отводят в одну из камер, маленькие окна которой прямо глядят на
генерал-губернаторский дом, но снаружи сквозь них ничего не видно: сверх
железной решетки окна затянуты частой проволочной сеткой, заросшей пылью. Звали
эту тюрьму "клоповник". В главном здании, с колоннадой и красивым фронтоном,
помещалась в центре нижнего этажа гауптвахта, дверь в которую была среди колонн,
а перед ней--плацдарм с загородкой казенной окраски, черными и белыми
угольниками. Около полосатой, такой же окраски будки с подвешенным колоколом
стоял часовой и нервно озирался во все стороны, как бы не пропустить идущего или
едущего генерала, которому полагалось "вызванивать караул". Чуть показывался с
Тверской, или из Столешникова переулка, или от гостиницы "Дрезден", или из
подъезда генерал-губернаторского дома генерал, часовой два раза ударял в
колокол, и весь караул--двадцать человек с офицером и барабанщиком во
главе--стремглав, прыгая со ступенек, выстраивался фронтом рядом с будкой и
делал ружьями "на караул" под барабанный бой... И сколько десятков раз
приходилось выскакивать им на чествование генералов! Мало ли их "проследует" за
день на Тверскую через площадь! Многие генералы издали махали рукой часовому,
что, мол, не надо вызванивать, но были и любители, особенно офицеры, только что
произведенные в генералы, которые тешили свое сердце и нарочно лишний раз
проходили мимо гауптвахты, чтобы важно откозырять выстроившемуся караулу. И так
каждый день от "зари" до "зари". А "заря"--это особый военный артикул,
исполнявшийся караулом на гауптвахте утром и вечером. За четверть часа до
назначенного времени выходит горнист и играет на трубе "повестку к заре". Через
четверть часа выстраивается весь караул у будки и под барабанный бой правит
церемониал "зари". После вечерней "зари" и до утренней генералов лишают
церемониала отдания чести. Солдаты дремлют, в караульном доме, только сменяясь
по часам, чтобы стеречь арестантов на двух постах: один под окнами "клоповника",
а другой под окнами гауптвахты, выходящими тоже во двор, где содержались в
отдельных камерах арестованные офицеры. Кроме "клоповника" во дворе рядом с
приемным покоем, помещалась "пьяная" камера, куда привозили пьяных и буянов.
Огромный пожарный двор был завален кучами навоза, выбрасываемого ежедневно из
конюшен. Из-под навоза, особенно после дождей, текла ручьями бурая, зловонная
жидкость прямо через весь двор под запертые ворота, выходящие в переулок, и
сбегала по мостовой к Петровке. Рядом с воротами стояло низенькое каменное
здание без окон, с одной дверью на двор. Это--морг. Его звали "часовня". Он
редко пустовал. То и дело сюда привозили трупы, поднятые на улице, или жертвы
преступлений. Их отправляли для судебно-медицинекого вскрытия в анатомический
театр или, по заключению судебных властей, отдавали родственникам для похорон.
Бесприютных и беспаспортных отпевали тут .же и везли на дрогах, в дощатых гробах
на кладбище. Дежурная комната находилась в правой стороне нижнего этажа, стена в
стену с гауптвахтой, а с другой ее стороны была квартира полицейского врача. Над
участком -- квартира пристава, а над караульным домом, гауптвахтой и квартирой
врача--казарма пожарной команды, грязная и промозглая. Пожарные в двух этажах,
низеньких и душных, были набиты, как сельди в бочке, и спали вповалку на нарах,
а кругом на веревках сушилось промокшее на пожарах платье и белье. Половина
команды--дежурная--никогда не раздевалась и спала тут же в одежде и сапогах. И
когда с каланчи, чуть заметя пожар, дежурный звонил за веревку в сигнальный
колокол, пожарные выбегали иногда еще в непросохшем платье. Мимо
генерал-губернаторского дома громыхает пожарный обоз: на четверках--багры, на
тройке--пожарная машина, а на парах--вереница бочек с водой. А впереди, зверски
дудя в медную трубу, мчится верховой с горящим факелом. День и ночь шумела и
гудела площадь. Безмолвствовала только одна тюрьма. В ее секретных камерах
содержались в разное время интересные люди. В 1877 году здесь сидел
"шлиссельбуржец" Николай Александрович Морозов. Спичкой на закоптелой стене
камеры им было написано здесь первое стихотворение, положившее начало его
литературному творчеству: Кругом непроглядною серою мглой Степная равнина одета,
И мрачно и душно в пустыне глухой, И нет в ней ни жизни, ни света. Потом к этому
куплету стали присоединяться и другие. В первоначальном виде эта поэма была
напечатана в 1878 году в журнале "Вперед" и вошла в первое издание его книги
"Звездные песни", за которую в 1912 году Н. А. Морозова посадили в Двинскую
крепость. В переделанном виде эта поэма была потом напечатана под названием
"Шлиссельбургский узник". В 1862 году в этой же самой угловой камере содержался
Петр Григорьевич Зайчневский, известный по делу "Молодой России", прокламация
которой привела в ужас тогдашнее правительство. А еще раньше, в 1854 году, но
уже не в "клоповнике", а в офицерских камерах гауптвахты содержался по обвинению
в убийстве француженки Деманш А. В. Сухово-Кобылин, который здесь написал свою
пьесу "Свадьба Кречинского", до сих пор не сходящую со сцены. Революция смела
тюрьму, гауптвахту, морг, участок и перевела в другое место Тверскую пожарную
команду, успевшую отпраздновать в 1923 году столетие своего существования под
этой каланчой. Сто лет самоотверженной, полной риска работы нескольких поколений
на виду у всей Москвы. Еще и сейчас немало москвичей помнят подвиги этих
удальцов на пожарах, на ходынской катастрофе во время царского коронования в
1896 году, во время наводнений и, наконец, при пожаре артиллерийских складов на
Ходынке в 1920 году. Московскую пожарную команду создал еще граф Ф. В.
Ростопчин. Прежде это было случайное собрание пожарных инструментов,
разбросанных по городу, и отдельных дежурных обывателей, которые должны были по
церковному набату сбегаться на пожар, кто с багром, кто с ведром, куда являлся и
брандмайор. С 1823 года пожарная команда стала городским учреждением.
Создавались пожарные части по числу частей города, постепенно появились
инструменты, обоз, лошади. И только в 1908 году появился в пожарном депо на
Пречистенке первый пожарный автомобиль. Это была небольшая машина с
прикрепленной наверху раздвижной лестницей для спасения погибавших из верхних
этажей, впрочем не выше третьего. На этом автомобиле первым мчался на пожар
брандмайор с брандмейстером, фельдшером и несколькими смельчаками --
пожарными-топорниками. Автомобиль бешено удирал от пожарного обоза, запряженного
отличными лошадьми. Пока не было телефонов, пожары усматривали с каланчи
пожарные. Тогда не было еще небоскребов, и вся Москва была видна с каланчи как
на ладони. На каланче, под шарами, ходил день и ночь часовой. Трудно приходилось
этому "высокопоставленному" лицу в бурю-непогоду, особенно в мороз зимой, а
летом еще труднее: солнце печет, да и по- жары летом чаще, чем зимой,--только
гляди, не зевай! И ходит он кругом и "озирает окрестности". Отважен, силен,
сердцем прост, Его не тронула борьбы житейской буря, И занял он за это самый
высший ноет, На каланче дежуря. Вдруг облачко дыма... сверкнул огонек... И
зверски рвет часовой пожарную веревку, и звонит сигнальный колокол на столбе
посреди двора... Тогда еще электрических звонков Не было. Выбегают пожарные, на
ходу одеваясь в не успевшее просохнуть платье, выезжает на великолепном коне
вестовой в медной каске и с медной трубой. Выскакивает брандмейстер и, задрав
голову, орет: -- Где? Какой? -- В Охотном! Третий!--отвечает часовой сверху. А
сам уже поднимает два шара на коромысле каланчи, знак Тверской части. Городская
-- один шар, Пятницкая--четыре, Мясницкая--три шара, а остальные-- где шар и
крест, где два шара и крест--знаки, по которым обыватель узнавал, в какой части
города пожар. А то вдруг истошным голосом орет часовой сверху: -- Пятый, на
Ильинке! Пятый! И к одинокому шару, означающему Городскую часть, привешивают с
другой стороны коромысла красный флаг: сбор всех частей, пожар угрожающий. И
громыхают по булыжным мостовым на железных шинах пожарные обозы так, что стекла
дрожат, шкафы с посудой ходуном ходят, .и обыватели бросаются к окнам или на
улицу поглядеть на каланчу. Ночью вывешивались вместо шаров фонари: шар-- белый
фонарь, крест--красный. А если красный фонарь сбоку, на том месте, где
днем--красный флаг,--это сбор всех частей. По третьему номеру выезжали пожарные
команды трех частей, по пятому--всех частей. А если сверху крикнут:
"Первый!"--это значит закрытый пожар: дым виден, а огня нет. Тогда конный на
своем коне-звере мчится в указанное часовым место для проверки, где именно
пожар,--летит и трубит. Народ шарахается во все стороны, а тот, прельщая сердца
обывательниц, летит и трубит! И горничная с завистью говорит кухарке, указывая в
окно: -- Гляди, твой-то... В те давние времена пожарные, николаевские солдаты,
еще служили по двадцать пять лет обязательной службы и были почти все холостые,
имели "твердых" возлюбленных-- кухарок. В свободное от пожаров время они ходили
к ним в гости, угощались на кухне, и хозяйки на них смотрели как на своих людей,
зная, что не прощелыга какой-нибудь, а казенный человек, на которого положиться
можно. Так кухарки при найме и в условие хозяйкам ставили, что в гости "кум"
ходить будет, и хозяйки соглашались, а в купеческих домах даже поощряли. Да и
как не поощрять, когда пословица в те давние времена ходила: "Каждая купчиха
имеет мужа -- по закону, офицера -- для чувств, а кучера -- для удовольствия".
Как же кухарке было не иметь кума-пожарного! Каждый пожарный -- герой, всю жизнь
на войне, каждую минуту рискует головой. А тогда в особенности: полазь-ка по
крышам зимой, в гололедицу, когда из разорванных рукавов струями бьет вода,
когда толстое сукно куртки и штанов (и сухое-то не согнешь) сделается как лубок,
а неуклюжие огромные сапожищи, на железных гвоздях для прочности, сделаются как
чугунные. И карабкается такой замороженный дядя в обледенелых сапогах по
обледенелым ступеням лестницы на пылающую крышу и проделывает там самые
головоломные акробатические упражнения; иногда ежась на стремнине карниза от
наступающего огня и в ожидании спасительной лестницы, половиной тел" жмется к
стене, а другая висит над бездной... Топорники, каски которых сверка-гот сквозь
клубы черного дыма, раскрывая железо крыши, постоянно рискуют провалиться в
огненные тартарары. А ствольщик вслед за брандмейстером лезет в неизвестное
помещение, полное дыма, и, рискуя задохнуться или быть взорванным каким-нибудь
запасом керосина, ищет, где огонь, и заливает его... Трудно зимой, но невыносимо
летом, когда пожары часты. Я помню одно необычайно сухое лето в половине
восьмидесятых годов, когда в один день было четырнадцать пожаров, из которых два
-- сбор всех частей. Горели Зарядье и Рогожская почти в одно и то же время... А
кругом мелкие пожары... В прошлом столетии в одной из московских газет
напечатано было стихотворение под названием "Пожарный". Оно пользовалось тогда
популярностью, и каждый пожарный чувствовал, что написано оно про нею, именно
про него, и гордился этим: сила и отвага!
ПОЖАРНЫЙ
Мчатся искры, вьется пламя, Грозен огненный язык Высоко держу я знамя, Я к
опасности привык! Нет неделями покоя,-- Стой на страже ночь и день. С треском
гнется подо мною Зыбкой лестницы ступень. В вихре искр, в порыве дыма, Под
карнизом, на весу, День и ночь неутомимо Службу трудную несу. Ловкость, удаль и
отвага Нам заветом быть должны. Мерзнет мокрая сермяга, Волоса опалены Правь
струю рукой умелой, Ломом крышу раскрывай И рукав обледенелый Через пламя
подавай. На высоких крышах башен Я, как дома, весь в огне. Пыл пожара мне не
страшен, Целый век я на войне! В наши дни пожарных лошадей уже нет, их заменили
автомобили. А в старое время ими гордились пожарные. В шестидесятых годах
полицмейстер, старый кавалерист Огарев, балетоман, страстный любитель пожарного
дела и лошадник, организовал специальное снабжение лошадьми пожарных команд, и
