позвать на помощь Санта Софию де ла Пьедад, так как из него
толпами полезли тараканы, сожравшие уже почти все вещи.
"Невозможно жить в таком запустении, -- сказала она. -- В конце
концов эти твари слопают и нас". С этого дня Урсула не давала
себе ни минуты покоя. Поднявшись с рассветом, она призывала на
помощь всех, кого только могла, даже детей. Развешивала
сушиться на солнце последнюю уцелевшую одежду и белье, которое
еще можно было носить, обращала в бегство тараканов, внезапно
атакуя их всякими отравами, законопачивала ходы, проделанные
термитами в дверях и оконных рамах, и душила негашеной известью
муравьев в их логовах. Движимая лихорадочным желанием все
восстановить, она добралась до самых забытых покоев. Заставила
очистить от мусора и паутины комнату, где Хосе Аркадио Буэндиа
иссушил свои мозги в упорных поисках философского камня,
привела в порядок ювелирную мастерскую, в которой солдаты все
перевернули вверх дном, и наконец попросила ключи от комнаты
Мелькиадеса, желая проверить, в каком она состоянии. Верная
воле Хосе Аркадио Второго, запретившего впускать в это
помещение кого бы то ни было до тех пор, пока не станет
совершенно ясно, что он уже мертв, Санта София де ла Пьедад с
помощью всякого рода уловок и отговорок попыталась принудить
Урсулу отказаться от ее намерения. Но старуха упорствовала,
твердо решив уничтожить насекомых в самых отдаленных уголках
дома, она настойчиво преодолевала все чинимые ей препятствия и
через три дня добилась своего -- комнату Мелькиадеса открыли.
Оттуда пахнуло густым зловонием, и Урсула должна была уцепиться
за косяк двери, чтобы устоять на ногах, однако не прошло и двух
секунд, как она вспомнила и то, что в этой комнате хранятся
семьдесят два ночных горшка, купленных для школьниц, товарок
Меме, и то, что в одну из первых дождливых ночей солдаты
обшарили весь дом в поисках Хосе Аркадио Второго, но так и не
нашли его.
-- Господи Боже мой! -- воскликнула она, как если бы
видела все своими глазами. -- Сколько трудов я затратила, чтобы
приучить тебя к порядку, а ты зарос здесь грязью, как свинья.
Хосе Аркадио Второй продолжал разбирать пергаменты. Сквозь
спутанную гриву волос, спускавшуюся до подбородка, видны были
только зубы, покрытые зеленоватым налетом, и неподвижные глаза.
Узнав голос своей прабабки, он повернул голову к двери,
попытался улыбнуться и, сам того не зная, повторил слова,
некогда сказанные Урсулой.
-- А ты что думала? -- пробормотал он. -- Время-то идет.
-- Конечно, -- согласилась Урсула, -- но все же...
Тут она вспомнила, что так же ответил ей полковник
Аурелиано Буэндиа в камере смертников, и вновь содрогнулась при
мысли, что время не проходит, как она в конце концов стала
думать, а снова и снова возвращается, словно движется по кругу.
Но и на этот раз Урсула не пала духом. Она отчитала Хосе
Аркадио Второго, будто малого ребенка, заставила его умыться,
побрить бороду и потребовала помочь ей довершить восстановление
дома. Мысль о необходимости покинуть комнату, где он обрел
спокойствие, ужаснула добровольного затворника. Он закричал,
что нет такой силы, которая вытащила бы его отсюда, потому что
он не хочет видеть поезд из двухсот вагонов, груженных трупами,
который каждый вечер отправляется из Макондо к морю. "Там все,
кто был на станции. Три тысячи четыреста восемь". Только тогда
Урсула поняла, что Хосе Аркадио Второй живет в потемках, еще
более непроницаемых, чем те, в которых обречена блуждать она, в
мире, столь же замкнутом и уединенном, как мир его прадеда. Она
оставила Хосе Аркадио Второго в покое, но распорядилась снять с
дверей его комнаты висячий замок, каждый день делать там
уборку, выкинуть все ночные горшки, кроме одного, и содержать
затворника в чистоте и порядке, не хуже, чем его прадеда во
время долгого плена под каштаном. Вначале Фернанда приняла
жажду деятельности, охватившую Урсулу, за приступ старческого
слабоумия и с трудом сдерживала возмущение. Но тут подоспело
письмо из Рима -- Хосе Аркадио сообщал о своем намерении
посетить Макондо перед принятием вечного обета, и эта добрая
весть привела Фернанду в такой восторг, что она сама начала с
утра до ночи убирать дом и поливать цветы по четыре раза на
дню, лишь бы родовое гнездо не произвело дурного впечатления на
ее сына. Она снова вступила в переписку с невидимыми целителями
и расставила на галерее вазоны с папоротником и душицей и
горшки с бегониями задолго до того, как Урсула узнала, что они
были уничтожены Аурелиано Вторым в припадке разрушительной
ярости. Затем Фернанда продала серебряный столовый сервиз и
купила глиняную посуду, оловянные супницы и поварешки и
оловянные приборы, после чего стенные шкафы, привыкшие хранить
в своих недрах старинный английский фарфор и богемский
хрусталь, приобрели жалкий вид. Но Урсуле этого было мало.
"Откройте окна и двери, -- кричала она. -- Нажарьте мяса и
рыбы, купите самых больших черепах, и пусть приходят
иностранцы, пусть они разложат свои постели во всех углах и
мочатся прямо на розы, пусть садятся за столы и едят, сколько
им влезет, пусть рыгают, несут всякий вздор, пусть лезут в
своих сапожищах прямо в комнаты и всюду натаскивают грязь и
пусть делают с нами все, что им взбредет в голову, потому что
только так мы отпугнем разорение". Но Урсула хотела
невозможного. Она была уже слишком стара, чересчур зажилась на
этом свете и не в силах была повторить чудо с фигурками из
леденца, а потомки не унаследовали ее жизненной стойкости. И по
распоряжению Фернанды двери оставались запертыми.
Средств Аурелиано Второго, снова перетащившегося свои
сундуки в дом Петры Котес, едва хватало на то, чтобы семья не
умерла с голоду. Выручив деньги лотереи, в которой был разыгран
мул, Аурелиано Второй и Петра Котес купили новых животных и
наладили примитивное лотерейное предприятие. Аурелиано Второй
ходил по домам и предлагал билеты, он собственноручно
разрисовывал их цветными чернилами, стараясь придать клочкам
бумаги елико возможно соблазнительный и убедительный вид.
Вероятно, он даже и не замечал, что многие покупали его билеты,
движимые чувством благодарности, а большинство -- из
сострадания. Однако даже самые жалостливые покупатели вместе с
билетом приобретали также и надежду выиграть свинью за двадцать
сентаво или телку за тридцать два. Эта надежда приводила их в
такое возбуждение, что вечерами по вторникам на дворе у Петры
Котес собиралась толпа людей, ожидавших минуты, когда выбранный
наудачу мальчик вытащит из мешка счастливый номер. Сборища не
замедлили превратиться в еженедельную ярмарку, и как только
начинало вечереть, во дворе расставляли столы с фритангой и
лотки с напитками, и многие счастливцы тут же жертвовали
выигранное животное в общий котел при условии, что кто-нибудь
пригласит музыкантов и поставит водку; таким образом, Аурелиано
Второй, помимо своей воли, снова взял в руки аккордеон, и ему
опять пришлось принять участие в скромных турнирах
чревоугодников. Эти жалкие потуги на пиршества былых времен
помогли самому Аурелиано Второму понять, как выдохлась его
былая энергия и иссякла некогда бившая ключом изобретательность
главного заводилы и плясуна. Да, он изменился. Сто двадцать
килограммов веса, обременявших его в тот день, когда он бросил
вызов Слонихе, свелись к семидесяти восьми, лицо его,
простодушное, распухшее от пьянства, похожее на приплюснутую
морду черепахи, вытянулось и стало напоминать скорее морду
игуаны. С этого лица не сходило смутное выражение уныния и
усталости. Но никогда еще Петра Котес не любила Аурелиано
Второго так сильно, может быть, потому, что принимала за любовь
жалость, которую он ей внушал, и чувство товарищества,
порожденное в обоих нищетой. Их старая расшатанная кровать из
пьедестала для любовных безумств превратилась в приют для
конфиденциальных разговоров. Зеркала, повторявшие каждое их
движение, были сняты и проданы, и на вырученные деньги куплены
животные для лотереи. Перкалевые простыни и плюшевые одеяла,
возбуждавшие чувственность, сжевал мул, и теперь былые
любовники бодрствовали допоздна с целомудрием двух стариков,
страдающих бессонницей, и то время, которое они прежде
расточали на бурное расточение своих сил, уходило у них на
подведение итогов и подсчет сентаво. Иногда они засиживались до
первых петухов, деля деньги на кучки, перекладывая монеты из
одной кучки в другую так, чтобы этой кучки хватило на Фернанду,
а той -- на ботинки для Амаранты Урсулы, а той -- для Санта
Софии де ла Пьедад, которая не обновляла платья со времен
беспорядков, а этой -- для того, чтобы заказать гроб Урсуле, в
случае, если она умрет, а той -- на покупку кофе, цена на
который каждые три месяца повышается на один сентаво за фунт, а
этой -- на покупку сахара, который с каждым днем становится все
менее сладким, а той -- на дрова, еще не просохшие со времени
дождей, а той -- на бумагу и цветные чернила для лотерейных
билетов, а этой, дополнительной, -- на возврат денег за билеты
апрельской лотереи: в тот раз у телки появились признаки
сибирской язвы и от нее чудом удалось спасти только шкуру, а
почти все билеты были уже проданы. И такой чистотой отличались
их обедни нищеты, что большую долю Аурелиано Второй и Петра
Котес всегда выделяли Фернанде, и делали это не из-за угрызений
совести и не милосердия ради, а потому, что благополучие
Фернанды было им дороже своего собственного. По правде говоря,
оба они, сами того не сознавая, думали о Фернанде как о своей
дочери, о той, которую им так хотелось и не довелось иметь. Был
случай, когда они целых три дня питались маисовой кашей, чтобы
купить Фернанде скатерть из голландского полотна. Однако как бы
ни убивались они за работой, сколько бы денег ни выручали, на
какие бы хитрости ни пускались -- все равно их ангелы-хранители
каждую ночь засыпали от усталости, не дождавшись, пока они
кончат раскладывать и перекладывать монеты, стараясь, чтобы
хватило хотя бы на жизнь. Денег вечно недоставало, и, мучаясь
бессонницей, они спрашивали себя, что такое произошло в мире,
почему скот не плодится так же обильно, как прежде, почему
деньги обесцениваются прямо в руках, почему те люди, которые
совсем недавно беззаботно жгли пачки кредиток, танцуя кумбиамбу
(*21), теперь кричат, что их грабят среди бела дня, когда у них
просят каких-нибудь жалких двенадцать сентаво за право
участвовать в лотерее, где разыгрывается шесть кур. Аурелиано
Второй думал, хотя и не говорил этого вслух, что зло коренится
не в окружающем мире, а где-то в потаенном уголке непостижимого
сердца Петры Котес; во время потопа там что-то сдвинулось, и
потому животных одолело бесплодие, а деньги стали текучими, как
вода. Заинтригованный этой тайной, он глубоко заглянул в
чувства своей возлюбленной, но, ища выгоду, неожиданно обрел
любовь и, пытаясь из корыстных расчетов пробудить страсть в
Петре Котес, кончил тем, что сам влюбился в нее. Со своей
стороны, Петра Котес любила Аурелиано Второго все с большей
силой по мере того, как чувствовала его возрастающую нежность,
-- в разгаре своей осени она вернулась к детски наивной вере в
поговорку "где бедность, там и любовь". Теперь они оба со
стыдом и досадой вспоминали сумасшедшие пирушки, переливающееся
через край богатство, неистовое распутство былых лет и сетовали
на то, что слишком дорогой ценой обрели наконец рай одиночества
