подбрасывала различные предметы на его пути, надеясь поймать
юношу с поличным в тот момент, когда он будет их прятать, но
вскоре убедилась, что Аурелиано выходит из комнаты Мелькиадеса
только на кухню и в уборную и что он человек, неспособный на
шутки. Таким образом Фернанда и пришла к мысли, что все это
проделки домовых, и решила закрепить каждую вещь на том месте,
где она должна находиться. Длинными веревками она привязала
ножницы к изголовью кровати, коробочку для перьев и пресс-папье
-- к ножке стола, а чернильницу приклеила к столешнице справа
от того места, куда имела обыкновение класть бумагу. Однако ей
не удалось добиться желаемых результатов, так как стоило ей
заняться шитьем, и через два-три часа она уже не могла
дотянуться до ножниц, словно домовые укоротили веревку, на
которой ножницы были привязаны. То же происходило и с веревкой,
на которой было пресс-папье, и даже с рукой Фернанды, ибо,
взявшись за письмо, через некоторое время она уже не могла
дотянуться до чернильницы. Ни Амаранта Урсула в Брюсселе, ни
Хосе Аркадио в Риме ничего не знали об этих ее неприятностях.
Она писала им, что вполне счастлива, да и в самом деле была
счастлива именно потому, что чувствовала себя свободной от всех
обязанностей, как будто снова вернулась в родительский дом, где
ей не приходилось сталкиваться с повседневными мелочами, так
как все эти мелкие проблемы были разрешены заранее -- в
воображении. Бесконечное писание писем привело к тому, что
Фернанда утратила чувство времени, особенно это стало заметно
после ухода Санта Софии де ла Пьедад. Фернанда привыкла вести
счет дням, месяцам, годам, принимая за точки отсчета
предполагаемые даты возвращения детей. Но когда сын и дочь
начали раз за разом откладывать свой приезд, даты смешались,
сроки перепутались и дни перестали отличаться один от другого,
пропало даже ощущение, что они проходят. Эти отсрочки не
выводили Фернанду из себя, наоборот, они вызывали у нее чувство
глубокого удовлетворения. Даже когда Хосе Аркадио сообщил, что
надеется завершить курс высшей теологии и приступить к изучению
дипломатии, она не огорчилась, хотя несколько лет тому назад он
уже писал, что находится накануне принятия обета: она знала,
как высока и крута витая лестница, ведущая к престолу святого
Петра. Ее приводили в восторг известия, которые другим
показались бы самыми заурядными, например, сообщение сына, что
он лицезрел папу. Когда дочь написала ей, что сможет продолжить
учение в Брюсселе дольше установленного срока, так как
благодаря своим отличным успехам она получила льготы, которых
отец не мог предвидеть, Фернанда даже обрадовалась.
Более трех лет минуло с того дня, когда Санта София де ла
Пьедад принесла Аурелиано санскритскую грамматику, и только
теперь ему удалось перевести первый лист пергаментов. Он
выполнил гигантскую работу и все же сделал лишь первый шаг на
пути, длину которого невозможно было измерить, ибо испанский
перевод пока еще не имел смысла -- это были зашифрованные
стихи. Аурелиано не располагал исходными данными, чтобы найти
ключ к шифру, но, вспомнив слова Мелькиадеса про лавочку
ученого каталонца, где есть книги, позволяющие проникнуть в
глубокий смысл пергаментов, он решил поговорить с Фернандой и
попросить позволения отправиться на поиски. В комнате,
загроможденной грудами мусора, растущими с головокружительной
быстротой и уже заполнившими почти все пространство, Аурелиано
подбирал слова для этого разговора, сочинял наиболее
убедительную форму обращения, предусматривал
наиблагоприятнейшие обстоятельства, но при встречах с Фернандой
на кухне, когда она вынимала еду из печки -- а другой
возможности встретиться с ней у него не было, -- заранее
обдуманная просьба застревала в горле, и у него пропадал голос.
Впервые он стал выслеживать Фернанду. Он подкарауливал ее шаги
в спальне. Слушал, как она идет к двери, чтобы взять у
почтальона письма от детей и вручить ему свои, до глубокой ночи
ловил твердое и неистовое скрипение пера по бумаге, пока
наконец не раздавалось щелканье выключателя и Фернанда не
начинала бормотать молитвы. Только тогда Аурелиано засыпал,
веря, что следующий день принесет ему желанный случай. Он так
надеялся получить разрешение, что однажды утром остриг себе
волосы, отросшие уже до плеч, сбрил клочковатую бороду, натянул
узкие брюки и неизвестно от кого унаследованную рубашку с
пристегивающимся воротничком, отправился на кухню и стал ждать,
когда Фернанда придет за едой. Но перед ним предстала не та
женщина, которую он раньше встречал каждый день, -- женщина с
гордо вскинутой головой и твердой поступью, -- а старуха
сверхъестественной красоты, в пожелтевшей горностаевой мантии и
с позолоченной картонной короной на голове, вид у нее был такой
томный, словно она перед этим долго плакала взаперти. С тех пор
как Фернанда нашла в чемоданах Аурелиано Второго изъеденное
молью одеянье королевы, она часто в него облачалась. Всякий,
кто увидел бы, как она вертится перед зеркалом, восхищаясь
своей королевской осанкой, несомненно, принял бы ее за
сумасшедшую, но она не сошла с ума. Просто королевские одежды
стали для нее средством пробуждения памяти. Надев их впервые,
она почувствовала, что сердце у нее сжалось, глаза наполнились
слезами, и она снова услышала запах ваксы, исходивший от сапог
военного, явившегося за ней, чтобы сделать ее королевой, и душа
ее наполнилась тоской по утраченным иллюзиям. Она почувствовала
себя такой старой, такой изношенной, такой далекой от лучших
часов своей жизни, что затосковала даже по тем дням, которые
всегда казались ей самыми черными, и только тут поняла, как не
хватает ей запахов душицы, которые ветер разносил по галерее,
дымки, поднимавшейся в сумерках от розовых кустов, и даже
животно-грубых чужеземцев. Ее сердце -- комок слежавшегося
пепла -- успешно сопротивлялось самым тяжелым ударам
повседневных забот, но рассыпалось под первым натиском тоски по
прошлому. Потребность находить себе радость в печали по мере
того, как шли годы, оказывая на Фернанду свое опустошающее
воздействие, превратилась в порок. Одиночество сделало ее более
похожей на остальных людей. Однако в то утро, когда она вошла в
кухню и встретила бледного костлявого юношу со странным блеском
в глазах, протягивавшего ей чашку кофе, она устыдилась своего
нелепого вида. Фернанда не только отказала Аурелиано в его
просьбе, но и начала прятать ключи от дома в потайной карман, в
котором носила бандажи. Это была излишняя предосторожность, так
как Аурелиано при желании мог ускользнуть из дому и вернуться,
не будучи замеченным. Но неуверенность в окружающем мире,
выработанная годами затворничества, и привычка повиноваться
засушили в сердце юноши семена мятежа. Он вернулся в свою келью
и продолжал изучать пергаменты, прислушиваясь к глубоким
вздохам, до поздней ночи доносившимся из спальни Фернанды.
Однажды утром он, как обычно, пошел на кухню растопить плиту и
обнаружил в остывшей золе нетронутый обед, который накануне
оставил для Фернанды. Тогда он заглянул в спальню и увидел, что
Фернанда лежит, вытянувшись на постели, покрытая горностаевой
мантией, прекрасная, как никогда, и кожа у нее стала белой и
гладкой, как мрамор. Точно такой нашел ее и Хосе Аркадио,
вернувшись в Макондо четыре месяца спустя.
Было невозможно представить себе сына, более похожего на
свою мать. Хосе Аркадио носил костюм из черной тафты, рубашку с
твердым и круглым воротничком, а вместо галстука -- узкую
шелковую ленту, завязанную бантом. Это был бледный, томный
человек с удивленным взглядом и безвольным ртом. Черные,
блестящие, гладкие волосы, разделенные посредине головы прямым
и тонким пробором, имели искусственный вид, свойственный
парикам святых, синеватые тени, оставшиеся на чисто выбритом
подбородке белого, как парафин, лица, казалось, говорили об
угрызениях совести. У него были бледные пухлые руки с зелеными
венами, руки бездельника, а на указательном пальце левой руки
красовалось массивное золотое кольцо с круглым опалом. Открыв
ему дверь, Аурелиано с первого взгляда понял, что перед ним
человек, приехавший издалека. Там, где он проходил, оставался
запах цветочной воды, которой Урсула смачивала ему голову,
когда он был ребенком, чтобы отыскивать его во мраке своей
слепоты. Непонятно почему, но после стольких лет отсутствия
Хосе Аркадио по-прежнему оставался состарившимся ребенком,
печальным и одиноким. Он направился прямо в спальню своей
матери, где Аурелиано по рецепту Мелькиадеса, чтобы сохранить
тело от тления, уже четыре месяца кипятил ртуть в тигле,
некогда принадлежавшей прадеду его деда. Хосе Аркадио ни о чем
не спросил. Он поцеловал в лоб мертвую Фернанду, вытащил из
внутреннего кармана ее юбки три оставшихся неиспользованными
бандажа и ключ от платяного шкафа. Уверенные резкие движения не
соответствовали его томному виду. Вынув из шкафа обитую шелком
и пахнувшую сандалом шкатулку с фамильным гербом, он открыл ее
-- на дне лежало длинное письмо, в котором Фернанда излила свое
сердце и рассказала все, что при жизни таила от сына. Хосе
Аркадио прочитал письмо матери стоя, с видимым интересом, но не
выказал никакого волнения; он задержался на третьей странице и
внимательно посмотрел на Аурелиано, как бы знакомясь с ним
заново.
-- Итак, -- сказал он голосом, в котором было что-то от
бритвы, -- ты и есть бастард?
-- Я Аурелиано Буэндиа.
-- Убирайся в свою комнату, -- сказал Хосе Аркадио.
Аурелиано отправился к себе и даже не вышел посмотреть на
сиротливые похороны Фернанды. Иногда через раскрытую дверь
кухни он видел, как Хосе Аркадио, тяжело дыша, бродит по дому,
а глубокой ночью из обветшалых спален до Аурелиано доносились
его шаги. Голоса Хосе Аркадио он не слышал многие месяцы, и не
только потому, что тот не удостаивал его беседой, но и потому,
что у него самого не было ни желания поговорить, ни времени
подумать о чем-нибудь другом, кроме пергаментов. После смерти
Фернанды он вытащил из тайника предпоследнюю золотую рыбку и
направился в лавку ученого каталонца за нужными книгами. Все,
что он увидел по пути, не вызывало у него никакого интереса,
может быть, потому, что у него не было воспоминаний и ему не с
чем было сравнивать увиденное; пустынные улицы и заброшенные
дома выглядели точно такими, какими он рисовал их в своем
воображении в те дни, когда с радостью отдал бы душу, лишь бы
взглянуть на них. Он сам предоставил себе разрешение, в котором
ему отказала Фернанда, и решился выйти из дому, но только один
раз, с одной-единственной целью и лишь на самый короткий срок,
поэтому он пробежал, не останавливаясь, одиннадцать кварталов,
отделявших его дом от переулка, где в былые времена занимались
толкованием снов, и с бьющимся сердцем вошел в захламленное,
темное помещение, в котором негде было повернуться. Казалось,
что это не книжная лавка, а братское кладбище старых книг,
сваленных беспорядочными грудами на источенные муравьями и
затянутые паутиной полки, и не только на полки, но и на пол, в
узких проходах между полками. На длинном столе, прогнувшемся
под тяжестью нагроможденных на него фолиантов, владелец лавки,
не останавливаясь, писал что-то не имеющее ни начала, ни конца,
писал фиолетовыми корявыми буквами на листках, выдранных из
школьной тетради. Его красивые серебристые волосы нависали на
лоб, словно хохолок какаду. В живых и узких голубых глазах
