кончились прения, попросил слова; и его звонкий резкий тенор сменил
повествование врача Попандоподо, рисовавшего ужасы Охотного ряда. Миазмы,
бациллы, бактерии, антисанитария, аммиак... украшали речь врача. -- Вер-рно!
Верно, что говорит Василий Константиныч! Так как мы поставляем ящики в Охотный,
так уж нагляделись... И какие там миазмы и сколько их... Заглянешь в бочку --
так они кишмя кишат... Так и ползают по солонине... А уж насчет бахтериев -- так
и шмыгают под ногами, рыжие, хвостатые... Так и шмыгают, того и гляди наступишь.
Гомерический хохот. Жадаев сверкнул глазами, и голос его покрыл шум. -- Чего
ржете! Что я, вру, что ли? Во-о какие, хвостатые да рыжие! Во-о какие! Под
ногами шмыгают...-- и он развел руками на пол-аршина. Речь Жадаева попала в
газеты, насмешила Москву, и тут принялись за очистку Охотного ряда. Первым делом
было приказано иметь во всех лавках кошек. Но кошки и так были в большинстве
лавок. Это был род спорта -- у кого кот толще. Сытые, огромные коты сидели на
прилавках, но крысы обращали на них мало внимания. В надворные сараи котов на
ночь не пускали после того, как одного из них в сарае ночью крысы сожрали. Так с
крысами ничего поделать и не могли, пока один из охотнорядцев, Грачев, не нашел,
наконец, способ избавиться от этих хищников. И вышло это только благодаря
Жадаеву. Редактор журнала "Природа и охота" Л. П. Сабанеев, прочитав заметку о
Жадаеве, встретился с Грачевым, посмеялся над "хвостатыми бахтериями" и подарил
Грачеву щенка фокса-крысолова. Назвал его Грачев Мальчиком и поселил в лавке.
Кормят его мясом досыта. Соседи Грачева ходят и посмеиваются. Крысы бегают
стаями. Мальчик подрос, окреп. В одно утро отпирают лавку и находят двух
задушенных крыс. Мальчик стоит около них, обрубком хвоста виляет... На другой
день-- тройка крыс... А там пяток, а там уж ни одной крысы в лавке не стало--
всех передушил... Так же Мальчик и амбар грачевский очистил... Стали к Грачеву
обращаться соседи -- и Мальчик начал отправляться на гастроли, выводить крыс в
лавках. Вслед за Грачевым завели фокстерьеров и другие торговцы, чтобы охранять
первосортные съестные припасы, которых особенно много скоплялось перед большими
праздниками, когда богатая Москва швырялась деньгами на праздничные подарки и
обжорство. После революции лавки Охотного ряда были снесены начисто, и вместо
них поднялось одиннадцатиэтажное здание гостиницы "Москва"; только и осталось от
Охотного ряда что два древних дома на другой стороне площади. Сотни лет стояли
эти два дома, покрытые грязью и мерзостью, пока комиссия по "Старой Москве" не
обратила на них внимание, а Музейный отдел Главнауки не приступил к их
реставрации. Разломали все хлевушки и сарайчики, очистили от грязи дом,
построенный Голицыным, где прежде резали кур и был склад всякой завали, и
выявились на стенах, после отбитой штукатурки, пояски, карнизы и прочие
украшения, художественно высеченные из кирпича, а когда выбросили из подвала
зловонные бочки с сельдями и уничтожили заведение, где эти сельди коптились, то
под полом оказались еще беломраморные покои. Никто из москвичей и не подозревал,
что эта "коптильня" в беломраморных палатах. Василий Голицын, фаворит царевны
Софьи, образованнейший человек своего века, выстроил эти палаты в 1686 году и
принимал в них знатных иностранцев, считавших своим долгом посетить это, как
писали за границей, "восьмое чудо" света. Рядом с палатами Голицына такое же
обширное место принадлежало заклятому врагу Голицына -- боярину Троекурову,
начальнику стрелецкого приказа. "За беду боярину сталося, за великую досаду
показалося", что у "Васьки Голицына" такие палаты! А в это время Петр I как раз
поручил своему любимцу Троекурову наблюдать за постройкой Сухаревой башни. И
вместе с башней Троекуров начал строить свой дом, рядом с домом Голицына, чтобы
"утереть ему нос", а материал, кстати, был под рукой -- от Сухаревой башни.
Проведал об этом Петр, назвал Троекурова казнокрадом, а все-таки в 1691 году
рядом с домом Голицына появились палаты, тоже в два этажа. Потом Троекуров
прибавил еще третий этаж со сводами в две с половиной сажени, чего не было ни до
него, ни после. Когда Василия Голицына, по проискам врагов, в числе которых был
Троекуров, сослали и секвестровали его имущество, Петр I подарил его дом
грузинскому царевичу, потомки которого уже не жили в доме, а сдавали его внаем
под торговые здания. В 1871 году дом был продан какому-то купцу. Дворец
превратился в трущобу. То же самое произошло и с домом Троекурова. Род
Троекуровых вымер в первой половине XVIII века, и дом перешел к дворянам
Соковниным, потом к Салтыковым, затем к Юрьевым и, наконец, в 1817 году был
куплен "Московским мещанским обществом", которое поступило с ним чисто
по-мещански: сдало его под гостиницу "Лондон", которая вскоре превратилась в
грязнейший извозчичий трактир, до самой революции служивший притоном шулеров,
налетчиков, барышников и всякого уголовного люда. Одновременно с этими двумя
домами, тоже из зависти, чтобы "утереть нос" Ваське Голицыну и казнокраду
Троекурову, князь Гагарин выстроил на Тверской свой дом. Это был казнокрад
похуже, пожалуй, Троекурова, как поется о нем в песне: Ах ты, сукин сын Гагарин,
Ты собака, а не барин... Заедаешь харчевые, Наше жалованье, И на эти наши деньги
Ты большой построил дом Среди улицы Тверской За Неглииной за рекой. Со
стеклянным потолком, С москворецкою водой, По фонтану ведена, Жива рыба
пущена... Неизвестно, утер ли нос Голицыну и Троекурову своим домом Матвей
Гагарин, но известно, что Петр I отрубил ему голову. Реставрированные дома
Голицына и Троекурова -- это последняя память об Охотном ряде... И единственная,
если не считать "Петра Кириллова". Об этом продукте Охотного ряда слышится
иногда при недобросовестном отпуске товара: -- Ты мне Петра Кирилыча не
заправляй! Петр Кириллов, благодаря которому были введены в трактирах для
расчета марки, был действительное лицо, увековечившее себя не только в Москве,
но и в провинции. Даже в далекой Сибири между торговыми людьми нередко шел такой
разговор: -- Опять ты мне Петра Кирилыча заправил! Петр Кирилыч родился в
сороковых годах в деревне бывшего Углицкого уезда. Десятилетним мальчиком был
привезен в Москву и определен в трактир Егорова половым. Наглядевшись на
охотнорядских торговцев, практиковавших обмер, обвес и обман, он ловко применил
их методы торгового дела к своей профессии. Кушанья тогда заказывали на слово,
деньги, полученные от гостя, половые несли прямо в буфет, никуда не заходя,
платили, получали сдачу и на тарелке несли ее, тоже не останавливаясь, к гостю.
Если последний давал на чай, то чайные деньги сдавали в буфет на учет и делили
после. Кажется, ничего украсть нельзя, а Петр Кирилыч ухитрялся. Он как-то
прятал деньги в рукава, засовывал их в диван, куда садился знакомый подрядчик,
который брал и уносил эти деньги, вел им счет и после, на дому, рассчитывался с
Петром Кирилычем. И многие знали, а поймать не могли. Уж очень ловок был. Даст,
бывало, гость ему сто рублей разменять. Вмиг разменяет, сочтет на глазах гостя,
тот положит в карман, и делу конец. А другой гость начнет пересчитывать: -- Чего
ты принес? Тут пятишки нет, всего девяносто пять... Удивится Петр Кириллов. Сам
перечтет, положит деньги на стол, поставит сверху на них солонку или тарелку. --
Верно, не хватает пятишки! Сейчас сбегаю, не обронил ли на буфете. Через минуту
возвращается сияющий и бросает пятерку. -- Ваша правда... На буфете забыл...
Гость доволен, а Петр Кирилыч вдвое. В то время, когда пересчитывал деньги, он
успел стащить красненькую, а добавил только пятерку. А если гость пьяненький, он
получал с него так; выпил, положим, гость три рюмки водки и съел три пирожка.
Значит, за три рюмки и три пирожка надо сдать в буфет 60 копеек. Гость сидит,
носом поклевывает: -- Сколько с меня? -- С вас-с... вот, извольте видеть,--
загибает пальцы Петр Кирилыч, считая: -- По рюмочке три рюмочки, по гривенничку
три гривенничка--тридцать, три пирожка по гривенничку--тридцать, три рюмочки
тридцать. Папиросок не изволили спрашивать? Два рубля тридцать. -- Сколько? --
Два рубля тридцать! -- Почему такое? -- Да как же-с? Водку кушали, пирожки
кушали, папирос, сигар не спрашивали,-- и загибает пальцы.-- По рюмочке три
рюмочки, по гривеннику три гривенника-- тридцать, три пирожка -- тридцать. По
гривеннику три гривенника, по рюмочке три рюмочки, да три пирожка-- тридцать.
Папиросочек-сигарочек не спрашивали-- два рубля тридцать... Бросит ничего не
понявший гость трешницу. Иногда и сдачи не возьмет, ошалелый. И все знали, что
Петр Кирилыч обсчитывает, но никто не мог понять, как именно, а товарищи-половые
радовались: -- Вот молодчина! И учились, но не у всех выходило. Когда в
трактирах ввели расчет на "марки", Петр Кирилыч бросил работу и уехал на покой в
свой богато обстроенный дом на Волге, где-то за Угличем. И сказывали земляки,
что, когда он являлся за покупками в свой Углич и купцы по привычке приписывали
в счетах, он сердился и говорил: -- А ты Петра Кирилыча хоть мне-то не
заправляй! Да еще оставил после себя Петр Кирилыч на память потомству особый
способ резать расстегаи. Трактир Егорова кроме блинов славился рыбными
расстегаями. Это--круглый пирог во всю тарелку, с начинкой из рыбного фарша с
вязигой, а середина открыта, и в ней, на ломтике осетрины, лежит кусок налимьей
печенки. К расстегаю подавался соусник ухи бесплатно. Ловкий Петр Кирилыч первый
придумал "художественно" разрезать такой пирог. В одной руке вилка, в другой
ножик; несколько взмахов руки, и в один миг расстегай обращался в десятки
тоненьких ломтиков, разбегавшихся от центрального куска печенки к толстым
румяным краям пирога, сохранившего свою форму. Пошла эта мода по всей Москве, но
мало кто умел так "художественно" резать расстегаи, как Петр Кирилыч, разве
только у Тестова -- Кузьма да Иван Семеныч. Это были художники! Трактир Егорова
-- старозаветный, единственный в своем роде. Содержатель, старообрядец, запретил
в нем курить табак: -- Чтобы нечистым зельем не пахло. Нижний зал трактира
"Низок" -- с огромной печью. Здесь посетителям, прямо с шестка, подавались
блины, которые у всех на виду беспрерывно пеклись с утра до вечера. Толстые,
румяные, с разными начинками -- "егоровские блины". В этом зале гости сидели в
шубах и наскоро ели блины, холодную белужину или осетрину с хреном и красным
уксусом. В зале второго этажа для "чистой" публики, с расписными стенами, с
бассейном для стерлядей, объедались селянками и разными рыбными блюдами
богачи--любители русского стола,-- блины в счет не шли. Против ворот1 Охотного
ряда, от Тверской, тянется узкий Лоскутный переулок, переходящий в Обжорный,
который кривулил к Манежу и к Моховой; нижние этажи облезлых домов в нем были
заняты главным образом "пырками". Так назывались харчевни, где подавались: за
три копейки--чашка щей из серой капусты, без мяса; за пятак--лапша зелено-серая
от "подонья" из-под льняного или конопляного масла, жареная или тушеная
картошка. Обжорный ряд с рассвета до полуночи был полон рабочего народа: кто
впроголодь обедал в "дырках", а кто наскоро, прямо на улице, у торговок из
глиняных корчаг--осердьем и тухлой колбасой. В обжорке съедались все те
продукты, какие нельзя было продать в лавках и даже в палатках Охотного. Товар
для бедноты--слегка протухший, "крысами траченый". Перед праздниками Охотный ряд
возил московским Сквозник-Дмухановским возами съестные взятки, давали и "сухими"
в конверте. В обжорке брали "сухими" только квартальные, постовые же будочники
довольствовались "натурой" -- на закуску к водке. -- Ну, кума, режь-ка пополам
горло! Да легкого малость зацепи... Во время японской войны большинство
трактиров стало называться ресторанами, и даже исконный тестовский трактир
переменил вывеску: ------------------------------- 1 Въезд во двор со стороны
Тверской, против Обжорного переулка. "Ресторан Тестова". От трактира Тестова
