Кирилыча!" Но Петр Кирилыч иногда отвечал купцу -- он знал кому и как ответить
-- так: -- И все-то я у вас на уме, все я. Это на пользу. Небось по счетам когда
платите, сейчас обо мне вспоминаете, глянь, и наживете. И сами, когда счета
покупателю пишете, тоже меня не забудете. На чаек бы с вашей милости! И
приходилось давать и уж больше не повторять своих купеческих шуток. Этой чисто
купеческой привычкой насмехаться и глумиться над беззащитными некоторые половые
умело пользовались. Они притворялись оскорбленными и выуживали "на чай". Был
такой у Гурина половой Иван Селедкин. Это была его настоящая фамилия, но он
ругался, когда его звали по фамилии, а не по имени. Не то, что по фамилии
назовут, но даже в том случае, если гость прикажет подать селедку, он
свирепствует: -- Я тебе дам селедку! А по морде хочешь? В трактире всегда сидели
свои люди, знали это, и никто не обижался. Но едва не случилась с ним беда. Это
было уже у Тестова, куда он перешел от Гурина. В зал пришел переведенный в
Москву на должность начальника жандармского управления генерал Слезкин. Он с
компанией занял стол и заказывал закуску. Получив приказ, половой пошел за
кушаньем, а вслед ему Слезкин крикнул командирским голосом: -- Селедку не
забудь, селедку! И на несчастье, из другой двери в это время входил Селедкин. Он
не видел генерала, а только слышал слово "селедку". -- Я тебе, мерзавец, дам
селедку! А по морде хочешь? Угрожающе обернулся и замер. Замерли и купцы. У кого
ложка остановилась у рта. У кого разбилась рюмка. Кто поперхнулся и задыхался,
боясь кашлянуть. Чем кончилось это табло -- неизвестно. Знаю только, что
Селедкин продолжал свою службу у Тестова. В трактире Егорова, в Охотном,
славившемся блинами и рыбным столом, а также и тем, что в трактире не позволяли
курить, так как хозяин был по старой вере, был половой Козел. Старик с огромной
козлиной седой бородой, да еще тверской, был прозван весьма удачно и не выносил
этого слова, которого вообще тверцы не любили. Охотнорядские купцы потешались
над ним обыкновенно так: занимали стол, заказывали еду, а посреди стола клали
незавязанный пакет. Когда старик ставил кушанье и брал пакет, чтоб освободить
место для посуды, он снимал сверху бумагу--а там игрушечный козел! Схватывал
старик этого козла и с руганью бросал об пол. Но если игрушка была ценная, из
хорошего магазина, он схватывал, убегал и прятал ее. А в следующий раз купцы
опять покупали козла. Под старость Козел служил в "Монетном" у Обухова, в
Охотном ряду, где в старину был монетный двор. Был в трактире у "Арсентьича"
половой, который не выносил слова "лимон". Говорят, что когда-то он украл на
складе мешок лимонов, загулял у девочек, а они мешок развязали и вместо лимонов
насыпали гнилого картофеля. Много таких предметов для насмешек было, но иногда
эти насмешки и горем отзывались. Так, половой в трактире Лопашова, уже старик,
действительно не любил, когда ему с усмешкой заказывали поросенка. Это
напоминало ему горький случай из его жизни. Приехал он еще в молодости в деревню
на побывку к жене, привез гостинцев. Жена жила в хате одна и кормила небольшого
поросенка. На несчастье, когда муж постучался, у жены в гостях был любовник.
Испугалась, спрятала она под печку любовника, впустила мужа и не знает, как
быть. Тогда она отворила дверь, выгнала поросенка в сени, из сеней на улицу да и
закричала мужу: -- Поросенок убежал, лови его! И сама побежала с ним. Любовник в
это время ушел, а сосед всю эту историю видел и рассказал ее в селе, а там
односельчане привезли в Москву и дразнили несчастного до старости... Иногда даже
плакал старик. Трактир Лопашова, на Варварке, был из древнейших. Сначала он
принадлежал Мартьянову, но после смерти его перешел к Лопашову. Лысый, с
подстриженными усами, начисто выбритый, всегда в черном дорогом сюртуке, Алексей
Дмитриевич Лопашов пользовался уважением и одинаково любезно относился к гостям,
кто бы они ни были. В верхнем этаже трактира был большой кабинет, называемый
"русская изба", убранный расшитыми полотенцами и деревянной резьбой. Посредине
стол на двенадцать приборов, с шитой русской скатертью и вышитыми полотенцами
вместо салфеток. Сервировался он старинной посудой и серебром: чашки, кубки,
стопы, стопочки петровских и ранее времен. Меню--тоже допетровских времен. Здесь
давались небольшие обеды особенно знатным иностранцам; кушанья французской кухни
здесь не подавались, хотя вина шли и французские, но перелитые в старинную
посуду с надписью -- фряжское, фалернское, мальвазия, греческое и т. п., а для
шампанского подавался огромный серебряный жбан, в ведро величиной, и черпали
вино серебряным ковшом, а пили кубками. Раз только Алексей Дмитриевич изменил
меню в "русской избе", сохранив всю обстановку. Неизменными посетителями этого
трактира были все московские сибиряки. Повар, специально выписанный Лопашовым из
Сибири, делал пельмени и строганину. И вот как-то в восьмидесятых годах
съехались из Сибири золотопромышленники самые крупные и обедали по-сибирски у
Лопашова в этой самой "избе", а на меню стояло: "Обед в стане Ермака
Тимофеевича", и в нем значилось только две перемены: первое--закуска и второе --
"сибирские пельмени". Никаких больше блюд не было, а пельменей на двенадцать
обедавших было приготовлено 2500 штук: и мясные, и рыбные, и фруктовые в розовом
шампанском... И хлебали их сибиряки деревянными ложками... У Лопашова, как и в
других городских богатых трактирах, у крупнейших коммерсантов были свои
излюбленные столики. Приходили с покупателями, главным образом крупными
провинциальными оптовиками, и первым делом заказывали чаю. Постом сахару не
подавалось, а приносили липовый мед. Сахар считался тогда скоромным: через
говяжью кость перегоняют! И вот за этим чаем, в пятиалтынный, вершились дела на
десятки и сотни тысяч. И только тогда, когда кончали дело, начинали завтрак или
обед, продолжать который переходили в кабинеты. Таков же был трактир и
"Арсентьича" в Черкасском переулке, славившийся русским столом, ветчиной,
осетриной и белугой, которые подавались на закуску к водке с хреном и красным
хлебным уксусом, и нигде вкуснее не было. Щи с головизной у "Арсентьича" были
изумительные, и Гл. И. Успенский, приезжая в Москву, никогда не миновал ради
этих щей "Арсентьича". За ветчиной, осетриной и белугой в двенадцать часов
посылали с судками служащих те богатые купцы, которые почему-либо не могли в
данный день пойти в трактир и принуждены были завтракать у себя в амбарах. Это
был самый степенный из всех московских трактиров, кутежей в нем не было никогда.
Если уж какая-нибудь компания и увлечется лишней чаркой водки благодаря "хренку
с уксусом" и горячей ветчине, то вовремя перебирается в кабинеты к Бубнову или в
"Славянский базар", а то и прямо к "Яру". Купцы обыкновенно в трактир идут, в
амбар едут, а к "Яру" и вообще "за заставу" -- попадают! У "Арсентьича" было
сытно и "омашнисто". Так же, как в знаменитом Егоровском трактире, с той только
разницей, что здесь разрешалось курить. В Черкасском переулке в восьмидесятых
годах был еще трактир, кажется Пономарева, в доме Карташева. И домика этого
давно нет. Туда ходила порядочная публика. Во втором зале этого трактира, в
переднем углу, под большим образом с неугасимой лампадой, за отдельным столиком
целыми днями сидел старик, нечесаный, не- бритый, редко умывающийся, чуть не
оборванный... К его столику подходят очень приличные, даже богатые, известные
Москве люди. Некоторым он предлагает сесть. Некоторые от него уходят радостные,
некоторые -- очень огорченные. А он сидит и пьет давно остывший чай. А то вынет
пачки серий или займов и режет купоны. Это был владелец дома, первогильдейский
купец Григорий Николаевич Карташев. Квартира его была рядом с трактиром, в ней
он жил одиноко, спал на голой лежанке, положив под голову что-нибудь из платья.
В квартире никогда не натирали полов и не мели. Ночи он проводил в подвалах,
около денег, как "скупой рыцарь". Вставал в десять часов утра и аккуратно в
одиннадцать часов шел в трактир. Придет. Сядет. Подзовет полового: -- Вчерашних
щец кухонных осталось? -- Должно, осталось. -- Вели-ка разогреть... А ежели
кашка осталась, так и кашки... Поест--это на хозяйский счет,--а потом чайку
спросит за наличные: -- Чайку одну парочку за шесть копеек да копеечную сигару.
Является заемщик. Придет, сядет. -- Чего хочешь? -- Выпил бы чайку. -- Ну и
спрашивай себе. За чай и за цигарку заплати сам. И заемщик должен себе спросить
чаю, тоже пару, за шесть копеек. А если спросит полпорции за тридцать копеек или
закажет вина или селянку--разговоры кончены: -- Ишь ты, какой роскошный! Уходи
вон, таким транжирам денег не даю.-- И выгонит. Это все знали, и являвшийся к
нему богатый купец или барин-делец курил копеечную сигару и пил чай за шесть
копеек, затем занимал десятки тысяч под вексель. По мелочам Карташев не любил
давать. Он брал огромные проценты, но обращаться в суд избегал, и были случаи,
что деньги за должниками пропадали. Вечером за ним приходил его дворник Квасов и
уводил его домой. Десятки лет такой образ жизни вел Карташев, не посещая никого,
даже свою сестру, которая была замужем за стариком Обидиным, тоже миллионером,
унаследовавшим впоследствии и карташевские миллионы. Только после смерти
Карташева выяснилось, как он жил: в его комнатах, покрытых слоями пыли, в
мебели, за обоями, в отдушинах, найдены были пачки серий, кредиток, векселей.
Главные же капиталы хранились в огромной печи, к которой было прилажено нечто
вроде гильотины: заберется вор -- пополам его перерубит. В подвалах стояли
железные сундуки, где вместе с огромными суммами денег хранились груды огрызков
сэкономленного сахара, стащенные со столов куски хлеба, баранки, веревочки и
грязное белье. Найдены были пачки просроченных векселей и купонов, дорогие
собольи меха, съеденные молью, и рядом -- свертки полуимпериалов более чем на 50
тысяч рублей. В другой пачке--на 150 тысяч кредитных билетов и серий, а всего
состояния было более 30 миллионов. В городе был еще один русский трактир. Это в
доме Казанского подворья, по Ветошному переулку, трактир Бубнова. Он занимал два
этажа громадного дома и бельэтаж с анфиладой роскошно отделанных зал и уютных
отдельных кабинетов. Это был трактир разгула, особенно отдельные кабинеты, где
отводили душу купеческие сынки и солидные бородачи-купцы, загулявшие вовсю, на
целую неделю, а потом жаловавшиеся с похмелья: -- Ох, трудна жизнь купецкая:
день с приятелем, два с покупателем, три дня так, а в воскресенье разрешение
вина и елея и-- к "Яру" велели... К Бубнову переходили после делового завтрака
от Лопашова и "Арсентьича", если лишки за галстук перекладывали, а от Бубнова
уже куда угодно, только не домой. На неделю разгул бывал. Много было таких
загуливающих типов. Один, например, пьет мрачно по трактирам и притонам,
безобразничает и говорит только одно слово: -- Скольки? Вынимает бумажник,
платит и вдруг ни с того ни с сего схватит бутылку шампанского и--хлесть ее в
зеркало. Шум. Грохот. Подбегает прислуга, буфетчик. А он хладнокровно вынимает
бумажник и самым деловым тоном спрашивает: -- Скольки? Платит, не торгуясь, и
снова бьет... А то еще один из замоскворецких, загуливавших только у Бубнова и
не выходивших дня по два из кабинетов, раз приезжает ночью домой на лихаче с
приятелем. Ему отворяют ворота--подъезд его дедовского дома был со двора, а двор
был окружен высоким деревянным забором, а он орет: -- Не хочу в ворота, ломай
забор! Не поеду! Хозяйское слово крепко и кулак его тоже. Затворили ворота,
сломали забор, и его степенство победоносно въехало во двор, и на другой день
никакого раскаяния, купеческая удаль еще дальше разгулялась. Утром жена ему
начинает выговор делать, а он на нее с кулаками: -- Кто здесь хозяин? Кто? Ежели
я хочу как, так тому и быть! -- А вы бы, Макарий Паисиевич, в баньку сходили
-помылись бы. Полегчает... -- Желаю! Мыться! -- А я баньку велю истопить. -- Не
хочу баню! Топи погреб! И добился того, что в погребе стали печку ставить и на
