теперь никак не найдет дверь, в которую можно было бы спровадить это
воспоминание, не найдет дорогу, по которой можно бы убежать от него, ибо та
женщина -- самая красивая женщина в мире, из тех, что хороши, да не наши,
мой генерал! если б вы ее видели! И тогда генерал со вздохом облегчения
сказал, что это фигня -- так изводиться из-за бабы, но что он понимает -- у
Патрисио безбабье, и предложил похитить ту красотку, как он это делал не раз
со всякими недотрогами, которые потом с удовольствием жили с ним. "Я положу
ее на твою кровать, -- сказал он, -- четверо солдат подержат ее за руки и за
ноги, пока ты будешь угощаться большой ложкой, пока не отведаешь ее как
следует. Пусть она покрутится! Это все фигня! Даже самые благовоспитанные
сперва исходят злостью, так и крутятся, а потом умоляют: не бросайте меня,
мой генерал, как надкушенное яблоко!" Однако Патрисио Арагонес не пожелал
этого, он хотел большего -- любви той женщины, хотел быть любимым ею, ибо,
говорил он, она бесподобна, она знает любовь, знает, откуда что и как, вы
сами убедитесь в этом, мой генерал, когда увидите ее. И тогда хозяин
облегчил участь Патрисио тем, что указал ему, как формулу спасения, на
тайные тропинки, ведущие в покои его, хозяина, сожительниц, и разрешил ему
пользоваться ими сколько угодно, но лишь так, как он сам -- с налету, как
петух, не раздевая и не раздеваясь; и Патрисио Арагонес добросовестно полез
в болото чужих любвишек, поверив в то, что с их помощью он сможет удушить
свою собственную страсть, свое собственное желание, но страсть была столь
велика, желание столь огромно, что он, случалось, забывал, как он должен
заниматься любовью, и делал это не наспех, а со смаком, проникновенно,
расшевеливая даже самых скупых на ласку женщин, пробуждая их окаменевшие
чувства, заставляя их стонать от наслаждения и удивленно радоваться в
темноте: "Экий вы проказник, мой генерал, неугомонным становитесь под
старость!.." И с той поры никто -- ни сам генерал, ни Патрисио, ни кто-либо
из женщин -- не мог установить, от кого был зачат тот или иной ребенок, кто
чей сын и кто чей отец, ибо и от Патрисио Арагонеса, как и от его хозяина,
рождались одни недоноски. Так вот и сталось, что Патрисио Арагонес
превратился в самого важного из приближенных, в самого любимого и, пожалуй,
самого страшного, а генерал, получив благодаря Патрисио массу свободного
времени, вплотную занялся вооруженными силами, отдал им все свое внимание,
как некогда, при вступлении на высокий пост. Но он занялся ими не потому,
что, как мы полагали, вооруженные силы были основой его власти. Напротив! Он
полагал, что вооруженные силы -- самый его заклятый естественный враг, и
соответственно с этим убеждением стремился разобщить офицеров, нашептывая
одним, что против них строят козни другие, тасуя их судьбы перемещениями и
назначениями то туда, то сюда, дабы не дать устояться заговору; он снабжал
казармы патронами, в каждом десятке которых было девять холостых, поставлял
порох, смешанный с морским песком, а сам держал под руками отличный арсенал,
размещенный в одном из дворцовых подвалов; ключи от этого подвала
позвякивали в одной связке с другими ключами от других заветных дверей, и
каждый ключ существовал в единственном экземпляре; только он имел право
отворять арсенал под охраной сопровождавшего его, как тень, генерала Родриго
де Агилара, его дорогого друга, кадрового артиллериста, занимавшего посты
министра обороны, командующего президентской гвардией и начальника службы
национальной безопасности, одного из тех немногих смертных, кому было
дозволено выигрывать у генерала партию в домино, -- разве не Родриго де
Агилар потерял правую руку, пытаясь обезвредить заряд динамита за несколько
минут до того, как президентская карета подкатила к тому месту, где должно
было произойти покушение? За спиной генерала Родриго де Агилара и за личиной
Патрисио Арагонеса он почувствовал себя настолько уверенно, что у него
притупился инстинкт самосохранения и он стал появляться на людях все чаще и
чаще, осмеливался выезжать на прогулку в город в сопровождении одного лишь
адъютанта, в обыкновенной карете, без гербов, и, раздвинув шторки,
разглядывал сложенный из золотистого камня пышный собор, объявленный
президентским декретом самым прекрасным собором в мире; глазел на старинные
кирпичные дома, в порталах которых застыло далекое сонное время, на
подсолнухи, повернутые желтыми ликами в сторону моря, на покрытые брусчаткой
мостовые вице-королевского квартала, где стоял запах свечных огарков, где
мертвенно-бледные девицы, зажатые на балконах между горшками с гвоздикой и
зелеными побегами вьюнков, сохраняя на лицах выражение каменного целомудрия,
неутомимо вязали спицами кружева; глазел на темные провалы окон монастыря
бискаек, откуда ровно в три часа пополудни доносилось то же самое упражнение
на клавикордах, что и в незапамятные времена, -- этим упражнением было
отмечено некогда первое прохождение кометы. А однажды он въехал в
вавилонское столпотворение торгового квартала и проехал через весь квартал,
оглушенный неистовой музыкой, глядя на гирлянды лотерейных билетов, на
тележки с гуарапо, на горки яиц игуаны, на турецкие лавчонки, выбеленные
солнцем, на ужасающие изображения девицы, превращенной в скорпиона за
неповиновение родителям, на убогие хибары нищего переулка безмужних женщин
-- к вечеру нагишом появляются они у лавчонок, чтобы купить на ужин
несколько рыбин, а заодно отвести душу, матерно ругаясь с зеленщицами, пока
белье сохнет на деревянных балконах, украшенных искусной резьбой; а потом в
лицо ему пахнуло запахом гнилых ракушек, он увидел ежедневное сборище
воровского сброда на углу, и в глазах зарябило разноцветье негритянских
лачуг, разбросанных по холмам у самой бухты, и вдруг -- вот он, порт! ах,
порт! пристань из трухлявых сырых досок, старый броненосец у причала,
длинный, угрюмее самой правды броненосец десантников! И тут карета едва не
налетела на негритянку-грузчицу, которая отпрянула, пропуская внезапно
повернувший, словно испугавшийся чего-то, экипаж, и ей показалось, что она
увидела саму смерть в облике сумрачного старца, обозревающего порт взглядом,
исполненным мировой скорби. "Это он! -- потрясенно воскликнула негритянка.
-- Это он! Да здравствует настоящий мужчина!" -- "Да здравствует!" --
завопили мужчины, женщины и мальчишки, выбегая из таверн и китайских
закусочных, сбегаясь со всех сторон. "Да здравствует! Да здравствует! Да
здравствует!" -- орали те, кто схватил под уздцы разгоряченных лошадей и кто
обступил карету, чтобы пожать руку самой власти; вся эта восторженная толпа
образовалась так непосредственно, а главное, так быстро, что он едва успел
отвести сжимающую револьвер руку адъютанта, крикнув: "Нельзя быть трусом,
лейтенант, они любят меня, не мешайте им!" Он был крайне взволнован таким
порывом любви и другими подобными порывами, причиной коих он был в
последующие дни, так что генералу Родриго де Агилару стоило большого труда
отговорить его от идеи прогуляться в открытой карете. "Пусть патриоты
отечества увидят меня с головы до ног! Никакой опасности, фигня все это!" Он
даже не подозревал, что лишь в порту взрыв патриотического восторга
произошел стихийно, а все последующие были организованы службой
безопасности, дабы ублажать его без риска; накануне своей осени он был так
растроган изъявлениями любви к своей особе, что после многих лет
затворничества отважился выехать из столицы, велел раскочегарить старый
поезд, выкрашенный в цвета национального флага, и поезд, карабкаясь, словно
кот, по карнизам громадного царства уныния и скорби, проползая сквозь
заросли орхидей и амазонских бальзаминов, пугая обезьян, райских птиц и
спящих на рельсах леопардов, потащился через всю страну к заснеженным
селениям, по родным местам президента, затерянным в пустынных уголках голого
плоскогорья; на станциях его встречали заунывной музыкой, уныло, словно за
упокой, звонили колокола, трепыхались транспаранты, объявлявшие его
апостолом, сидящим справа от Святой Троицы; к поезду сгоняли индейцев, дабы
показать им саму власть, скрытую в потусторонней полумгле президентского
вагона, но те, кто подходил поближе, видели в пыльном окне только удивленно
вытаращенные глаза, вздрагивающие губы, поднятую в приветствии растопыренную
ладонь; она, казалось, висит в воздухе сама по себе, ибо видна была лишь
одна эта растопыренная ладонь, а не вся рука. Полковник охраны пытался
увести его от окна: "Осторожно, генерал, вы нужны родине!" -- на что он
возражал убежденно: "Не волнуйся, полковник, эти люди меня любят!" Затем он
пересел с поезда на колесный речной пароход, чьи деревянные плицы, подобные
клавишам пианолы, оставляли за собой широкие и плавные, как вальс, круги на
воде, а пароход плыл себе сквозь приторные запахи кустов гардении и смрад
гниющих на отмелях экваториальных саламандр, огибая доисторический лом из
костей звероящеров и забытые Богом острова, на которые забираются грузные
сирены, плыл, а вдали пламенел закат, подобный пожарищу огромных исчезнувших
городов, а на берегу вставали выжженные зноем нищие селения: жители выходили
на берег поглазеть на пароход, выкрашенный в цвета национального флага, и
едва различали руку в шелковой перчатке, слабо машущую из иллюминатора
президентской каюты руку, а он, видя, как люди на берегу машут ему листьями
маланги, которые заменяли флаги, ибо в этих нищих селениях их не было, видя,
как некоторые бросаются вплавь, чтобы доставить на борт кто живого козленка,
кто гигантский, как слоновья ступня, клубень ньяме, кто корзину дичи для
президентской похлебки, растроганно вздыхал в церковном мраке каюты:
"Смотрите, капитан, они плывут следом! Как они любят меня!"
В декабре, когда в карибских странах наступает весна, он подымался в
карете по серпантину горной дороги к одинокому, возведенному на вершине
самой высокой горы зданию приюта, где коротал вечерок-другой, играя в домино
с бывшими диктаторами разных стран континента, со свергнутыми отцами
различных отечеств, с теми, кому он много лет назад предоставил политическое
убежище; они старились под сенью его милостивого гостеприимства, эти
болтливые живые мертвецы, восседающие в креслах на террасе приюта с
отрешенным видом, погруженные в иллюзорные мечтания о некоем корабле,
который однажды приплывет за ними, открывая возможность вернуться к власти;
этот приют, этот дом отдыха для бывших отцов отечеств был построен, когда их
стало много, хотя для генерала все они были на одно лицо, ибо все они
являлись к нему на рассвете в полной парадной форме, напяленной
шиворот-навыворот поверх ночной пижамы, с сундуком, полным награбленных в
государственной казне денег, и с портфелем, в котором были все регалии,
старые конторские книги с расклеенными на их страницах газетными вырезками и
альбом с фотографиями; этот альбом каждый вновь прибывший отец отечества
показывал генералу, словно верительные грамоты, бормоча: "Взгляните,
генерал, здесь я еще в чине лейтенанта, а здесь -- при вступлении на
президентский пост, а вот здесь -- в день шестнадцатой годовщины прихода к
власти, а вот здесь...", -- но генерал не обращал ровно никакого внимания ни
на самого вновь прибывшего, ни на его альбом, которым тот тщился заменить
верительные грамоты, ибо считал, заявляя о том во всеуслышание, что
единственный достойный документ, могущий удостоверить личность свергнутого
