балконах ковры; удары веников и пение смешивались с крикливыми голосами
пожизненно просиживающих штаны чиновников, бранящихся между собой и с бранью
гоняющих кур из ящиков своих письменных столов, где глупые птицы преспокойно
несли яйца, а с этой бранью соседствовали звуки общего для женщин и солдат
нужника, и гомон птиц, и грызня бездомных дворняг в зале заседаний; и никто
здесь не знал, кто есть кто, не знал, где что находится в этом дворце с
сотнями распахнутых настежь громадных дверей, и уж никак нельзя было
определить в этом бедламе, в этом феноменальном столпотворении, кто и где
здесь правительство; хозяин дворца не только принимал участие в этой
базарной неразберихе -- он был ее творцом, ее вдохновителем и зачинателем, и
как только загорался свет в окнах его спальни, -- а это случалось задолго до
первых петухов, -- трубач президентской гвардии начинал трубить зарю нового
дня, сигнал подхватывали в близлежащих казармах Конде и передавали его
дальше, на базу Сан-Херонимо, а оттуда он долетал до крепости в порту, и
крепость тоже повторяла шесть тактов зори, шесть сигналов, которые будили
сперва столицу, а затем всю страну, пока хозяин дворца предавался утренним
размышлениям, сидя на стульчаке портативного нужника, зажимая ладонями уши,
чтобы унять шум в голове, который начинал в ту пору докучать ему, и взирая
на огни кораблей, плывущих по живому, дымчато-переливчатому, как топазы,
морю, -- в то славное время оно еще плескалось под его окнами; затем он
отправлялся на молочную ферму, чтобы проверить, сколько нынче утром надоили
молока, и распорядиться насчет его выдачи, после чего три президентские
кареты развозили молоко по казармам города, -- он лично проверял, сколько
надоено, и распоряжался выдачей молока с той самой поры, когда водворился в
президентском дворце; затем он выпивал на кухне чашку черного кофе и съедал
кусок касабэ, не представляя себе, куда поведут его ветры нового дня, чем он
будет нынче заниматься, и с любопытством прислушивался к разговорам
прислуги; он делал это всегда, ибо в этой обители он находил общий язык
только с прислугой, с ней ему было просто, и он всерьез ценил похвалу себе,
исходившую от прислуги, и легко читал в ее сердцах...
Итак, он выпивал кофе и съедал кусок касабэ и почти в девять залезал в
гранитную ванну, стоявшую в тени миндальных деревьев в его личном дворике, в
его патио, и лежал в этой горячей ванне, полной распаренных целебных
листьев, до одиннадцати, что помогало ему преодолеть смутную тревогу и
обрести спокойствие перед лицом очередных превратностей жизни; некогда, в ту
пору, когда только-только высадился сделавший его президентом морской
десант, он запирался в кабинете вместе с командующим десантными войсками и
вместе с ним решал судьбы отечества, подписывая всякого рода законы и
установления отпечатком своего большого пальца, ибо был тогда совсем
безграмотным, не умел ни читать, ни писать, но, когда его оставили наедине с
отечеством и властью, он решил, что не стоит портить себе кровь
крючкотворными писаными законами, требующими щепетильности, и стал править
страной как бог на душу положит, и стал вездесущ и непререкаем, проявляя на
вершинах власти осмотрительность скалолаза и в то же время невероятную для
своего возраста прыть, и вечно был осажден толпой прокаженных, слепых и
паралитиков, которые вымаливали у него щепотку соли, ибо считалось, что в
его руках она становится целительной, и был окружен сонмищем дипломированных
политиканов, наглых пройдох и подхалимов, провозглашавших его коррехидором
землетрясений, небесных знамений, високосных годов и прочих ошибок Господа,
а он, как слон по снегу, волочил по дворцу свои громадные ноги, на ходу
решая государственные и житейские дела с той же простотой, с какой
приказывал, чтобы сняли и перенесли в другое место дверь, что исполнялось
без промедления, хотя он тут же распоряжался, чтобы ее вернули туда, где она
была; и это тоже исполнялось без промедления, равно как повеление, чтобы
башенные часы били в полночь и в полдень не двенадцать раз, а два, дабы
жизнь казалась более долгой, чем она есть на самом деле, -- повеление
выполнялось неукоснительно, без тени сомнения. И лишь в мертвые часы сиесты
все замирало, все останавливалось, а он в эти часы спасался от зноя в
полумраке женского курятника и, не выбирая, налетал на первую попавшуюся
женщину, хватал ее и валил поперек постели, не раздевая и не раздеваясь сам,
не заперев за собой дверь, и весь дворец слышал его тяжелое сопение, его
собачье повизгивание, его торопливую задышку, частое позвякивание шпоры,
вызванное мелкой дрожью в ноге; и был слышен полный ужаса голос женщины,
которая в эти любовные минуты пыталась сбросить с себя взгляды своих тощих,
худосочных недоносков: "Вон отсюда! марш во двор! нечего вам на это
смотреть! нельзя детям смотреть на это!" И словно тихий ангел пролетал по
небу отечества, смолкали голоса, замирало всякое движение, вся страна
прикладывала палец к губам: "Тсс!.. не дышите!.. тихо!.. генерал занимается
любовью!.." Но те, кто знал его хорошо, не принимали на веру даже эту
передышку в жизни государства, не верили, что он занят любовными утехами,
ибо все прекрасно знали, что он имеет обыкновение раздваиваться: в семь
вечера видели его играющим в домино, но ровно в семь вечера он же выкуривал
москитов из зала заседаний при помощи горящего коровьего навоза; никто не
мог знать наверняка ничего, пока не гас свет во всех окнах и не раздавался
скрежет трех замков, грохот трех щеколд и лязг трех цепочек на дверях его
спальни, пока не доносился оттуда, из спальни, глухой удар, вызванный
падением на каменный пол поваленного усталостью тела, после чего можно было
услышать учащенное дыхание уснувшего младенческим сном старого человека,
дыхание, которое становилось все более ровным и глубоким по мере того, как
все выше подымался на море ночной прилив; и тогда арфы ветра заглушали в
барабанных перепонках стрекот цикад, широкая пенистая волна набегала на
улицы старинного города вице-королей и буканьеров, затапливала, хлынув через
все окна, дворец, и улитки прилипали к зеркалам, в зале заседаний разевали
пасти акулы, а волна подымалась выше самой высокой отметки доисторического
океана, заполоняла землю, пространство и время, и только он один плыл по
лунному морю своих сновидений, одинокий утопленник в полевой форме, в
сапогах с золотой шпорой, плыл, зарывшись лицом в ладони, как в подушку.
То, что он раздваивался, одновременно пребывая в разных местах,
подымался на второй этаж, в то же самое время спускаясь на первый, созерцал
в одиночестве морские дали и в то же время содрогался в судорогах любовной
утехи, -- все это отнюдь не было проявлением каких-то особых свойств его
выдающейся личности, как утверждали подхалимы, и не было массовой
галлюцинацией, как утверждали противники; просто-напросто у него был
двойник, точнейшая его копия, преданный ему, как собака, готовый ради него
на все -- Патрисио Арагонес, человек, которого нашли, в общем, случайно, ибо
никто его специально не искал; случилось так, что однажды президенту
доложили: "Мой генерал, какая-то карета, точь-в-точь президентская,
разъезжает по индейским селениям, а в ней какой-то проходимец, выдающий себя
за вас, и не без успеха, мой генерал! Люди видели его печальные глаза в
полутьме кареты -- ваши глаза, мой генерал; видели его бледные губы -- ваши
губы, мой генерал; видели, как он женственной, подобной вашей, рукой в
шелковой перчатке бросает из оконца кареты горсти соли больным, которые
стоят на коленях вдоль дороги, а за каретой скачут двое верховых в
офицерской форме и собирают деньгу за эту якобы целительную соль. Подумать
только, мой генерал, какое кощунство!" Но он не стал приказывать, чтобы
жулика немедленно покарали, а велел тайком доставить его во дворец, с мешком
на голове, чтобы никто не спутал проходимца с президентом; а когда
проходимец был доставлен, генерал испытал странное чувство унижения, увидев
со стороны как бы себя самого, -- унизительным было положение какого-то
равенства с этим прохвостом. "Черт подери, ведь этот человек -- я", --
сказал он сам себе, хотя в то время это было далеко не так, тот человек даже
не умел подражать его властному голосу, и линия жизни на ладони прохвоста
была обозначена совершенно четко; вот это его и растревожило больше всего,
именно поэтому он не отдал приказа о расстреле негодяя: боялся, что линия
судьбы у того на руке может как-то повлиять на его собственную судьбу; мысль
о том, чтобы сделать Патрисио Арагонеса своим официальным двойником, пришла
гораздо позднее, когда он убедился, что это опасение не имеет под собою
почвы. К тому времени Патрисио Арагонес уже успел преспокойно пережить шесть
покушений, приобрел привычку шаркать ногами, намеренно доведенными до
плоскостопия ударами деревянного молотка по подошвам, страдал от шума в ушах
и от килы, больше всего зимою и чаще всего под утро, научился возиться с
золотой шпорой так, что казалось, будто перепутались все ее ремешки и
пряжки; это делалось для того, чтобы тянуть время на аудиенциях, якобы
пристегивая шпору и бормоча при этом: "Черт бы их подрал, эти пряжки, и этих
фламандских кузнецов, ничего не умеют делать!" Из балагура и говоруна, каким
он был, когда работал стеклодувом у своего отца, он превратился в угрюмого
молчуна, который не обращал внимания на слова, высказанные вслух, а впивался
в глубину глаз собеседника, чтобы вычитать в них то, о чем не было сказано;
он отучился с ходу отвечать на вопросы, и на любой заданный ему вопрос стал
отвечать вопросом: "А вы как думаете?" -- бездельник, праздный мошенник, еще
недавно промышлявший чудесами исцеления калек и убогих, он стал очень
деятельным, ни минуты не сидел на месте, все время проворачивал что-то и
превратился в скупердяя, и смирился с тем, что должен брать женщин с налету,
как петух, и с тем, что должен спать на полу, одетым, без подушки, зарывшись
лицом в ладони; он отказался от личных тщеславных вожделений, от того, чтобы
быть самим собой, от того, что ему на роду было написано -- выдувать из
стеклодувной трубки бутылки, чем он и занимался недолгое время, поддавшись
было благим намерениям; все на свете он променял на смертельный риск,
которым отмечена жизнь носителя верховной власти, риск, которому он,
Патрисио Арагонес, подвергался на церемониях закладки первого камня там, где
никогда не будет положен второй, на церемониях открытия чего-то такого, где
он торжественно перерезал ленточку, а вокруг так и кишело врагами, на
церемониях коронования множества эфемерных и недосягаемых королев красоты,
до коих он не смел дотронуться как следует, ибо смирился со своим убогим
уделом: быть не собою, а видимостью кого-то другого; конечно, не скажешь,
что его толкнула на это алчность или что он отрекся от самого себя по
убеждению -- у него не было выбора, ибо должность пожизненного притворщика с
окладом в пятьдесят песо в месяц, возможность жить королем, не будучи
таковым, были дарованы ему взамен смертной казни, -- чего уж тут крутить
носом? Но однажды ночью хозяин застал Патрисио Арагонеса подавленным, тяжко
вздыхающим в душистых кустах жасмина на берегу моря и, обеспокоившись
взаправду, спросил у Патрисио, что случилось, не отравил ли его кто во время
обеда или, может, его сглазили, что он такой пришибленный, на что Патрисио
Арагонес отвечал: "Никак нет, мой генерал, хуже!" И тут выяснилось, что в
субботу он короновал королеву карнавала и танцевал с нею первый вальс, а
