президента, -- это свидетельство о его смерти; он с презрением выслушивал
напыщенную речугу очередного вновь прибывшего, в которой тот заверял, что
прибыл ненадолго, временно: "Лишь до того часа, мой генерал, пока народ не
призовет меня обратно!" Но генерал знал, что все это пустые слова, болтовня
-- все эти избитые формулы церемонии предоставления политического убежища!
Он слышал одно и то же от каждого из них, начиная от самого первого и кончая
самым последним, от того, кто был свергнут, и от того, кто свергал, ибо того
тоже свергли в свою очередь. Как будто не знают все эти засранцы, что
политика требует мужества, что власть дело такое: уж тут ежели что с возу
упало, то пропало, и нечего сохранять идиотские иллюзии! Пару месяцев он
привечал вновь прибывшего в президентском дворце, играя с ним в домино до
тех пор, пока бывший диктатор не проигрывал нашему генералу последний
сентаво, и тогда в один прекрасный день генерал подводил его к окну с видом
на море, заводил душеспасительную беседу, сетуя на быстротечность жизни,
которая, увы, направлена только в одну сторону и никого не может
удовлетворить, не жизнь, а сплошной онанизм, уверяю вас! Но есть и утешение;
взгляните, видите тот дом на скале? Видите этот громадный океанский корабль,
застрявший на вершинах гор? На этом корабле отведена для вас прекрасная
каюта -- светлая комната. Там отличное питание... там у вас будет уйма
свободного времени... отдыхайте вместе с товарищами по несчастью... там
чудная терраса над морем! Он и сам любил отдыхать в этом доме, на этой
террасе, но не столько ради удовольствия сыграть в домино с этой сворой
импотентов, сколько ради того, чтобы потешить себя тайной радостью,
посмаковать преимущество своего положения: он -- не один из них; и он
наслаждался этим своим положением и, глядя на эти ничтожества, на это
человеческое болото, старался жить на всю катушку, делать явью сладкие
грезы, ублажать греховные желания, преследуя на цыпочках податливых мулаток,
которые подметали в доме в ранние утренние часы, -- он крался по их следам,
ведомый свойственным этим женщинам запахом дрянного бриллиантина и общих
спален, и выгадывал, чтобы оказаться с одной из них наедине и потоптать ее,
как петух курицу, в каком попало углу, слушая, как она квохчет в темноте,
как хихикает откровенно: "Ну вы и разбойник, мой генерал! Ненасытны не по
годам!" Но после минут любви на него нападала тоска, и он, спасаясь от нее,
пел где-нибудь в уединенном месте, где никто не мог его увидеть: "О
январская луна! Взгляни: у твоего окна моя печаль стоит на эшафоте!" Это
были весны без дурных знамений, без дурных предвестий, и настолько он был
уверен в преданности своего народа, что вешал свой гамак далеко на отшибе,
во дворе особняка, в котором жила его мать, Бендисьон Альварадо, и проводил
там часы сиесты в тени тамариндов, без охраны, и ему снились рыбы-странницы,
плывущие в водах того же цвета, что и стены дворцовых спален. "Родина --
самая прекрасная выдумка, мать!" -- вздыхал он, хотя меньше всего желал,
чтобы мать ответила ему, -- мать, единственный человек на свете, который
осмеливался указать ему на дурной запах его подмышек; тихо он возвращался в
президентский дворец через парадный вход, умиротворенный, благостный по
отношению ко всему белому свету, упоенный чудной карибской весной,
благоуханием январской мальвы; в эту пору он примирился даже с папским
нунцием, то бишь с ватиканским послом, и тот стал неофициально посещать его
по вечерам, заводя за чашкой шоколада с печеньем душеспасительные беседы,
направленные к тому, чтобы вернуть нашего генерала в лоно святой
католической церкви, наново обратить его в христианство, а он, помирая со
смеху, говорил, что коль скоро Господь Бог, как вы утверждаете, всемогущ, то
передайте ему мою просьбу, святой отец, пусть он избавит меня от дрянного
сверчка, залезшего в ухо, пусть избавит меня от килы, пусть выпустит лишний
воздух из этого детины! И тут, расстегнув ширинку, он показывал, что он
имеет в виду, но папский нунций был стоек и твердил, что все равно все от
Господа, что все сущее исходит от святого духа, на что генерал отвечал с
прежним весельем: "Не тратьте зря пороха, святой отец! На фига вам нужно
обращать меня, если я и так делаю то, что вам угодно?"
Но безмятежное состояние его души, подобное тихой заводи, было
неожиданно взбаламучено в глухом городишке, куда он приехал на петушиные
бои; во время одного из боев мощный хищный петух оторвал своему сопернику
голову и жадно стал клевать ее, пожирать на глазах у озверевшей публики,
пока пьяный оркестр, славя победителя, наяривал ликующий туш; генерал сразу
усмотрел дурное предзнаменование в том, что произошло на петушиной арене,
узрел в этом намек на то, что вот-вот должно произойти с ним самим; он
почувствовал это интуитивно и приказал охране немедленно арестовать
музыканта, игравшего на рожке; музыканта схватили, и оказалось, что он имел
при себе оружие; и он признался под пытками, что должен был стрелять в
генерала, когда публика устремится к выходу и образуется толчея. "Я понял
это сразу, -- сказал генерал, -- понял, что он должен стрелять! Потому что я
смотрел всем в глаза и все смотрели в глаза мне, кроме этого ублюдка, этого
несчастного рогоносца -- то-то он играет на рожке!" С той поры генерал снова
стал бояться, хотя и понимал, что вовсе не тот случай на петушиных боях так
растревожил его, что дело не только в этом; ему было страшно каждую ночь
даже за дворцовыми стенами и несмотря на решительные заверения службы
безопасности, что все в порядке и нет никаких оснований для беспокойства, --
вот когда прибавилось работенки Патрисио Арагонесу! Он и впрямь чуть ли не
поменялся с Патрисио местами, кормил его своими собственными обедами,
потчевал медом из своей персональной банки, утешаясь мыслью: уж коли что
отравлено, так загнемся оба! По крайней мере, не одному помирать! Оба они
слонялись по дворцовым пустынным покоям как неприкаянные, и каждый старался
ступать только по коврам и ковровым дорожкам, чтобы не выдать себя слоновьей
походкой; казалось, они безучастно проплывают по дворцовым залам в зеленом
свете маяка, сполохи которого вспыхивали каждые полминуты где-то в
бесконечности, где плескались зеленые волны засыпающего моря, -- вспыхивал
маяк, плескались волны, и тоскливые прощальные гудки ночных пароходов
врывались в окна вместе с дымом горящих на берегу коровьих лепешек; а то
целыми днями смотрели они на дождь, считали ласточек, как это делают в
томительные сентябрьские вечера ни на что уже не годные любовники, и
настолько отрешились от жизни, что утратили всякое реальное представление о
ней, и генералу не приходило в голову, что, изо всех сил стараясь
представить себя двуединым, пребывающим одновременно и тут и там, он на
самом деле заставил людей сомневаться: а существует ли он вообще? не впал ли
он давным-давно в летаргический сон? И хотя охрана была удвоена, хотя никто
не мог ни войти в президентский дворец, ни выйти из него, поговаривали,
будто кому-то все же удалось побывать во дворце и будто бы этот кто-то
увидел там клетки с подохшими птицами, коров, пьющих из святой купели, как
из простого корыта, паралитиков и прокаженных, спящих среди благоухающих
розовых кустов, и вся страна замерла в ожидании, как будто после полудня
вновь должен был наступить рассвет, потому что распространилась весть, что
он умер так, как это и предсказала в свое время гадалка-провидица, глядя в
лохань с водой, -- умер своей смертью, во сне, в своей постели; но --
ширился слух -- высшие чиновники задерживают сообщение о его смерти, ибо
сводят друг с другом кровавые счеты. Он не обращал внимания на все эти
разговоры, хотя и чувствовал, что в его жизни вот-вот что-то произойдет, и,
прерывая бесконечную партию в домино, спрашивал у генерала Родриго де
Агилара, как, мол, обстоят дела, дружище, на что тот отвечал: "Все в наших
руках, мой генерал, в стране спокойно". Но он выискивал зловещие знамения в
змееподобных языках пламени горящего коровьего помета, в этих мрачных
кострах, горевших во дворце, заглядывал в темные шахты заброшенных старинных
колодцев, чтобы на дне их увидеть свою судьбу, и, не найдя в них ничего,
изглоданный тревогой, отправлялся к своей матери Бендисьон Альварадо, в ее
особняк, во дворе которого можно было подышать приятной прохладой в тени
тамариндов; мать дышала прохладой, сидя рядом с ним в своей старой качалке,
дряхлая, но полная душевных сил; она кормила кукурузным зерном расхаживающих
подле нее кур и павлинов, а он, развались в белом плетеном кресле,
обмахиваясь шляпой, тоскующими голодными глазами смотрел на рослых мулаток,
подносивших ему холодную, ярко окрашенную фруктовую воду -- "освежитесь,
ваше превосходительство", -- смотрел и думал о том, в чем хотел бы и не мог
признаться матери: "Мать моя Бендисьон Альварадо если бы ты только знала что
я больше ни черта не могу поделать с этим миром что я кончился и хотел бы
смыться подальше от этих мучений а куда я и сам не знаю!" Мать не
догадывалась об истинной причине его тяжких вздохов, полагая, что он
вздыхает из-за мулаток, а он, когда зажигались первые вечерние огни,
тихонько возвращался к себе во дворец, скрытно, черным ходом, и крался по
коридорам, прислушиваясь к шагам караульных; завидев его, караульные бодро
докладывали: "Все в порядке, ваше превосходительство! Полное спокойствие!"
Но он знал, что они выпаливают это по привычке, что они обманывают его,
чтобы обмануться самим, ибо им тоже страшно; это было кризисное время, когда
никто не чувствовал себя уверенно, хотя все лгали, что все идет прекрасно;
именно неуверенность, зыбкость омрачала его существование, делала горькой
его славу и отбивала даже само желание властвовать. И все это после того
рокового случая, после того петушиного боя! Ночи напролет лежал он ничком на
полу, изглоданный бессонницей, и слушал, как в открытое окно врывается рокот
барабанов и подвывание волынок, где-то далеко играющих на скромной свадьбе
бедных людей, с тем же воодушевлением, с каким они играли бы в день его
смерти; слушал, как отчаливает, давая тихий прощальный гудок, какое-то
пронырливое судно, уходящее в два часа ночи на явно незаконный промысел и
без разрешения; слушал, как с бумажным шорохом распускаются на рассвете
розы, -- слушал и обливался холодным потом, то и дело тяжко вздыхая, не зная
ни минуты отдохновения, ибо первобытный инстинкт вселял в него предчувствие
того вечера, когда он, возвращаясь, по обыкновению, от матери, увидел на
улицах толпы народа, увидел, как в домах настежь распахиваются окна, как
стаи ласточек, встревоженные необычным оживлением, мечутся в прозрачной
синеве декабрьского неба; и он приподнял шторку на оконце кареты, чтобы еще
лучше увидеть то, что стряслось, и сказал сам себе: "Вот что меня мучило,
мать! вот что меня томило! наконец-то свершилось!" И он почувствовал дикое
облегчение, глядя на парящие в небе бесчисленные цветные шары -- красные,
зеленые, желтые, голубые громадные апельсины, освещенные хрустальным светом,
свойственным весеннему декабрьскому небу в четыре часа пополудни; а шары,
проплывая меж испуганных ласточек, вдруг все разом беззвучно лопнули, и на
город посыпались тысячи и тысячи листовок, закружились в воздухе, как
внезапный листопад, вызванный бурей, и кучер президентской кареты
воспользовался этим и выскочил из людского водоворота. Но никто и не обратил
