и, будто я чучело какое, заставили купить шляпу с попугайскими перьями,
накупить всяких безделушек, всякой дребедени, чтобы все видели, что я
беззаботна и счастлива, хоть я и говорила им, что наступило время слез, а не
время покупок; я ведь ничего толком не знала, я думала, что умер не кто-то
другой, а именно мой сын, а они заставляли меня улыбаться, эти военные,
когда какие-то люди фотографировали меня во весь рост, -- мне говорили, что
так нужно во имя родины, сеньор!" А он в это время, отсиживаясь в своем
тайнике, недоумевал в растерянности: "Почему черт подери ничего не
изменилось в этом мире после моей смерти? Как это может быть что солнце
по-прежнему всходит и заходит и даже не споткнется? Почему о мать моя
воскресенье осталось воскресеньем а жара той же несносной жарой что и при
мне?" Так вопрошал он себя, когда неожиданно раздался орудийный выстрел в
крепости порта и погребальный звон больших колоколов собора поплыл над
городом, а к дворцу повалили беспорядочные толпы, разбуженные величайшей
после вековой маразматической спячки вестью. И тогда он чуть-чуть приотворил
дверь своей потайной спальни и, глядя в щелочку, увидел в зале заседаний
свое мертвое тело, окруженное горящими свечами, свое мертвое тело,
обряженное краше, нежели любой из покойных Римских Пап на протяжении всей
истории католичества, однако ужас и стыд поразили его при виде этого тела,
собственного его тела, утопающего в цветах, с лицом, белым от пудры, с
накрашенными губами, с окостеневшими руками своенравной кокетки, сложенными
на покрытой броней регалий груди, тела, облаченного в придуманный кем-то
специально для покойника мундир Генерала Вселенной, с десятью пылающими
солнцами на погонах, при шпаге, коротенькой, игрушечной шпаге карточного
короля. Эта шпажка странным образом изменяла масштаб, и все, что он видел,
все символы его необъятной власти, вся траурная церемония, все военные
почести -- все это стало каким-то маленьким, лишилось внушительности и
величия, сделалось заурядным и вполне соответствовало лежащему в гробу
мертвецу нормальных человеческих размеров, даже немного хлюпику при жизни, а
ведь он мнил себя бравым мужчиной, бравым военным, и он очень рассердился и
сказал себе: "Разве это я? Нет, черт подери!" А люди все шли и шли
нескончаемым потоком мимо тела, и он забыл на миг, что все это фарс, забыл о
темных целях этого фарса и почувствовал себя оскорбленным и униженным
смертью, ее жестокостью, ее полным равнодушием к могуществу власти. "Это
несправедливо, черт подери!" -- повторял он про себя, глядя, как люди ведут
себя без него, и радовался, видя, что многие растеряны и беспомощны, и жалел
этих потерявших его людей, и, затаив дыхание, смотрел на тех, кто, видно
было, пришел сюда, чтобы попытаться угадать: а не обман ли это? он ли это
умер на самом деле? он ли в гробу? Он увидел старика-ветерана, участника
войны за создание Федерации, который застыл у гроба, отдавая покойнику
честь; увидел мужчину с траурной повязкой, который нагнулся и поцеловал
перстень на руке покойника; увидел лицеистку, которая положила в гроб
скромный цветок, -- увидел и особо отметил их в своей памяти, -- их и
рыночную торговку, которая вдруг бросила на пол свою полную рыбы корзину,
повалилась на мертвеца, обняла напарфюмеренный труп и заголосила на весь
зал: "Боже милостивый, что же теперь с нами будет?! Он умер! Умер! Он
мертвый!" И тут все вокруг зашушукались, заговорили, загалдели: "Видите, это
и вправду он! Он, без обмана! Мертвый!" -- "Это он! Он! Он! -- заревела
толпа, стоявшая на солнцепеке на площади де Армас. -- Это он!" И внезапно
прекратился погребальный звон, и все колокола собора, колокола всех церквей
затрезвонили с неудержимой радостью, как в святую среду Благовещенья, и
стали взрываться пасхальные петарды, в небо устремились ракеты салюта,
зарокотали барабаны свободы, и он увидел штурмовые группы восставших,
которые при молчаливом потворстве охраны ринулись во дворец через окна,
увидел, как они дубинками разогнали всех, кто стоял у гроба, как швырнули на
пол безутешную торговку рыбой, увидел, как они глумятся над трупом, как
затем восемь здоровил отняли труп у бессмертия, лишили его вечного царства
сплошных цветов и за ноги поволокли его из этого царства вниз по лестницам,
в то время как остальные разрушали и уничтожали все, что можно было
разрушить и уничтожить в этом раю, полном роскоши и беды; они ломали
дорические капители, сложенные из стандартных плит, вышвыривали в окна
птичьи клетки, вице-королевский трон, рояль, разбивали вдребезги урны с
прахом неизвестных героев, рвали в клочья гобелены, изображающие томных
девиц в гондолах разочарования, уничтожали портреты епископов и военных в
допотопной форме, полотна с изображением грандиозных морских сражений; они
думали, что навеки разрушают логово ненавистной власти, и стремились
разрушить все без остатка, чтобы у грядущих поколений не осталось даже
воспоминания о проклятой его ветви; и все это он видел, а затем бросился к
окну своего убежища, чтобы сквозь щели опущенных жалюзи посмотреть, что
творится за окном, увидеть, как далеко зашла волна разрушения всего и вся.
"И в один миг я увидел больше подлости и неблагодарности чем все что видели
из-за чего плакали мои глаза на протяжении всей моей жизни мать я увидел
своих ошалевших от счастья вдов увидел как они толпами покидают мой дом
угоняя при этом коров с моей фермы унося казенную мебель и банки меда
полученного из твоих ульев мать я увидел своих детей всех этих недоносков
которые устроили дьявольский концерт громыхая крышками кастрюль барабаня
столовым церковным серебром в медные тазы трезвоня хрустальными блюдами и
вопя при этом умер мой папа да здравствует свобода я увидел пылающий на
площади де Армас костер на котором жгли мои официальные портреты и
календарные литографии!" И вот он смотрел, как пылают эти официальные
портреты, мозолившие людям глаза на каждом шагу все годы его режима, и снова
увидел свое собственное тело -- его волокли по мостовой, и на ней оставались
валяться ордена и медали, золоченые пуговицы, золотистые аксельбанты,
парчовые лохмотья, шпажка карточного короля с кисточкой на эфесе, погоны с
десятью потускневшими солнцами Генерала Вселенной, и он шептал: "Смотри,
мать, что со мной сделали", -- и всей кожей, всем существом чувствовал все
плевки, которыми награждала тело толпа, и обонял содержимое опрокинутых на
него с балконов ночных горшков, и жгучий стыд терзал его, стыд, сменившийся
ужасом при мысли, что его ведь могут четвертовать, и его сожрут собаки,
растерзают грифы под безумное завывание и пиротехнические громы этого
карнавала смерти -- его смерти! А когда этот смерч пролетел, он все равно
отовсюду слышал вихри музыки, доносившейся до него, несмотря на безветренный
день, слонялся по своему убежищу и убивал мух, прихлопывая их ладонью,
пытаясь точно так же прихлопнуть несносного сверчка, который сидел у него в
ухе и мешал думать. Смотрел на зарево пожара на горизонте, на маяк, зеленый
свет которого, каждые полминуты проникая сквозь щели жалюзи, превращал его
на следующие полминуты в полосатого тигра, а он смотрел и слушал, чувствуя
за окном дыхание каждодневной жизни, естественное дыхание жизни без него,
жизни, которая все больше и больше входила в свои обычные берега по мере
того, как его смерть из чрезвычайного события превращалась в рядовое,
становилась просто еще одной чьей-то смертью, точно такой же, как все прочие
смерти в прошлом, и вечная стремнина бытия уносила его к ничейной земле
всепрощения и забвения. И тогда он крикнул смерти: "Пошла ты в задницу,
безносая!" -- и покинул свое убежище, решив, что пробил час, что хватит ему
таиться; и, тяжело шаркая ногами, он прошел по разграбленным залам, как
привидение среди обломков прошлого, погруженного во мрак, наполненного
запахом умирающих цветов и свечных огарков, прошел и толкнул дверь зала
заседаний совета министров, в котором было полно дыма, и в этом дыму
слышались охрипшие голоса, там, где стоял длинный стол орехового дерева, и
он увидел, что за этим столом были все, кого он хотел увидеть: либералы,
продавшие победу в войне за Федерацию, консерваторы, купившие у них эту
победу, высшие генералы, три министра, архиепископ и посол Шнотнер -- все
вместе в одной ловушке! Они взывали к сплочению в борьбе против векового
деспотизма, а сами делили его наследие, и алчность настолько поглотила их,
что никто не заметил восставшего из мертвых президента, а он лишь хлопнул по
столу ладонью и спросил: "Так, да?!" И больше он не успел произнести ни
слова, потому что когда он принял руку со стола, то уже отгремел взрыв
паники и всех как вымело -- остались только переполненные окурками
пепельницы, кофейные чашки да опрокинутые кресла, и еще остался его дорогой
друг, генерал Родриго де Агилар, который был в полевой форме; маленький,
невозмутимый, он разогнал своей единственной рукой клубы табачного дыма и
подал знак: "Ложитесь на пол, мой генерал! Сейчас начнется свистопляска!" И
не успел он лечь на пол рядом со своим дорогим другом, как грянуло
смертоносное веселье шрапнели и началась бойня, кровавый праздник
президентской гвардии, которая с превеликим удовольствием и особым тщанием
выполняла решительный приказ: "Ни один участник заговора не должен остаться
живым!" Следуя этому вашему приказу, мой генерал, гвардейцы скосили
пулеметной очередью тех, кто пытался удрать через парадный вход, переловили,
как пташек, тех, кто выпрыгивал из окон, а тех, кому удалось спрятаться в
соседних домах, выкурили из убежищ зажигательными гранатами и повсеместно
добили раненых, сообразуясь с президентским принципом: "Каждый, кто избежал
казни, -- злейший враг до скончания века".
Пока все это длилось, он лежал ничком на полу, в двух шагах от генерала
Родриго де Агилара, и слушал, как грохают взрывы; после каждого взрыва на
спину ему сыпались осколки стекла и валились куски штукатурки, а он, лежа
под этим градом, бормотал про себя, слитно, как молитву: "Все дружище все
кончено отныне командовать стану только я ни одна собака не будет больше
командовать ни одна собака завтра утром посмотрим что здесь уцелело после
этой бучи ежели не на чем сидеть купим парочку самых дешевых табуреток купим
несколько циновок чтобы завесить дыры купим еще кое-что и хватит посуду
покупать не будем ни тарелок ни ложек все это мы возьмем в казармах солдатню
я больше содержать не буду ни солдатню ни офицеров пошли они все в задницу
только молоко лакать горазды а как только заваруха плюют на руку которая их
кормила я оставлю при себе только президентскую гвардию там люди честные и
храбрые и никакого больше совета министров на кой он сдался обойдусь одним
толковым министром здравоохранения такой министр действительно необходим ну
и еще один с хорошим почерком мало ли что придется записывать и достаточно а
все эти казармы и министерства сдадим под жилье и на деньги за это жилье
будем содержать дворец если в чем и есть нужда так это в деньгах а не в
людях подыщем двух толковых служанок одна пусть готовит и прибирает а другая
стирает и гладит белье а коровами и птицей ежели они будут займусь я сам и
ни одна шлюха не будет здесь больше шляться хватит им бегать в солдатский
нужник и всех прокаженных которые дрыхнут под розовыми кустами вон отсюда --
и всех докторов права которые все знают и всех ученых политиков которые все
