открытыми и ясновидящими глазами тех, кого нарекали именем
Аурелиано, что ему предопределено заново положить начало роду,
очистить его от гибельных пороков и призвания к одиночеству,
ибо, единственный из всех Буэндиа, рожденных на протяжении
столетия, этот младенец был зачат в любви.
-- Настоящий людоед, -- сказала Амаранта Урсула. -- Мы
назовем его Родриго.
-- Нет, -- возразил ей муж. -- Мы назовем его Аурелиано,
и он выиграет тридцать две войны.
Обрезав ребенку пуповину, акушерка принялась стирать
тряпкой синий налет, покрывавший все его тельце, Аурелиано
светил ей лампой. Только когда младенца перевернули на живот,
они заметили у него нечто такое, чего нет у остальных людей, и
наклонились посмотреть. Это был свиной хвостик.
Аурелиано и Амаранта Урсула не встревожились. Они не знали
о подобном же случае в роду Буэндиа и не помнили страшных
предостережений Урсулы, акушерка же окончательно их успокоила,
заявив, что бесполезный хвост, наверное, можно будет отрезать
после того, как у мальчика выпадут молочные зубы. А потом уже
не было времени думать об этом, потому что у Амаранты Урсулы
началось кровотечение, кровь лилась ручьем, и они никак не
могли остановить ее. Роженице прикладывали паутину и золу, но
это было все равно что пальцем зажимать фонтан. На первых порах
Амаранта Урсула силилась сохранить бодрость. Брала испуганного
Аурелиано за руку и умоляла не расстраиваться -- ведь такие,
как она, не созданы для того, чтобы умереть против своей воли,
-- и заливалась смехом, глядя на старания акушерки. Но по мере
того как надежды оставляли Аурелиано, она словно темнела, будто
из нее уходил свет, и наконец погрузилась в тяжелый сон. На
заре понедельника в дом привели женщину, которая принялась
читать у постели молитвы, останавливающие кровь, они безотказно
действовали и на людей и на животных, но пламенная кровь
Амаранты Урсулы была нечувствительна к любым ухищрениям, не
имеющим отношения к любви. Вечером, когда прошло двадцать
четыре часа, наполненных отчаянием, они увидели, что Амаранта
Урсула мертва; кровавый ручей иссяк сам собой, профиль
заострился, выражение муки исчезло в разлившемся по лицу
алебастровом сиянии, на губах снова появилась улыбка.
И только тогда Аурелиано ощутил, как сильно он любит своих
друзей, как нуждается в них и как много отдал бы за то, чтобы
очутиться в это мгновение с ними рядом. Он положил ребенка в
корзину, которую приготовила мать, закрыл лицо усопшей одеялом
и отправился блуждать по пустынному городу в поисках тропинки,
ведущей к прошлому. Он постучался в аптеку, где давно уже не
бывал, и обнаружил на ее месте столярную мастерскую. Открывшая
ему дверь старуха с лампой в руке посочувствовала его ошибке и
настойчиво твердила, что нет, здесь никогда не было аптеки и
она отродясь не видела женщины с красивой шеей и сонными
глазами по имени Мерседес. Он поплакал, уткнувшись лбом в дверь
бывшей книжной лавки ученого каталонца, сознавая, что отдает
запоздалую дань той смерти, которую не оплакал вовремя, не
желая нарушить чары любви. Он расшиб себе кулаки о стены
"Золотого мальчика", призывая Пилар Тернеру и не обращая
никакого внимания на свечение летающих по небу оранжевых
дисков, за которыми он столько раз с детской увлеченностью
наблюдал из двора с выпями. В последнем уцелевшем салоне
заброшенного квартала домов терпимости ансамбль аккордеонистов
играл песни Рафаэля Эскалоны, племянника епископа и наследника
секретов Франсиско Человека. Хозяин салона, у которого одна
рука была высохшая, словно горелая, из-за того, что он
осмелился поднять ее на свою мать, предложил Аурелиано распить
с ним бутылочку, Аурелиано пригласил его на вторую бутылку.
Хозяин салона рассказал о несчастье, случившемся с его рукой,
Аурелиано -- о несчастье, случившемся с его сердцем, высохшим,
словно обгоревшим, из-за того, что он осмелился полюбить им
свою сестру. В конце концов они оба залились слезами, и
Аурелиано почувствовал, что боль на мгновение отпустила его.
Но, снова оказавшись в одиночестве при свете последней в
истории Макондо утренней зари, он встал посреди площади,
раскинул руки, готовый разбудить весь мир, и выкрикнул из самой
глубины своей души:
-- Все друзья -- сукины дети?
Колдунья вытащила его из лужи слез и блевотины. Привела в
свою комнату, почистила, заставила выпить чашку бульона. Думая,
что это может утешить его, она перечеркнула углем счет за
бесчисленные дни любви, по которому он все еще с ней не
расплатился, и нарочно стала вызывать в памяти свои самые
печальные печали и самые горестные горести, лишь бы не
оставлять Аурелиано плакать в одиночестве. На рассвете, после
короткого и тяжелого сна, Аурелиано пришел в себя. Первое, что
он почувствовал, была страшная головная боль, тогда он открыл
глаза и вспомнил о ребенке.
В корзине младенца не было. На мгновение в душе Аурелиано
вспыхнула радость -- он подумал, что Амаранта Урсула
пробудилась от смерти, чтобы заняться сыном. Но она лежала под
одеялом -- твердая, как груда камней. Аурелиано припомнил, что,
когда он вернулся домой, дверь в спальню была открыта; он
миновал галерею, благоухающую утренними ароматами душицы, и
вошел в столовую, где до сих пор не были убраны после родов
большой котел, окровавленные простыни, глиняные черепки с золой
и перекрученная пуповина младенца, лежащая посредине
расстеленной на столе пеленки, рядом с ножницами и шнуром.
Аурелиано подумал, что акушерка, наверное, возвратилась ночью
за ребенком, и это предположение дало ему короткую передышку,
необходимую, чтобы собраться с мыслями. Он упал в качалку, ту
самую, в которую во время уроков вышивания садилась Ребека,
сидя в которой Амаранта играла в шашки с полковником Геринельдо
Маркесом и Амаранта Урсула шила белье для ребенка, и в этот миг
-- миг внезапного прозрения -- он понял, что душа его не может
выдержать тяжкий груз такого огромного прошлого. Израненный
смертоносными копьями своей собственной и чужой тоски, он
удивленно глядел на дерзкую паутину, опутавшую мертвые кусты
роз, на упорно лезущие отовсюду сорняки, на спокойный воздух
ясного февральского утра. И тут он увидел ребенка --
сморщенную, изъеденную оболочку, которую собравшиеся со всего
света муравьи старательно волокли к своим жилищам по выложенной
камнями дорожке сада. Аурелиано словно оцепенел. Но не от
изумления и ужаса, а потому, что в это сверхъестественное
мгновение ему открылись последние ключи шифров Мелькиадеса, и
он увидел эпиграф к пергаментам, приведенный в полное
соответствие со временем и пространством человеческого мира:
"Первый в роду будет к дереву привязан, последнего в роду
съедят муравьи".
Никогда еще в своей жизни не поступал Аурелиано разумнее,
чем в то утро: он забыл своих мертвых и скорбь по своим мертвым
и снова заколотил все двери и окна деревянными крестами
Фернанды, чтобы ни один мирской соблазн не помешал ему.
Аурелиано уже знал, что в пергаментах Мелькиадеса написана и
его судьба. Он нашел их целыми и невредимыми среди
доисторической растительности, дымящихся луж и светящихся
насекомых, уничтоживших в этой комнате всякий след пребывания
людей на земле; он не смог побороть нетерпение и, вместо того
чтобы вынести пергаменты на свет, принялся тут же, стоя,
расшифровывать их вслух -- без всякого труда, так, словно они
написаны по-испански и он читает их при ослепительно ярком
полуденном освещении. То была история семьи Буэндиа, изложенная
Мелькиадесом со всеми ее самыми будничными подробностями, но
предвосхищающая события на сто лет вперед. Цыган вел записи на
санскрите, своем родном языке, и зашифровал четные стихи личным
шифром императора Августа, а нечетные -- военными шифрами
лакедемонян. Последняя предосторожность Мелькиадеса, которую
Аурелиано уже начал было разгадывать, когда позволил смутить
себя любовью к Амаранте Урсуле, заключалась в том, что старик
располагал события не в обычном, принятом у людей времени, а
сосредоточил всю массу каждодневных эпизодов за целый век таким
образом, что они все сосуществовали в одном-единственном
мгновении. Зачарованный своим открытием, Аурелиано громко
прочел подряд те самые "переложенные на музыку энциклики",
которые Мелькиадес пытался когда-то читать Аркадио, -- на самом
деле это были предсказания о расстреле Аркадио; дальше
Аурелиано обнаружил пророчество о рождении самой прекрасной на
земле женщины, которая должна вознестись на небо душой и телом,
и узнал о появлении на свет двух близнецов, родившихся после
смерти их отца и не сумевших расшифровать пергаменты не только
из-за неспособности и неусидчивости, но и потому, что попытки
их были преждевременными. Тут, горя желанием узнать свое
собственное происхождение, Аурелиано пропустил несколько
страниц. В этот миг начал дуть ветер, слабый, еще только
поднимающийся ветер, наполненный голосами прошлого -- шепотом
старых гераней и вздохами разочарования, предшествовавшими
упорной тоске. Аурелиано его не заметил, потому что как раз в
ту минуту обнаружил первые признаки собственного существа в
своем похотливом деде, позволившем легкомысленно увлечь себя в
пустыню миражей на поиски красивой женщины, которой он не даст
счастья. Аурелиано узнал его, пошел дальше тайными тропками
своего рода и наткнулся на то мгновение, когда был зачат среди
скорпионов и желтых бабочек в полумраке купальни, где некий
мастеровой удовлетворял свое сладострастие с женщиной,
отдавшейся ему из чувства протеста. Аурелиано был так поглощен
своим занятием, что не заметил и второго порыва ветра --
мощный, как циклон, этот порыв сорвал с петель двери и окна,
снес крышу с восточной части галереи и разворотил фундамент. К
этому времени Аурелиано узнал, что Амаранта Урсула была ему не
сестрой, а теткой и что Фрэнсис Дрейк осадил Риоачу только для
того, чтобы они смогли искать друг друга в запутанных
лабиринтах крови до тех пор, пока не произведут на свет
мифологическое чудовище, которому суждено положить конец их
роду. Макондо уже превратилось в могучий смерч из пыли и
мусора, вращаемый яростью библейского урагана, когда Аурелиано
пропустил одиннадцать страниц, чтобы не терять времени на
слишком хорошо ему известные события, и начал расшифровывать
стихи, относящиеся к нему самому, предсказывая себе свою
судьбу, так, словно глядел в говорящее зеркало. Он опять
перескочил через несколько страниц, стараясь забежать вперед и
выяснить дату и обстоятельства своей смерти. Но, еще не дойдя
до последнего стиха, понял, что ему уже не выйти из этой
комнаты, ибо, согласно пророчеству пергаментов, прозрачный (или
призрачный) город будет сметен с лица земли ураганом и стерт из
памяти людей в то самое мгновение, когда Аурелиано Бабилонья
кончит расшифровывать пергаменты, и что все в них записанное
никогда и ни за что больше не повторится, ибо тем родам
человеческим, которые обречены на сто лет одиночества, не
суждено появиться на земле дважды.
Примечания
1 Нострадамус (1503 -- 1566) -- французский астролог и
врач, автор книги "Века", где он предсказывал будущее
человечества. (Здесь и далее примеч. переводчиков.)
2 Иудейская Мария -- женщина-алхимик (конец III в. н.э.).
3 Великий магистерий, или философский камень -- в алхимии
препарат для превращения металлов в золото.
