перед которым трепетали все. Каждое утро горячие сайки от Филиппова подавались
ему к чаю. -- Э-тто что за мерзость! Подать сюда булочника Филиппова! -- заорал
как-то властитель за утренним чаем. Слуги, не понимая, в чем дело, притащили к
начальству испуганного Филиппова. -- Э-тто что? Таракан?! -- и сует сайку с
запеченным тараканом.-- Э-тто что?! А? -- И очень даже просто, ваше
превосходительство,-- поворачивает перед собой сайку старик. -- Что-о?..
Что-о?.. Просто?! -- Это изюминка-с! И съел кусок с тараканом. -- Врешь,
мерзавец! Разве сайки с изюмом бывают? Пошел вон! Бегом вбежал в пекарню
Филиппов, схватил решето изюма да в саечное тесто, к великому ужасу пекарей, и
ввалил. Через час Филиппов угощал Закревского сайками с изюмом, а через день от
покупателей отбою не было. -- И очень просто! Все само выходит, поймать сумей,--
говорил Филиппов при упоминании о сайках с изюмом. -- Вот хоть взять конфеты,
которые "ландрин" зовут... Кто Ландрин? Что монпансье? Прежде это монпансье наши
у французов выучились делать, только продавали их в бумажках завернутые во всех
кондитерских... А тут вон Ландрин... Тоже слово будто заморское, что и надо для
торговли, а вышло дело очень просто. На кондитерскую Григория Ефимовича Елисеева
это монпансье работал кустарь Федя. Каждое утро, бывало, несет ему лоток
монпансье,--он по-особому его делал,-- половинка беленькая и красненькая,
пестренькая, кроме него никто так делать не умел, и в бумажках. После именин,
что ли, с похмелья, вскочил он товар Елисееву нести. Видит, лоток накрытый
приготовлен стоит. Схватил и бежит, чтобы не опоздать. Приносит. Елисеев
развязал лоток и закричал на него: -- Что ты принес? Что?.. Увидал Федя, что
забыл завернуть конфеты в бумажки, схватил лоток, побежал. Устал, присел на
тумбу около гимназии женской... Бегут гимназистки, одна, другая... -- Почем
конфеты? Он не понимает... -- По две копейки возьмешь? Дай пяток. Сует одна
гривенник... За ней другая... Тот берет деньги и сообразил, что выгодно. Потом
их выбежало много, раскупили лоток и говорят: -- Ты завтра приходи во двор, к 12
часам, к перемене... Как тебя зовут? -- Федором, по фамилии Ландрин... Подсчитал
барыши -- выгоднее, чем Елисееву продавать, да и бумажки золотые в барышах. На
другой день опять принес в гимназию. -- Ландрин пришел! Начал торговать сперва
вразнос, потом по местам, а там и фабрику открыл. Стали эти конфеты называться
"ландрин"--слово показалось французским... ландрин да ландрин! А он сам
новгородский мужик и фамилию получил от речки Ландры, на которой его деревня
стоит. -- И очень даже просто! Только случая не упустил. А вы говорите:
"Та-ра-кан"! А все-таки Филиппов был разборчив и не всяким случаем пользовался,
где можно деньги нажить. У него была своеобразная честность. Там, где другие
булочники и за грех не считали мошенничеством деньги наживать, Филиппов поступал
иначе. Огромные куши наживали булочники перед праздниками, продавая лежалый
товар за полную стоимость по благотворительным заказам на подаяние заключенным.
Испокон веков был обычай на большие праздники -- рождество, крещение, пасху,
масленицу, а также в "дни поминовения усопших", в "родительские субботы" --
посылать в тюрьмы подаяние арестованным, или, как говорили тогда,
"несчастненьким". Особенно хорошо в этом случае размахивалась Москва. Булочные
получали заказы от жертвователя на тысячу, две, а то и больше калачей и саек,
которые развозились в кануны праздников и делились между арестантами. При этом
никогда не забывались и караульные солдаты из квартировавших в Москве полков.
Ходить в караул считалось вообще трудной и рискованной обязанностью, но перед
большими праздниками солдаты просились, чтобы их назначали в караул. Для них,
никогда не видевших куска белого хлеба, эти дни были праздниками. Когда подаяние
большое, они приносили хлеба даже в казармы и делились с товарищами. Главным
жертвователем было купечество, считавшее необходимостью для спасения душ своих
жертвовать "несчастненьким" пропитание, чтобы они в своих молитвах поминали
жертвователя, свято веруя, что молитвы заключенных скорее достигают своей цели.
Еще ярче это выражалось у старообрядцев, которые по своему закону обязаны
оказывать помощь всем пострадавшим от антихриста, а такими пострадавшими они
считали "в темницу вверженных". Главным центром, куда направлялись подаяния,
была центральная тюрьма -- "Бутырский тюремный замок". Туда со всей России
поступали арестанты, ссылаемые в Сибирь, отсюда они, до постройки
Московско-Нижегородской железной дороги, отправлялись пешком по Владимирке.
Страшен был в те времена, до 1870 года, вид Владимирки! ...Вот клубится Пыль.
Все ближе... Стук шагов, Мерный звон цепей железных, Скрип телег и лязг штыков.
Ближе. Громче. Вот на солнце Блещут ружья. То конвой; Дальше длинные шеренги
Серых сукон. Недруг злой, Враг и свой, чужой и близкий, Все понуро в ряд бредут,
Всех свела одна недоля, Всех сковал железный прут... А Владимирка начинается за
Рогожской, и поколениями видели рогожские обитатели по нескольку раз в год эти
ужасные шеренги, мимо их домов проходившие. Видели детьми впервые, а потом
седыми стариками и старухами все ту же картину, слышали: ...И стон И цепей
железных звон... Ну, конечно, жертвовали, кто чем мог, стараясь лично передать
подаяние. Для этого сами жертвователи отвозили иногда воза по тюрьмам, а
одиночная беднота с парой калачей или испеченной дома булкой поджидала на
Садовой, по пути следования партии, и, прорвавшись сквозь цепь, совала в руки
арестантам свой трудовой кусок, получая иногда затрещины от солдат. Страшно было
движение этих партий. По всей Садовой и на всех попутных улицах выставлялась
вдоль тротуаров цепью охрана с ружьями... И движется, ползет, громыхая и звеня
железом, партия иногда в тысячу человек от пересыльной тюрьмы по Садовой,
Таганке, Рогожской... В голове партии погремливают ручными и ножными кандалами,
обнажая то и дело наполовину обритые головы, каторжане. Им приходится на ходу
отвоевывать у конвойных подаяние, бросаемое народом. И гремят ручными и ножными
кандалами нескончаемые ряды в серых бушлатах с желтым бубновым тузом на спине и
желтого же сукна буквами над тузом: "С. К.". "С. К." -- значит ссыльнокаторжный.
Народ переводит по-своему: "Сильно каторжный". Движется "кобылка" сквозь шпалеры
народа, усыпавшего даже крыши домов и заборы... За ссыльнокаторжными, в одних
кандалах, шли скованные по нескольку железным прутом ссыльные в Сибирь, за ними
беспаспортные бродяги, этапные, арестованные за "бесписьменность", отсылаемые на
родину. За ними вереница заваленных узлами и мешками колымаг, на которых
расположились больные и женщины с детьми, возбуждавшими особое сочувствие. Во
время движения партии езда по этим улицам прекращалась... Миновали Таганку.
Перевалили заставу... А там, за заставой, на Владимирке, тысячи народа съехались
с возами, ждут,-- это и москвичи, и крестьяне ближайших деревень, и скупщики с
пустыми мешками с окраин Москвы и с базаров. До прибытия партии приходит большой
отряд солдат, очищает от народа Владимирку и большое поле, которое и окружает.
Это первый этап. Здесь производилась последняя перекличка и проверка партии,
здесь принималось и делилось подаяние между арестантами и тут же ими продавалось
барышникам, которые наполняли свои мешки калачами и булками, уплачивая за них
деньги, а деньги только и ценились арестантами. Еще дороже котировалась водка, и
ею барышники тоже ухитрялись ссужать партию. Затем происходила умопомрачительная
сцена прощания, слезы, скандалы. Уже многие из арестантов успели подвыпить, то и
дело буйство, пьяные драки... Наконец конвою удается угомонить партию, выстроить
ее и двинуть по Владимирке в дальний путь. Для этого приходилось иногда вызывать
усиленный наряд войск и кузнецов с кандалами, чтобы дополнительно заковывать
буянов. Главным образом перепивались и буянили, конечно, не каторжные, бывалые
арестанты, а "шпана", этапные. Когда Нижегородская железная дорога была
выстроена, Владимирка перестала быть сухопутным Стиксом, и по ней Хароны со
штыками уже не переправляли в ад души грешников. Вместо проторенного под звуки
цепей пути
--------------------------------------------------------------------------------
Меж чернеющих под паром Плугом поднятых полей Лентой тянется дорога Изумруда
зеленей... Все на ней теперь иное, Только строй двойной берез, Что слыхали
столько воплей, Что видали столько слез, Тот же самый... ...Но как чудно В
пышном убранстве весны Все вокруг них! Не дождями Эти травы вспоены, На слезах
людских, на поте, Что лились рекой в те дни,-- Без призора, на свободе--
Расцвели теперь они. Все цветы, где прежде слезы Прибивали пыль порой, Где
гремели колымаги По дороге столбовой. Закрылась Владимирка, уничтожен за
заставой и первый этап, где раздавалось последнее подаяние. Около вокзала
запрещено было принимать подаяние -- разрешалось только привозить его перед
отходом партии в пересыльную тюрьму и передавать не лично арестантам, а через
начальство. Особенно на это обиделись рогожские старообрядцы: -- А по чем
несчастненькие узнают, кто им подал? За кого молиться будут? Рогожские наотрез
отказались возить подаяние в пересыльный замок и облюбовали для раздачи его две
ближайшие тюрьмы: при Рогожском полицейском доме и при Лефортовском. И
заваливали в установленные дни подаянием эти две части, хотя остальная Москва
продолжала посылать по-прежнему во все тюрьмы. Это пронюхали хитровцы и
воспользовались. Перед большими праздниками, к великому удивлению начальства,
Лефортовская и Рогожская части переполнялись арестантами, и по всей Москве шли
драки и скандалы, причем за "бесписьменность" задерживалось неимоверное
количество бродяг, которые указывали свое местожительство главным образом в
Лефортове и Рогожской, куда их и пересылали с конвоем для удостоверения
личности. А вместе с ними возами возили подаяние, которое тут же раздавалось
арестантам, менялось ими на водку и поедалось. После праздника все эти
преступники оказывались или мелкими воришками, или просто бродяжками из
московских мещан и ремесленников, которых по удостоверении личности отпускали по
домам, и они расходились, справив сытно праздник за счет "благодетелей",
ожидавших горячих молитв за свои души от этих "несчастненьких, ввергнутых в
узилища слугами антихриста". Наживались на этих подаяниях главным образом
булочники и хлебопекарни. Только один старик Филиппов, спасший свое громадное
дело тем, что съел таракана за изюминку, был в этом случае честным человеком.
Во-первых, он при заказе никогда не посылал завали арестантам, а всегда свежие
калачи и сайки; во-вторых, у него велся особый счет, по которому видно было,
сколько барыша давали эти заказы на подаяние, и этот барыш он целиком отвозил
сам в тюрьму и жертвовал на улучшение пищи больным арестантам. И делал все это
он "очень просто", не ради выгод или медаль- ных и мундирных отличий
благотворительных учреждений. Уже много лет спустя его сын, продолжавший
отцовское дело, воздвиг на месте двухэтажного дома тот большой, что стоит
теперь, и отделал его на заграничный манер, устроив в нем знаменитую некогда
"филипповскую кофейную" с зеркальными окнами, мраморными столиками и лакеями в
смокингах... Тем не менее это парижского вида учреждение известно было под
названием "вшивая биржа". Та же, что и в старые времена, постоянная толпа около
ящиков с горячими пирожками... Но совершенно другая публика в кофейной: публика
"вшивой биржи". Завсегдатаи "вшивой биржи". Их мало кто знал, зато они знали
всех, но у них не было обычая подавать вида, что они знакомы между собой. Сидя
рядом, перекидывались словами, иной подходил к занятому уже столу и просил,
будто у незнакомых, разрешения сесть. Любимое место подальше от окон, поближе к
темному углу. Эта публика -- аферисты, комиссионеры, подводчики краж, устроители
темных дел, агенты игорных домов, завлекающие в свои притоны неопытных любителей
азарта, клубные арапы и шулера. Последние после бессонных ночей, проведенных в
