настолько велик, что в нем помещалось больше ста столов, и середина была
свободна для пляски. Внизу был поставлен оркестрион, а вверху эстрада для
песенников и гар- монистов.. Один гармонист заиграет, а сорок человек пляшут. А
над домом по-прежнему носились тучи голубей, потому что и Красовский и его
сыновья были такими же любителями, как и Шустровы, и у них под крышей также была
выстроена голубятня. "Голубятня"--так звали трактир, и никто его под другим
именем не знал, хотя официально он так не назывался, и в печати появилось это
название только один раз, в московских газетах в 1905 году, в заметке под
заглавием: "Арест революционеров в "Голубятне". Еще задолго до 1905 года уютные
и сокровенные от надзора полиции кабинеты "Голубятни" служили местом сходок и
встреч тогдашних революционеров, а в 1905 году там бывали огромные митинги.
Очень уж удобные залы выстроил Красовский. Здесь по утрам, с пяти часов,
собирались лакеи, служившие по ужинам, обедам и свадьбам, делить доходы и пить
водку. Здесь справлялись и балы, игрались "простонародные" свадьбы, и здесь
собиралась "вязка", где шайка аукционных скупщиков производила расчеты со своими
подручными, сводившими аукционы на нет и отбивавшими охоту постороннему
покупателю пробовать купить что-нибудь на аукционе: или из-под рук вырвут
хорошую вещь, или дрянь в такую цену вгонят, что навсегда у всякого отобьют
охоту торговаться. Это на их жаргоне называлось: "надеть чугунную шляпу". Кроме
этой полупочтенной ассоциации "Чугунных шляп", здесь раза два в месяц
происходили петушиные бои. В назначенный вечер часть зала отделялась, посредине
устраивалась круглая арена, наподобие цирковой, кругом уставлялись скамьи и
стулья для зрителей, в число которых допускались только избранные, любители
этого старого московского спорта, где, как впоследствии на бегах и скачках,
существовал своего рода тотализатор--держались крупные пари за победителя. К
известному часу подъезжали к "Голубятне" богатые купцы, но всегда на извозчиках,
а не на своих рысаках, для конспирации, поднимались на второй этаж, проходили
мимо ряда закрытых кабинетов за буфет, а оттуда по внутренней лестнице
пробирались в отгороженное помещение и занимали места вокруг арены. За ними один
за одним входили через этот зал в отдельный кабинет люди с чемоданами. Это
охотники приносили своих петухов, английских бойцовых, без гребней и без
бородок, с остро отточенными шпорами. Начинался отчаянный бой. Арена обливалась
кровью. Одичалые зрители, с горящими глазами и судорогами на лице, то замирали,
то ревели по-звериному. Кого-кого здесь не было: и купечество именитое, и важные
чиновники, и богатые базарные торгаши, и театральные барышники, и "Чугунные
шляпы". Пари иногда доходили до нескольких тысяч рублей. Фаворитами публики
долгое время были выписанные из Англии петухи мучника Ларионова, когда-то
судившегося за поставку гнилой муки на армию, но на своих петухах опять
выскочившего в кружок богатеев, простивших ему прошлое "за удачную петушиную
охоту". Эти бои оканчивались в кабинетах и залах второго этажа трактира
грандиознейшей попойкой. Сам Красовский был тоже любитель этого спорта,
дававшего ему большой доход по трактиру. Но последнее время, в конце столетия,
Красовский сделался ненормальным, больше проводил время на "Голубятне", а если
являлся в трактир, то ходил по залам с безумными глазами, распевал псалмы, и...
его, конечно, растащили: трактир, когда-то "золотое дно", за долги перешел в
другие руки, а Красовский кончил жизнь почти что нищим. Кроме "Голубятни" где-то
за Москвой-рекой тоже происходили петушиные бои, но там публика была сбродная.
Дрались простые русские петухи, английские бойцовые не допускались. Этот трактир
назывался "Ловушка". В грязных закоулках и помойках со двора был вход в холодный
сарай, где была устроена арена и где публика была еще азартнее и злее. Третье
место боев была "Волна" на Садовой--уж совсем разбойничий притон, наполненный
сбродом таинственных ночлежников. Среди московских трактиров был
один-единственный, где раз в году, во время весеннего разлива, когда с верховьев
Москвы-реки приходили плоты с лесом и дровами, можно было видеть деревню.
Трактир этот, обширный и грязный, был в Дорогомилове, как раз у Бородинского
моста, на берегу Москвы-реки. Эти несколько дней прихода плотов были в
Дорогомилове и гулянкой для москвичей, запруживавших и мост и набережную,
любуясь на работу удальцов-сгонщиков, ловко проводивших плоты под устоями моста,
рискуя каждую минуту разбиться и утонуть. У Никитских ворот, в доме Боргеста,
был трактир, где одна из зал была увешана закрытыми бумагой клетками с
соловьями, и по вечерам и рано утром сюда сходились со всей Москвы любители
слушать соловьиное пение. Во многих трактирах были клетки с певчими птицами,
как, например, у А. Павловского на Трубе и в Охотничьем трактире на Неглинной. В
этом трактире собирались по воскресеньям, приходя с Трубной площади, где
продавали собак и птиц, известные московские охотники. А. Т. Зверев имел два
трактира--один в Гавриковом переулке "Хлебная биржа". Там заседали
оптовики-миллионеры, державшие в руках все хлебное дело, и там доедались все
крупные сделки за чайком. Это был самый тихий трактир. Даже голосов не слышно.
Солидные купцы делают сделки с уха на ухо, разве иногда прозвучит: -- Натура сто
двадцать шесть... -- А овес? -- Восемьдесят... И то и дело получают они
телеграммы своих агентов из портовых городов о ценах на хлеб. Иной поморщится,
прочитав телеграмму,--убыток. Но слово всегда было верно, назад не попятится.
Хоть разорится, а слово сдержит... На столах стоят мешочки с пробой хлеба. Масса
мешочков на вешалке в прихожей... И на столах, в часы биржи, кроме чая --
ничего... А потом уж, после "делов", завтракают и обедают. Другой трактир у
Зверева был на углу Петровки и Рахмановского переулка, в доме доктора А. С.
Левенсона, отца известного впоследствии типографщика и арендатора афиш и изданий
казенных театров Ал. Ал. Левенсона. Здесь в дни аукционов в ломбардах и ссудных
кассах собиралась "вязка". Это--негласное, существовавшее все-таки с ведома
полиции, но без официального раз- решения, общество маклаков, являвшихся на
аукцион и сбивавших цены, чтобы купить даром ценные вещи, что и ухитрялись
делать. "Вязка" после каждого аукциона являлась к Звереву, и один из залов
представлял собой странную картину: на столах золото, серебро, бронза,
драгоценности, на стульях материи, из карманов вынимают, показывают и
перепродают часы, ожерелья. Тут "вязка" сводит счеты и делит между собой барыши
и купленные вещи. В свою очередь, в зале толкутся другие маклаки, сухаревские
торговцы, которые скупают у них товар... Впоследствии трактир Зверева был
закрыт, а на его месте находилась редакция "Русского слова", тогда еще маленькой
газетки. Сотрудники газет и журналов тогда не имели своего постоянного трактира.
Зато "фабрикаторы народных книг", книжники и издатели с Никольской, собирались в
трактире Колгушкина на Лубянской площади, и отсюда шло "просвещение" сермяжной
Руси. Здесь сходились издатели: И. Морозов, Шарапов, Земский, Губанов, Манухин,
оба Абрамовы, Преснов, Ступин, Наумов, Фадеев, Желтов, Живарев. Каждая из этих
фирм ежегодно издавала по десяти и более "званий", то есть наименований книг,--
от листовки до книжки в шесть и более листов, в раскрашенной обложке, со
страшным заглавием и ценою от полутора рублей за сотню штук. Печаталось каждой
не менее шести тысяч экземпляров. Здесь-то, за чайком, издатели и давали заказы
"писателям". "Писатели с Никольской!"-- их так и звали. Стены этих трактиров
видали и крупных литераторов, прибегавших к "издателям с Никольской" в минуту
карманной невзгоды. Большей частью сочинители были из выгнанных со службы
чиновников, офицеров, неокончивших студентов, семинаристов, сынов литературной
богемы, отвергнутых корифеями и дельцами тогдашнего литературного мира. Сидит за
столиком с парой чая у окна издатель с одним из таких сочинителей. -- Мне бы
надо новую "Битву с кабардинцами". -- Можно, Денис Иванович. -- Поскорей надо. В
неделю напишешь? -- Можно-с... На сколько листов? -- Листов на шесть. В двух
частях издам. -- Ладно-с. По шести рубликов за лист. -- Жирно, облопаешься. По
два! -- Ну хорошо, по пяти возьму. Сторгуются, и сочинитель через две недели
приносит книгу. За другим столом сидит с книжником человек с хорошим именем, но
в худых сапогах... -- Видите, Иван Андреевич, ведь у всех ваших конкурентов есть
и "Ледяной дом", и "Басурман" и "Граф Монтекристо", и "Три мушкетера", и "Юрий
Милославский". Но ведь это вовсе не то, что писали Дюма, Загоскин, Лажечников.
Ведь там черт знает какая отсебятина нагорожена... У авторов косточки в гробу
перевернулись бы, если бы они узнали. -- Ну-к што ж. И у меня они есть... У
каждого свой "Юрий Милославский", и свой "Монтекристо"--и подписи: Загоскин,
Лажечников, Дюма. Вот я за тем тебя и позвал. Напиши мне "Тараса Бульбу". -- То
есть как "Тараса Бульбу"? Да ведь это Гоголя! -- Ну-к што ж. А ты напиши, как у
Гоголя, только измени малость, по-другому все поставь да поменьше сделай, в
листовку. И всякому интересно, что Тарас Бульба, а не какой не другой. И всякому
лестно будет, какая, мол, это новая такая Бульба! Тут, брат, важно заглавие, а
содержание--наплевать, все равно прочтут, коли деньги заплачены. И за
контрафакцию не привлекут, и все-таки Бульба--он Бульба и есть, а слова-то
другие. После этого разговора, действительно, появился "Тарас Бульба" с подписью
нового автора, так как Морозов самовольно поставил фамилию автора, чего тот уж
никак не мог ожидать! Там, где до 1918 года было здание гостиницы "Националь", в
конце прошлого века стоял дом постройки допетровских времен, принадлежавший
Фирсанову, и в нижнем этаже его был излюбленный палаточными торговцами Охотного
ряда трактир "Балаклава" Егора Круглова. -- Где сам? -- спрашивают приказчика.
-- В пещере с покупателем. Трактир "Балаклава" состоял из двух низких,
полутемных залов, а вместо кабинетов в нем были две пещеры: правая и левая. Это
какие-то странные огромные ниши, напоминавшие исторические каменные мешки,
каковыми, вероятно, они и были, судя по необыкновенной толщине сводов с
торчащими из них железными толстыми полосами, кольцами и крючьями. Эти пещеры
занимались только особо почетными гостями. По другую сторону площади, в узком
переулке за Лоскутной гостиницей существовал "низок"--трактир Когтева "Обжорка",
где чаевничали разносчики и мелкие служащие да заседали два-три самых важных
"аблаката от Иверской". К ним приходили писать прошения всякого сорта люди. Это
было "народное юридическое бюро". За отдельным столиком заседал главный,
выгнанный за пьянство крупный судебный чин, который строчил прошения приходившим
к нему сюда богатым купцам. Бывали случаи, что этого великого крючкотворца
Николая Ивановича посещал здесь знаменитый адвокат Ф. Н. Плевако. Кузнецкий мост
через Петровку упирается в широкий раструб узкого Кузнецкого переулка. На
половине раструба стоял небольшой старый деревянный флигель с антресолями,
окрашенный охрой. Такие дома оставались только на окраинах столицы. Здесь же, в
окружении каменных домов с зеркальными стеклами, кондитерской Трамбле и
огромного Солодовниковского пассажа, этот дом бросался в глаза своей
старомодностью. Многие десятки лет над крыльцом его--не подъездом, как в
соседних домах, а деревянным, самым захолустным крыльцом с четырьмя ступеньками
и деревянными перильцами--тускнела вывесочка: "Трактир С. С. Щербакова".
Владелец его был любимец всех актеров--Спиридон Степанович Щербаков, старик в
долгополом сюртуке, с бородой лопатой. Великим постом "Щербаки" переполнялись
актерами, и все знаменитости того времени были его неизменными посетителями,
относились к Спиридону Степановичу с уважением, и он всех знал по
имени-отчеству. Очень интересовался успехами, справлялся о тех, кто еще не
приехал в Москву на великий пост. Здесь бывали многие корифеи сцены: Н. К.
