коронации Николая II был большой народный праздник на Ходынском поле, где в 1882
году была знаменитая Всероссийская художественно-промышленная выставка. Но это
уже было за пределами тогдашней Москвы. Мимо Триумфальных ворот везли возами
трупы погибших на Ходынке. -- На беду это. Не будет проку от этого царствования.
Так сказал старый наборщик "Русских ведомостей", набиравший мою статью о
ходынской катастрофе. Никто не ответил на его слова. Все испуганно замолчали и
перешли на другой разговор.
НА МОИХ ГЛАЗАХ
С подъезда вокзала я сел в открытый автомобиль. И первое, что я увидел, это
громаду Триумфальных ворот. На них так же четверня коней и в колеснице та же
статуя славы с высоко поднятым венком... Вспоминаю... Но мы уже мчимся по шумной
Тверской, среди грохота и гула... Прекрасная мостовая блестит после мимолетного
дождя под ярким сентябрьским солнышком. Тротуары полны стремительного народа.
Все торопятся -- кто на работу, на службу, кто с работы, со службы, по делам, но
прежних пресыщенных гуляющих, добывающих аппетит, не вижу... Вспоминается:
"Теперь брюхо бегает за хлебом, а не хлеб за брюхом". Мы мчимся в потоке
звенящих и гудящих трамваев, среди грохота телег и унылых, доживающих свои дни
извозчиков... У большинства на лошадях и шлеи нет--хомут да вожжи. Перегоняем
все движение, перегоняем громоздкие автобусы и ловкие такси. Вдруг у самой
Садовой останавливаемся. Останавливается вся улица. Шум движения замер. Пешая
публика переходит, торопясь, поперек Тверскую, снуя между экипажами... А на
возвышении как раз перед нами стоит щеголеватый, в серой каске безмолвный
милиционер с поднятой рукой. Но вот пускает этот живой семафор в белой перчатке,
и все ринулось вперед, все загудело, зазвенело. Загрохотала Москва... Мы
свернули на Садовую. На трехминутной остановке я немного, хотя еще не совсем,
пришел в себя. Ведь я четыре месяца прожил в великолепной тишине глухого леса --
и вдруг в кипучем котле. Мы свернули налево, на Садовую. Садовая. Сколько тысяч
раз за эти полвека я переехал ее поперек и вдоль! Изъездил немало. В памяти
мелькают картины прошлого. Здесь мы едем тихо--улица полна грузовиками, которые
перебираются между идущими один за другим трамваями слева и жмущимися к тротуару
извозчиками. Приходится выжидать и ловить момент, чтобы перегнать. Первое, что
перенесло меня в далекое прошлое,-- это знакомый двухэтажный дом, который
напомнил мне 1876 год. Но где же палисадник перед ним? Новые картины сменяются
ежеминутно. Мысли и воспоминания не успевают за ними. И вот теперь, когда я
пишу, у меня есть время подробно разобраться и до мелочей воскресить прошлое. В
апреле 1876 года я встретил моего товарища по сцене--певца Петрушу Молодцова
(пел Торопку в Большом театре, а потом служил со мной в Тамбове). Он затащил
меня в гости к своему дяде в этот серый дом с палисадником, в котором бродила
коза и играли два гимназистика-приготовишки. У ворот мы остановились, наблюдали
их игру. Они выбросили, прячась в кустах, серебряный гривенник на нитке на
тротуар и ждали. Ждем и мы. Вот идет толстый купец с одной стороны и
старуха-нищенка--с другой. Оба, увидали серебряную монету, бросились за ней,
купец оттолкнул старуху в сторону и наклонился, чтобы схватить добычу, но ребята
потянули нитку, и монета скрылась. Купец поражен. -- Это их любимая игра. Уж и
смеху бывает,-- объяснил мне, когда мы вошли, его дядя с седой бородой... Вот
этого-то палисадника теперь и не было, а я его видел еще в прошлом году... Перед
заново выкрашенным домом блестел асфальтовый широкий тротуар, и мостовая была
гладкая, вместо булыжной. А еще раньше мне рассказывал дядя Молодцова о том,
какова была Садовая в дни его молодости, в сороковых годах. -- ...Камнем тогда
еще не мостили, а клали поперечные бревна, которые после сильных ливней
всплывали, становились торчком и надолго задерживали движение. ...Богатые
вельможи, важные дворяне ездили в огромных высоких каретах с откидными лесенками
у дверец. Сзади на запятках стояли, держась за ремни, два огромных гайдука, два
ливрейных лакея, а на подножках, по одному у каждой дверцы, по казачку. На их
обязанности было бегать в подъезды с докладом о приезде, а в грязную погоду
помогать гайдукам выносить барина и барыню из кареты на подъезд дома. Карета
запрягалась четверней цугом, а у особенно важных особ -- шестерней. На левой,
передней, лошади сидел форейтор, а впереди скакал верховой, обследовавший
дорогу: можно ли проехать? Вдоль всей Садовой, рядом с решетками палисадников,
вместо тротуаров шли деревянные мостки, а под ними -- канавы для стока воды.
Особенно непроездна была Самотечная и Сухаревские Садовые с их крутым уклоном к
Неглинке. Целыми часами мучились ломовики с возами, чтобы вползать на эти горы.
Но главный ужас испытывали на Садовой партии арестантов, шедших в Сибирь пешком,
по Владимирке, начинавшейся за Рогожской заставой. Арестантские партии шли из
московской пересыльной тюрьмы, Бутырской, через Малую Дмитровку по Садовой до
Рогожской. По всей Садовой в день прохода партии -- иногда в тысячу человек и
больше--выставлялись по тротуару цепью солдаты с ружьями. В голове партии, звеня
ручными и ножными кандалами, идут каторжане в серых бушлатах с бубновым желтого
сукна тузом на спине, в серых суконных бескозырках, из-под которых светится
половина обритой головы. За ними движутся ссыльные в ножных кандалах,
прикованные к одному железному пруту: падает один на рытвине улицы и увлекает
соседа. А дальше толпа бродяг, а за ними вереница колымаг, заваленных скудными
пожитками, на которых гнездятся женщины и дети; с детьми -- и заболевшие
арестанты. Особенно ужасно положение партии во время ливня, когда размывает
улицу, и часами стоит партия, пока вправят вымытые бревна. -- Десятки лет мы
смотрели эти ужасы,--рассказывал старик Молодцов.-- Слушали под звон кандалов
песни о несчастной доле, песни о подаянии. А тут дети плачут в колымагах, матери
в арестантских халатах заливаются, утешая их, и публика кругом плачет, передавая
несчастным булки, калачи... Кто что может... Такова была Садовая в первой
половине прошлого века. Я помню ее в восьмидесятых годах, когда на ней поползла
конка после трясучих линеек с крышей от дождя, запряженных парой "одров". В
линейке сидело десятка полтора пассажиров, спиной друг к другу. При подъеме на
гору кучер останавливал лошадей и кричал: -- Вылазь! И вылезали, и шли пешком в
дождь, по колено в грязи, а поднявшись на гору, опять садились и ехали до новой
горы. Помню я радость москвичей, когда проложили сначала от Тверской до парка
рельсы и пустили по ним конку в 1880 году, а потом, года через два,-- и по
Садовой. Тут уж в гору Самотечную и Сухаревскую уж не кричали: "Вылазь!", а
останавливали конку и впрягали к паре лошадей еще двух лошадей впереди их, одна
за другой, с мальчуганами-форейторами. Их звали "фалаторы", они скакали в гору,
кричали на лошадей, хлестали их концом повода и хлопали с боков ногами в
сапожищах, едва влезавших в стремя. И бывали случаи, что "фалатор" падал с
лошади. А то лошадь поскользнется и упадет, а у "фалатора" ноги в огромном
сапоге или, зимнее дело, валенке--из стремени не вытащишь. Никто их не учил
ездить, а прямо из деревни сажа- ли на коня--езжай! А у лошадей были нередко
разбиты ноги от скачки в гору по булыгам мостовой, и всегда измученные и
недокормленные. "Фалаторы" в Москве, как калмыки в астраханских или задонских
степях, вели жизнь, одинаковую с лошадьми, и пути их были одинаковые: с
рассветом выезжали верхами с конного двора. В левой руке--повод, а правая
откинута назад: надо придерживать неуклюжий огромный валек на толстых веревочных
постромках. Им прицепляется лошадь к дышлу вагона... Пришли на площадь--и сразу
за работу: скачки в гору, а потом, к полуночи, спать на конный двор. Ночевали
многие из них в конюшне. Поили лошадей на площади, у фонтана, и сами пили из
того же ведра. Много пилось воды в летнюю жару, когда пыль клубилась тучами по
никогда не метенным улицам и площадям. Зимой мерзли на стоянках и вместе
согревались в скачке на гору. В осенние дожди, перемешанные с заморозками, их
положение становилось хуже лошадиного. Бушлаты из толстого колючего сукна
промокали насквозь и, замерзнув, становились лубками; полы, вместо того чтобы
покрывать мерзнущие больше всего при верховой езде колени, торчали, как
фанера... На стоянках лошади хрустели сеном, а они питались всухомятку, чем
попало, в лучшем случае у обжорных баб, сидящих для тепла кушаний на корчагах;
покупали тушенку, бульонку, а иногда серую лапшу на наваре из осердия, которое
продавалось отдельно: на копейку-- легкого, на две--сердца, а на три--печенки
кусок баба отрежет. Мечта каждого "фалатора" -- дослужиться до кучера. Под
дождем, в зимний холод и вьюгу с завистью смотрели то на дремлющих под крышей
вагона кучеров, то вкусно нюхающих табак, чтобы не уснуть совсем: вагон качает,
лошади трух-трух, улицы пусты, задавить некого... Был такой с основания конки
начальник станции у Страстной площади, Михаил Львович, записной нюхарь. У него
всегда большой запас табаку, причем приятель-заводчик из Ярославля ящиками в
подарок присылал. При остановке к нему кучера бегут: кто с берестяной
табакеркой, кто с жестянкой из-под ваксы. -- Сыпани, Михаил Львович! И никому
отказа не было. Михаил Львович еще во время революции продолжал служить на
Рогожской станции. Умер он от тифа. Вот о кучерской жизни и мечтали "фалаторы",
но редко кому удавалось достигнуть этого счастья. Многие получали увечье--их
правление дороги отсылало в деревню без всякой пенсии. Если доходило до суда, то
суд решал: "По собственной неосторожности". Многие простужались и умирали в
больницах. А пока с шести утра до двенадцати ночи форейторы не сменялись --
проскачут в гору, спустятся вниз и сидят верхом в ожидании вагона. Художник
Сергей Семенович Ворошилов, этот лучший мастер после Сверчкова, выставил на
одной из выставок двух дремлющих на клячах форейторов. Картину эту перепечатали
из русских журналов даже иностранные. Подпись под нею была: Их моют дожди,
Посыпает их пыль... Вагоны были двухэтажные, нижний и верхний на крыше первого.
Он назывался "империал", а пассажиры его--"трехкопеечными империалистами". Внизу
пассажиры платили пятак за станцию. На империал вела узкая винтовая лестница.
Женщин туда не пускали. Возбуждался в думской комиссии вопрос о допущении женщин
на империал. Один из либералов даже доказывал, что это лишение прав женщины.
Решать постановили голосованием. Один из членов комиссии, отстаивавший
запрещения, украинец, в то время когда было предложе но голосовать, сказал: --
Та они же без штанцив! И вопрос при общем хохоте не баллотировался, * Мы
мчались, а я все гляжу: "Да где же палисадники?" На месте Угольной площади, на
углу Малой Дмитровки, где торговали с возов овощами, дровами и самовар ным
углем, делавшим покупателей "арапами",--чудный сквер с ажурной решеткой. Рядом с
ним всегда грязный двор, дом посреди площади заново выкрашен. Здесь когда-то был
трактир "Волна" -- притон шулеров, аферистов и "деловых ребят". В 1905 году он
был занят революционерами, обстреливавшими отсюда сперва полицию и жандармов, а
потом войска. Долго не могли взять его. Наконец, поздно ночью подошел большой
отряд с пушкой. Предполагалось громить дом гранатами. В трактире ярко горели
огни. Войска окружили дом, приготовились стрелять, но парадная дверь оказалась
незаперта. Разбив из винтовки несколько стекол, решили штурмовать. Нашелся один
смельчак, который вошел и через минуту вернулся. -- Там никого... Трактир был
пуст. Революционеры первые узнали, что в полночь будут штурмовать, и
заблаговременно ушли. Вспомнился еще случай. В нижнем этаже десятки лет
помещался гробовщик. Его имя связано с шайкой "червонных валетов", нашумевших на
всю Москву. Я не помню ни фамилии гробовщика, ни того "червонного валета", для
которого он доставил роскошный гроб, саван и покров. Покойник лежал в своей
