Милославский, Н. X. Рыбаков, Павел Никитин, Полтавцев, Григоровский, Васильевы,
Дюков, Смольков, Лаухин, Медведев, Григорьев, Андреев-Бурлак, Писарев, Киреев и
наши московские знаменитости Малого театра. Бывали и драматурги и писатели того
времени: А. Н. Островский, Н. А. Чаев, К. А. Тарновский. Завсегдатаями
"Щербаков" были и братья Кондратьевы, тогда еще молодые люди, о которых ходили
стихи: И один из этих братьев Был по имени Иван, По фамилии Кондратьев, По
прозванью Атаман. Старик Щербаков был истинным другом актеров и в минуту
безденежья, обычно к концу великого поста, кроме кредита по ресторану, снабжал
актеров на дорогу деньгами, и никто не оставался у него в долгу. Трактир этот
славился расстегаями с мясом. Расстегай во всю тарелку, толщиной пальца в три,
стоит пятнадцать копеек, и к нему, за ту же цену, подавалась тарелка бульона. И
когда, к концу поста, у актеров иссякали средства, они питались только такими
расстегаями. Умер Спиридон Степанович. Еще раньше умер владелец ряда каменных
домов по Петровке--Хомяков. Он давно бы сломал этот несуразный флигелишко для
постройки нового дома, но жаль было старика. Не таковы оказались наследники.
Получив наследство, они выгнали Щербакова, лишили актеров насиженного уюта.
Громадное владение досталось молодому Хомякову. Он тотчас же разломал флигель и
решил на его месте выстроить роскошный каменный дом, но городская дума не
утвердила его плана: она потребовала расширения переулка. Уперся Хомяков: "Ведь
земля моя". Город предлагал купить этот клок земли -- Хомяков наотрез отказался
продать: "Не желаю". И, огородив эту землю железной решеткой, начал строить дом.
Одновременно с началом постройки он вскопал за решеткой землю и посадил тополя,
ветлу и осину. Рос дом. Росли деревья. Открылась банкирская контора, а входа в
нее с переулка нет. Хомяков сделал тротуар между домом и своей рощей, отгородив
ее от тротуара такой же железной решеткой. Образовался, таким образом, посредине
Кузнецкого переулка неправильной формы треугольник, который долго слыл под
названием Хомяковской рощи. Как ни уговаривали и власти, и добрые знакомые.
Хомяков не сдавался. -- Это моя собственность. Хомяков торжествовал, читая
ругательные письма, которые получал ежедневно. Острила печать над его
самодурством. -- Воздействуйте через администрацию,--посоветовал кто-то
городскому голове. Вызвали к обер-полицмейстеру. Предложили освободить переулок,
грозя высылкой из Москвы в 24 часа в случае несогласия. -- Меня вы можете
выселить. Я уеду, а собственность моя останется. Шумела молодая рощица и,
наверное, дождалась бы Советской власти, но вдруг в один прекрасный день-- ни
рощи, ни решетки, а булыжная мостовая пылит на ее месте желтым песком. Как? Кто?
Что? -- недоумевала Москва. Слухи разные,--одно только верно, что Хомяков отдал
приказание срубить деревья и замостить переулок и в этот же день уехал за
границу. Рассказывали, что он действительно испугался высылки из Москвы;
говорили, что родственники просили его не срамить их фамилию. А у меня в руках
была гранка из журнала "Развлечение" с подписью: А. Пазухин. Газетный
писатель-романист и автор многих сценок и очерков А. М. Пазухин поспорил с
издателем "Развлечения", что он сведет рощу. Он добыл фотографию Хомякова и
через общего знакомого послал гранку, на которой была карикатура: осел, с лицом
Хомякова, гуляет в роще... Ранее, до "Щербаков", актерским трактиром был трактир
Барсова в доме Бронникова, на углу Большой Дмитровки и Охотного ряда. Там
существовал знамени- тый Колонный зал, в нем-то собирались вышеупомянутые актеры
и писатели, впоследствии перешедшие в "Щербаки", так как трактир Барсова
закрылся, а его помещение было занято Артистическим кружком, и актеры, день
проводившие в "Щербаках", вечером бывали в Кружке. Когда закрылись "Щербаки",
актеры начали собираться в ресторане "Ливорно", в тогдашнем Газетном переулке,
как раз наискосок "Щербаков". С двенадцати до четырех дня великим постом
"Ливорно" было полно народа. Облако табачного дыма стояло в низеньких зальцах и
гомон невообразимый. Небольшая швейцарская была увешана шубами, пальто,
накидками самых фантастических цветов и фасонов. В ресторане за каждым столом,
сплошь уставленным графинами и бутылками, сидят тесные кружки бритых актеров,
пестро и оригинально одетых: пиджаки и брюки водевильных простаков, ужасные
жабо, галстуки, жилеты--то белые, то пестрые, то бархатные, а то из парчи. На
всех этих жилетах в первой половине поста блещут цепи с массой брелоков. На
столах сверкают новенькие серебряные портсигары. Владельцы часов и портсигаров
каждому новому лицу в сотый раз рассказывают о тех овациях, при которых публика
поднесла им эти вещи. Первые три недели актеры поблещут подарками, а там
начинают линять: портсигары на столе не лежат, часы не вынимаются, а там уже
пиджаки плотно застегиваются, потому что и последнее украшение -- цепочка с
брелоками--уходит вслед за часами в ссудную кассу. А затем туда же следует и
гардероб, за который плачены большие деньги, собранные трудовыми грошами. С
переходом в "Ливорно" из солидных "Щербаков" как-то помельчало сборище актеров:
многие из корифеев не ходили в этот трактир, а ограничивались посещением по
вечерам Кружка или заходили в немецкий ресторанчик Вельде, за Большим театром.
Григоровский, перекочевавший из "Щербаков" к Вельде, так говорил о "Ливорно": --
Какая-то греческая кухмистерская. Спрашиваю чего-нибудь на закуску к водке, а
хозяин предлагает: "Цамая люцая цакуцка--это цудак по-глецески!" Попробовал --
мерзость. Актеры собирались в "Ливорно" до тех пор, пока его не закрыли. Тогда
они стали собираться в трактире Рогова в Георгиевском переулке, на Тверской,
вместе с охотнорядцами, мясниками и рыбниками. Вверху в этом доме помещалась
библиотека Рассохина и театральное бюро... Между актерами было, конечно, немало
картежников и бильярдных игроков, которые постом заседали в бильярдной ресторана
Саврасенкова на Тверском бульваре, где велась крупная игра на интерес. Здесь
бывали и провинциальные знаменитости. Из них особенно славились двое: Михаил
Павлович Докучаев--трагик и Егор Егорович Быстров, тоже прекрасный актер,
игравший все роли. Егор Быстров, игрок-профессионал, кого угодно умел обыграть и
надуть: с него и пошел глагол "объегорить"...
"ЯМА"
...С Тверской мы прошли через Иверские ворота и свернули в глубокую арку
старинного дома, где прежде помещалось губернское правление. -- Ну вот, здесь я
и живу, зайдем. Перешли двор, окруженный кольцом таких же старинных зданий,
вошли еще в арку, в которой оказалась лестница, ведущая во второй этаж. Темный
коридор, и из него в углублении дверь направо. -- Вот и пришли! Скрипнула
тяжелая дверь, и за ней открылся мрак. -- Тут немного вниз... Дайте руку... Я
спустился в эту темноту, держась за руку моего знакомого. Ничего не видя кругом,
сделал несколько шагов. Щелкнул выключатель, и яркий свет электрической лампы
бросил тень на ребра сводов. Желтые полосы заиграли на переплетах книг и на
картинах над письменным столом. Я очутился в большой длинной комнате с нависшими
толстенными сводами, с глубокой амбразурой маленького, темного, с решеткой окна,
черное пятно которого зияло на освещенной стене. И представилось мне, что у
окна, за столом сидит летописец и пишет... Еще одно, последнее сказанье -- И
летопись окончена моя...-- мелькнуло в памяти... Я стоял и молчал. -- Нет, это
положительно келья Пимена! Лучшей декорации нельзя себе представить...-- сказал
я. -- Не знаю, была ли здесь келья Пимена, а что именно здесь, в этой комнате,
была "яма", куда должников сажали,--это факт... -- Так вот она, та самая "яма",
которая упоминается и у Достоевского, и у Островского. Ужасная тюрьма для
заключенных не за преступления, а просто за долги. Здесь сидели жертвы
несчастного случая, неумения вести дело торговое, иногда -- разгула. "Яма"--это
венец купеческой мстительной жадности. Она существовала до революции, которая
начисто смела этот пережиток жестоких времен. По древним французским и
германским законам должник должен был отрабатывать долг кредитору или
подвергался аресту в оковах, пока не заплатит долга, а кредитор обязывался
должника "кормить и не увечить" На Руси в те времена полагался "правеж и выдача
должника истцу головою до искупа". Со времен Петра I для должников учредились
долговые отделения, а до той поры должники сидели в тюрьмах вместе с уголовными.
Потом долговое отделение перевели в "Титы", за Москву-реку, потом в Пресненский
полицейский дом, в третий этаж, но хоть и в третьем этаже было, а название все
же осталось за ним "яма". Однажды сидел там старик, бывший миллионер Плотицын.
Одновременно там же содержалась какая-то купчиха, пожилая женщина, с такой
скорбью в глазах, что положительно было жаль смотреть. Помню я, что заходил туда
по какому-то газетному делу. Когда я спустился обратно по лестнице, то увидел на
крыльце пожилую женщину. Она вошла в контору смотрителя и вскоре вернулась. Я
заинтересовался и спросил смотрителя. -- Садиться приходила, да помещения нет,
ремонтируется. У нее семеро детишек, и сидеть она будет за мужнины долги.
Оказывается, в "яме" имелось и женское отделение! В России по отношению к
женщинам прекратились телесные наказания много раньше, чем по отношению к
мужчинам, а от задержания за долги и женщины не избавились. Старый солдат, много
лет прослуживший при "яме", говорил мне: -- Жалости подобно! Оно хоть и по
закону, да не по совести! Посадят человека в заключение, отнимут его от семьи,
от детей малых, и вместо того, чтобы работать ему, да, может, работой на ноги
подняться, годами держат его зря за решеткой. Сидел вот молодой человек--только
что женился, а на другой день посадили. А дело-то с подвохом было: усадил его
богач-кредитор только для того, чтобы жену отбить. Запутал, запутал должника, а
жену при себе содержать стал... Сидит такой у нас один, и приходит к нему жена и
дети, мал мала меньше... Слез-то, слез-то сколько!.. Просят смотрителя отпустить
его на праздник, в ногах валяются... Конечно, бывали случаи, что арестованные
удирали на день-два домой, но их ловили и водворяли. Со стороны кредиторов были
разные глумления над своими должниками. Вдруг кредитор перестает вносить
кормовые. И тогда должника выпускают. Уйдет счастливый, радостный, поступит на
место и только что начнет устраиваться, а жестокий кредитор снова вносит
кормовые и получает от суда страшную бумагу, именуемую: "поимочное
свидетельство". И является поверенный кредитора с полицией к только что
начинающему оживать должнику и ввергает его снова в "яму". А то представитель
конкурса, узнав об отлучке должника из долгового отделения, разыскивает его
дома, врывается, иногда ночью, в семейную обстановку и на глазах жены и детей
вместе с полицией сам везет его в долговое отделение. Ловили должников на
улицах, в трактирах, в гостях, даже при выходе из церкви! Но и здесь, как везде:
кому счастье, кому горе. Бывали случаи, что коммерческий суд пришлет указ
отпустить должника, а через месяц опять отсрочку пришлет-- и живет себе человек
на воле. А другой, у которого протекции нет и взятку дать не на что, никаких
указов дождаться не может--разве смотритель из человечности сжалится да к семье
на денек отпустит. Это все жертвы самодурства и "порядка вещей" канцелярского
свойства, жертвы купцов-дисконтеров. Ведь большинство попадало в "яму" из-за
самодурства богатеев-кредиторов, озлобившихся на должника за то, что он не
уплатил, а на себя за то, что в дураках остался и потерял деньги. Или для того,
чтобы убрать с дороги мешающего конкурента. Кредитор злобно подписывал указ и
еще вносил кормовые деньги, по пять рублей восемьдесят пять копеек в месяц. И
много таких мстителей было среди богатого московского купечества, чему
доказательством служило существование долгового отделения, в котором сидело
почти постоянно около тридцати человек.
"ОЛСУФЬЕВСКАЯ КРЕПОСТЬ"
На Тверской, против Брюсовского переулка, в семидесятые и в начале восьмидесятых
