досуга пробудили в нем некоторый интерес к городу, и он стал
изучать Макондо, ничему не удивляясь. Он блуждал по пыльным,
пустынным улицам, обследовал скорее из научного интереса, чем
из человеческого любопытства, развалины домов, металлические
сетки на окнах, изъеденные ржавчиной и прорванные погибавшими
от жары птицами, рассматривал людей, угнетенных тяжестью
воспоминаний. С помощью воображения он пытался восстановить
былое великолепие города и банановой компании: ее высохший
плавательный бассейн был теперь до краев полон истлевшими
мужскими ботинками и дамскими туфельками, а среди ее
разрушенных, заросших сорняками коттеджей Аурелиано нашел
скелет немецкой овчарки -- она все еще была привязана стальной
цепью к кольцу -- и телефон, который все звонил, звонил,
звонил, пока Аурелиано не снял трубку и не услышал далекий и
встревоженный женский голос, спрашивающий по-английски, и не
ответил, что да, забастовка кончилась, три тысячи мертвых
сброшено в море, банановая компания уехала и в Макондо после
многих лет наступило спокойствие. Прогулки привели Аурелиано в
обширный квартал домов терпимости, где в былые времена пачками
сжигались кредитки с единственной целью -- оживить кумбиамбу,
теперь же квартал представлял собою клубок самых печальных и
жалких в городе улиц, кое-где еще светились красные фонари, но
танцевальные салоны, украшенные лохмотьями истлевших гирлянд,
были безлюдны, и худые и толстые вдовы, никогда не имевшие
мужей, -- французские прабабушки и вавилонские матриархини --
все еще сидели и ждали возле виктрол. Аурелиано не нашел
никого, кто помнил бы его семью или хотя бы полковника
Аурелиано Буэндиа, исключение составлял лишь один старик --
самый древний из антильских негров, продолжавший распевать в
палисаднике своего дома унылые вечерние псалмы. Белая, как
хлопок, шевелюра делала его похожим на негатив фотографии.
Аурелиано вел с ним беседы на головоломном жаргоне, который
изучил за несколько недель, и иногда делил со стариком его ужин
-- суп из петушиных голов. Приготовленный его правнучкой,
большой плотной негритянкой, у которой бока были крутые, как у
кобылицы, груди похожи на дыни из живой плоти, а шапка густых,
жестких, словно проволока, волос на круглой, правильной формы
голове напоминала шлем средневекового воина. Звали негритянку
Колдуньей. В то время Аурелиано добывал себе средства к
существованию, продавая столовые приборы, подсвечники и другие
мелкие предметы, которыми можно было разжиться дома. Если он
оставался без гроша, а это случалось очень часто, он выпрашивал
на рынке у торговцев петушиные головы, предназначенные для
помойки, и относил Колдунье, и та варила ему из них суп с
портулаком и мятой. Когда прадед Колдуньи умер, Аурелиано
перестал посещать их дом, но вечерами встречался с негритянкой
под темными миндальными деревьями на площади, где она тихим
свистом приманивала редких полуночников. Часто он прогуливался
с нею рядом, болтая на ее жаргоне о супах из петушиных голов и
других изысканных блюдах нищеты, и продолжал бы так поступать и
дальше, если бы Колдунья не намекнула, что его присутствие
отпугивает клиентуру. Аурелиано не спал с ней, хотя иной раз и
чувствовал искушение и хотя самой Колдунье это показалось бы
естественным завершением их сиротливых встреч. Таким образом,
он все еще оставался девственником, когда в Макондо
возвратилась Амаранта Урсула и наградила его сестринским
поцелуем, от которого у Аурелиано перехватило дыхание. Всякий
раз при встречах с Амарантой Урсулой, особенно если она
принималась обучать его модным танцам, он испытывал чувство
беззащитности, ему казалось, что кости у него становятся
мягкими, как губка, -- это было то самое ощущение, которое
некогда смутило его прапрадеда в кладовой, куда Пилар Тернера
завлекла его под предлогом гадания. Пытаясь заглушить свои
муки, Аурелиано с головой погрузился в пергаменты и стал
уклоняться от невинных ласк своей тетки, отравлявших ему ночи
горькими ароматами, но чем больше он ее избегал, тем с большим
нетерпением и беспокойством жаждал снова услышать ее заливистый
смех, вопли счастливой кошки и благодарственные песни, которые
вырывались у нее, когда она умирала от любви в любой час дня и
ночи и во всех, даже самых неподходящих для этого местах дома.
Однажды ночью в соседней комнате, бывшей ювелирной мастерской,
всего в десяти метрах от его кровати, ненасытные супруги
расположились на столе и разбили стеклянный шкаф, но продолжали
заниматься любовью в луже из соляной кислоты. Аурелиано не
сомкнул глаз всю ночь, а весь следующий день его била лихорадка
и душили яростные рыдания. Этот день казался ему бесконечным, и
когда пришла долгожданная ночь, она застала его в тени
миндальных деревьев -- он ждал Колдунью, пронизываемый ледяными
иглами неуверенности, сжимая в потном кулаке полтора песо,
который попросил у Амаранты Урсулы не столько потому, что у
него не было денег, сколько для того, чтобы приобщить ее к
своему падению, унизить, заняться развратом. Колдунья привела
его в освещенную заговоренными свечами каморку, к раскладной
кровати, холст которой был весь запятнан следами порочной
любви, к своему телу отважной, очерствевшей и бездушной суки.
Она приготовилась отделаться от Аурелиано, как от испуганного
ребенка, но очень скоро обнаружила, что имеет дело с мужчиной,
чья чудовищная мощь всколыхнула все ее чрево, как
землетрясение.
Они стали любовниками. Утром Аурелиано занимался
расшифровкой пергаментов, а в час сиесты отправлялся в
усыпляющую тишину комнатушки, где ждала Колдунья, которая
обучала его заниматься любовью сначала как это делают черви,
потом как улитки и, наконец, как креветки, она прекращала свои
уроки только с наступлением часа идти подкарауливать
заблудившиеся любови. Миновало несколько недель, прежде чем
Аурелиано заметил, что его возлюбленная носит на талии обруч,
сделанный из чего-то вроде струны для виолончели, твердый,
словно сталь, и не имеющий концов, ибо Колдунья с ним родилась
и выросла. Почти всегда в перерывах между любовными утехами они
подкреплялись пищей, сидя голые в кровати среди одуряющей жары,
и над ними, как дневные звезды, сияли отверстия, проеденные
ржавчиной в цинковой кровле. У Колдуньи впервые завелся
постоянный мужчина, свой собственный хахаль, как она говорила,
помирая со смеху; дошло до того, что у нее даже зародились в
сердце определенные надежды, но тут Аурелиано открыл ей тайну
своей страсти к Амаранте Урсуле -- страсти, от которой ему так
и не удалось излечиться в объятиях другой женщины, напротив,
терзания становились для него все более невыносимыми по мере
того, как опыт расширял его любовные горизонты. После этой
исповеди Колдунья продолжала оказывать Аурелиано столь же
горячий прием, что и раньше, но теперь неукоснительно требовала
с него платы за свои услуги, а когда у Аурелиано не оказывалось
денег, увеличивала его счет, который вела на стене за дверью --
не цифрами, а черточками, сделанными ногтем большого пальца. С
наступлением темноты Колдунья отправлялась прогуливаться взад и
вперед по темным углам площади, и тогда Аурелиано шел домой, в
галерее он мимоходом, как посторонний, здоровался с Амарантой
Урсулой и Гастоном -- они в этот час обычно готовились ужинать
-- и снова запирался в своей комнате, где он не мог ни читать,
ни писать, ни даже думать из-за мучительного волнения, которое
у него вызывали смех, шушуканье, вступительная возня и агония
наслаждения, наполняющие ночами дом. Такой была его жизнь за
два года до того, как Гастон начал ждать аэроплан, и она все
еще не изменилась к тому времени, когда Аурелиано, войдя в
книжную лавку ученого каталонца, увидел четырех молодых
болтунов, занятых ожесточенным спором о способах уничтожения
тараканов в средние века. Старик хозяин, знавший пристрастие
Аурелиано к книгам, которые прочел разве что один Бэда
Достопочтенный (*23), не без отеческого лукавства подбил юношу
выступить арбитром в этой ученой полемике, и тот не замедлил
разъяснить, что тараканы -- самое древнее на земле крылатое
насекомое и уже в Ветхом Завете упоминается, что их убивают
ударами шлепанцев, но против сей разновидности насекомых все
средства истребления оказались недействительными -- все,
начиная с посыпанных бурой ломтиков помидора и кончая мукой с
сахаром; тысяча шестьсот известных науке семейств тараканов с
незапамятных времен подвергаются упорному и беспощадному
преследованию; за всю историю человечества люди не
набрасывались с такой яростью ни на одно живое существо, даже
из своего собственного рода, и, по правде говоря, стремление к
уничтожению тараканов полагалось бы отнести к числу таких
свойственных человеку инстинктов, как размножение, причем
инстинкт тараканоубийства гораздо более четко выражен и
неодолим, и если тараканам все-таки удавалось до сих пор
избежать полного истребления, то лишь потому, что они прятались
в темных углах и это делало их недосягаемыми для человека, от
рождения наделенного страхом перед темнотой, однако в ярком
свете полудня они снова становились уязвимыми; следовательно,
единственный надежный способ уничтожения тараканов и в средние
века, и в настоящее время, и во веки веков -- ослепление их
солнечным светом. Это исполненное фатализма и энциклопедической
мудрости выступление положило начало тесной дружбе. Теперь
Аурелиано каждый вечер встречался с четырьмя спорщиками --
Альваро, Германом, Альфонсо и Габриэлем, -- первыми и
последними в его жизни друзьями. Для затворника,
существовавшего в мире, созданном книгами, эти шумные сборища,
которые начинались в шесть часов вечера в книжной лавке и
заканчивались на рассвете в борделях, были откровением. До сих
пор ему не приходило в голову, что литература -- самая лучшая
забава, придуманная, чтобы издеваться над людьми, но во время
одной ночной попойки Альваро убедил его в этом. Прошло
известное время, прежде чем Аурелиано понял, что в своих
дерзких суждениях Альваро подражал ученому каталонцу, для
которого знания ничего не стоили, если с их помощью нельзя было
изобрести новый способ приготовления турецких бобов.
В тот вечер, когда Аурелиано сделал свой ученый доклад о
тараканах, дискуссия закончилась у девчушек, торговавших собой
с голодухи, в призрачном борделе одного из предместий Макондо.
Хозяйкой его была улыбающаяся ханжа, одержимая манией открывать
и закрывать двери. Казалось, что ее вечная улыбка вызвана
легковерием клиентов, принимающих всерьез то, что существует
лишь в их воображении, ибо все в этом доме, вплоть до осязаемых
вещей, было нереальным: мебель разваливалась, когда на нее
садились, внутри выпотрошенной виктролы сидела на яйцах курица,
в саду красовались бумажные цветы, на стенах висели календари,
изданные еще до появления банановой компании, и рамки с
литографиями, вырезанными из никогда не издававшихся журналов.
Чистейшим вымыслом были и робкие шлюшки, сбегавшиеся из
соседних домов, когда хозяйка сообщала им, что пришли клиенты.
Они входили в дом, не здороваясь, в платьицах из материи, на
которой лет пять тому назад были цветочки, скидывали их с тем
же простодушием, с каким до этого надели, а в пароксизме
страсти восклицали: "Ну и ну! Гляньте, как потолок осыпается!"
Получив один песо и пятьдесят сентаво, они тут же тратили их на
бутерброд с сыром, который покупали у хозяйки, больше чем
