отправило его в Танганьику, где его передали племени макондов.
Эта путаница создала массу затруднений, и лишь на то, чтобы
вызволить аэроплан, может уйти года два. Поэтому Амаранта
Урсула исключила вероятность несвоевременного приезда мужа.
Аурелиано тоже связывали с внешним миром только письма ученого
каталонца и сообщения, которые он получал от Габриэля через
молчаливую хозяйку аптеки -- Мерседес. Сначала это была
реальная связь. Габриэль, чтобы остаться в Париже, взял вместо
обратного билета деньги и теперь продавал старые газеты и
пустые бутылки, которые выбрасывали горничные одного мрачного
отеля на улице Дофина. В то время Аурелиано без всякого труда
мог представить себе друга: он ходит в свитере с высоким
воротом, снимая его только весной, когда террасы Монпарнаса
заполняются влюбленными парочками, и, чтобы обмануть голод,
спит днем, а ночью пишет в пропахшей вареной цветной капустой
комнатушке, где кончил жизнь Рокамадур (*27). Однако известия о
Габриэле постепенно становились такими туманными, а письма
ученого каталонца такими нерегулярными и печальными, что
Аурелиано привык думать о Габриэле и старике так же, как
Амаранта Урсула думала о своем муже, и любовники очутились в
безлюдном мире, единственной и вечной реальностью в нем была
любовь.
Внезапно в это царство счастливой бессознательности, как
звук выстрела, ворвалось известие о возвращении Гастона.
Аурелиано и Амаранта Урсула открыли глаза, исследовали свои
души, поглядели друг другу в лицо, положив руку на сердце, и
поняли: они стали таким единым целым, что предпочтут смерть
разлуке. Тогда Амаранта Урсула написала мужу письмо, полное
противоречивой правды: она заверила Гастона в своей любви и
желании снова увидеть его и в то же время признавала как
роковое предначертание судьбы невозможность жить без Аурелиано.
Вопреки их опасениям Гастон ответил спокойным, почти отеческим
письмом, в котором целых два листа были посвящены
предостережениям против изменчивости страсти, письмо
заканчивалось недвусмысленными пожеланиями быть такими же
счастливыми, каким был он сам во время своего кратного
супружества. Поведение Гастона явилось полной неожиданностью
для Амаранты Урсулы, она решила, что сама дала мужу желанный
повод бросить ее на произвол судьбы, и почувствовала себя
униженной. Через полгода она обозлилась еще больше, когда
Гастон написал ей из Леопольдвиля, где ему удалось наконец
получить обратно свой аэроплан, письмо, не содержавшее ничего,
кроме просьбы прислать его велосипед, поскольку это
единственное, что ему дорого из всего оставленного им в
Макондо. Аурелиано терпеливо утешал раздосадованную Амаранту,
стараясь показать ей, что он может быть хорошим мужем не только
в счастье, но и в беде; будничные заботы, обрушившиеся на них
после того, как пришли к концу деньги Гастона, связали их
чувством товарищества -- в нем не было ослепляющей и
всепоглощающей силы страсти, но оно давало им возможность
любить друг друга и наслаждаться счастьем так же, как в разгар
бурных вожделений. К тому времени, когда умерла Пилар Тернера,
они уже ждали ребенка.
Пока тянулась беременность. Амаранта Урсула пыталась
наладить производство ожерелий из рыбьих позвонков, но не нашла
для них покупателей, кроме Мерседес, которая приобрела себе
около дюжины. В первый раз за свою жизнь Аурелиано увидел, что
его способность к языкам, энциклопедические познания, редкий
дар вспоминать разные мелочи о, казалось бы, неизвестных ему
отдаленных событиях и местах столь же бесполезны, как шкатулка
с фамильными драгоценностями его жены, стоимость которых в ту
пору равнялась, наверное, всем запасам денег, находившихся в
распоряжении последних обитателей Макондо. Существовали они
каким-то чудом. Амаранта Урсула не утратила ни своего хорошего
настроения, ни своего таланта к любовным проказам, но завела
привычку сидеть в галерее после еды, словно соблюдая некое
подобие сиесты, бессонной и насыщенной мечтаниями. Аурелиано
составлял ей компанию. Иной раз они сидели так в полном
безмолвии один против другого до самой темноты, глядя друг
другу в глаза, предавались отдыху, и в этом блаженном
бездействии любовь их была такой же горячей, как прежде -- в
шумных сражениях. Неуверенность в будущем обратила их сердца к
прошлому. Они вспоминали себя в утраченном раю нескончаемого
дождя: как они шлепали по лужам во дворе, убивали ящериц и
вешали их на Амаранту Урсулу, как играли, будто хоронят ее
заживо, и эти воспоминания открывали им истину, что всегда, с
тех пор как помнили себя, они были счастливы вдвоем. Амаранта
Урсула вспомнила тот вечер, когда она вошла в ювелирную
мастерскую и Фернанда сказала ей, что маленький Аурелиано
ничейный ребенок, которого нашли в корзинке, плывшей по реке.
Хотя это объяснение казалось им не заслуживающим доверия, они
не располагали сведениями, чтобы заменить его другим, более
правдивым. В одном они были убеждены, после того как обсудили
все возможности, -- Фернанда не могла быть матерью Аурелиано.
Амаранта Урсула склонялась к мысли, что он сын Петры Котес, но
о наложнице отца она помнила только разве гнусные сплетни, и
поэтому такое предположение вызвало гримасу отвращения в их
душах.
Мучимый уверенностью, что он является братом своей жены,
Аурелиано предпринял вылазку в дом священника, чтобы поискать в
отсыревших, изъеденных молью архивах какой-нибудь достоверный
след своего происхождения. В самой старой из обнаруженных им
метрических записей речь шла об Амаранте Буэндиа, крещенной в
отроческом возрасте падре Никанором Рейной в те времена, когда
он пытался доказать существование Бога при помощи фокуса с
шоколадом. В какой-то момент у Аурелиано появилась надежда,
что, возможно, он один из семнадцати Аурелиано, записи о
крещении которых прослеживались в четырех томах, но даты
оказались слишком давними для его возраста. Увидев, как
Аурелиано, плутая в лабиринтах крови, дрожит от волнения,
терзаемый подагрой священник, наблюдавший за ним из своего
гамака, сочувственно спросил о его имени.
-- Я Аурелиано Буэндиа.
-- Тогда не мучь себя понапрасну! -- убежденно воскликнул
священнослужитель. -- Много лет тому назад здесь была улица с
таким названием, а в то время люди имели обыкновение давать
своим детям имена по названиям улиц. Аурелиано так и затрясся
от злости.
-- А! -- сказал он. -- Значит, вы тоже не верите.
-- Во что?
-- В то, что полковник Аурелиано Буэндиа затеял тридцать
две гражданские войны и все их проиграл, -- ответил Аурелиано.
-- В то, что войска окружили и расстреляли три тысячи рабочих,
а потом увезли трупы в поезде из двухсот вагонов и выбросили в
море.
Священник измерил его взглядом, исполненным сострадания.
-- Ах, сын мой, -- вздохнул он. -- С меня было бы
достаточно и веры в то, что мы с тобой сейчас существуем.
Итак, Аурелиано и Амаранта Урсула приняли версию о корзине
не потому, что убедились в ее справедливости, а потому, что она
спасала их от мучительных страхов. По мере того как развивалась
беременность, они все больше превращались в единое существо,
все больше сживались с одиночеством в этом доме, которому
недоставало лишь последнего дуновения ветра, чтобы развалиться.
Теперь они ограничили себя лишь необходимым пространством,
начинавшимся в спальне Фернанды, где перед ними уже маячили
радости оседлой любви, и захватывавшим часть галереи, где
Амаранта Урсула вязала туфельки и чепчики для младенца, в то
время как Аурелиано писал свои редкие письма ученому каталонцу.
Остальная часть дома сдалась под упорным натиском сил
разрушения. Ювелирная мастерская, комната Мелькиалеса,
безмолвное, первобытное царство Санта Софии де ла Пьедад
оказались погребенными в глубинах здания, как в дремучей
сельве, проникнуть в которую ни у кого не хватало смелости.
Осаждаемые со всех сторон ненасытной природой, Аурелиано и
Амаранта Урсула продолжали ухаживать за душицей и бегониями и
защищали свой мир демаркационными линиями из негашеной извести,
возводя последние редуты в войне человека с муравьями,
ведущейся с незапамятных времен. Из-за отросших, неухоженных
волос, темных пятен, выступивших на лице, отеков на ногах,
из-за того, что беременность изуродовала античные формы ее
нежного тела, Амаранта Урсула не выглядела теперь такой юной,
как в тот день, когда она вернулась домой с пленным мужем и
клеткой, полной канареек, которые не оправдали ее надежд, но
она все еще сохраняла прежнюю бодрость духа. "Черт возьми! --
смеялась она. -- Кто бы мог подумать, что мы действительно
будем в конце концов жить наподобие людоедов!" Последняя нить,
связывавшая их с миром, оборвалась на шестой месяц
беременности, когда, получив письмо, они поняли, что оно не от
ученого каталонца. Письмо отправили из Барселоны, но адрес на
конверте был написан теми синими чернилами и четким почерком,
какие можно увидеть только на официальных извещениях. У
послания был невинный и безразличный вид, как у подарка,
преподнесенного врагам. Аурелиано вырвал его из рук Амаранты
Урсулы, собиравшейся вскрыть конверт.
-- Не буду читать, -- сказал он. -- Не хочу знать того,
что там написано.
Как он и предчувствовал, ученый каталонец перестал писать.
Письмо от чужих людей, которое никто так и не прочел, лежало на
той самой полке, где Фернанда забыла однажды свое обручальное
кольцо, лежало, оставленное на съедение моли, и его медленно
пожирало заключенное в нем пламя дурной вести, а между тем
любовники-отшельники плыли против течения времени, несущего с
собой конец жизни, гибельного, непоправимого времени, которое
расходовало себя на тщетные попытки увлечь их в пустыню
разочарования и забвения. Сознавая эту опасность, Аурелиано и
Амаранта Урсула все последние месяцы жили, держа друг друга за
руку, донашивая в преданной любви сына, зачатого в безумствах
страсти. Ночью, когда они лежали обнявшись в кровати, им были
не страшны ни шум, поднимаемый муравьями при свете луны, ни
трепыхание моли, ни отчетливый и непрерывный шелест
разрастающегося в соседних комнатах бурьяна. Часто их будила
возня, затеянная умершими. Они слышали, как Урсула ведет битву
с законами творения, чтобы сохранить свой род, как Хосе Аркадио
Буэндиа ищет бесплодную истину великих открытий, как Фернанда
читает молитвы, как разочарования, войны и золотые рыбки
доводят полковника Аурелиано Буэндиа до скотского состояния,
как Аурелиано Второй погибает от одиночества в разгар веселых
пирушек, и поняли, что главная, неодолимая страсть человека
одерживает верх над смертью, и снова почувствовали себя
счастливыми, уверившись, что они будут продолжать любить друг
друга и тогда, когда станут призраками, еще долго после того,
как иные виды будущих живых существ отвоюют у насекомых тот
жалкий рай, который насекомые скоро отвоюют у людей.
В одно из воскресений, в шесть часов вечера. Амаранта
Урсула почувствовала родовые схватки. Улыбчивая акушерка,
пользовавшая девчушек, торговавших собой с голодухи, уложила ее
на обеденный стол, села ей верхом на живот и, подпрыгивая в
диком галопе, мучила роженицу до тех пор, пока ее крики не
сменились плачем великолепного младенца мужского пола. Сквозь
слезы, застилавшие ей взгляд. Амаранта Урсула увидела, что это
настоящий Буэндиа, из тех, кто носил имя Хосе Аркадио, но с
