменитого артиста!
Сооруди сперва водочки... К закуске чтобы банки да подносы, а не кот наплакал.
-- Слушаю-с. -- А теперь сказывай, чем угостишь. -- Балычок получен с Дона...
Янтаристый... С Кучугура. Так степным ветерком и пахнет... -- Ладно. Потом
