жизни. Когда мать велела ей выйти из спальни, она не
причесалась, не умылась и села в поезд как сомнамбула, не
обращая внимания даже на желтых бабочек, продолжавших кружиться
над ее головой. Фернанда никогда не узнала, да и не пыталась
выяснить, было ли каменное молчание дочери добровольным или
девушка онемела после обрушившегося на нее удара. Меме почти не
заметила, как они проехали по бывшим заколдованным землям. Она
не видела тенистых нескончаемых банановых плантаций по обе
стороны железнодорожного полотна. Не видела белых домов гринго
с садами, иссушенными жарой и пылью, и женщин в коротких брюках
и полосатых сине-белых кофточках, игравших в карты на верандах.
Не видела волов, которые тащили по пыльным дорогам повозки,
нагруженные бананами. Не видела девушек, которые, как рыбы,
резвились в прозрачных реках, огорчая пассажиров поезда видом
своих великолепных грудей, не видела грязных и нищих бараков,
где жили рабочие, -- вокруг этих бараков летали желтые бабочки
Маурисио Бабилоньи, а в дверях сидели на своих горшках худые,
зеленые дети и стояли беременные женщины, выкрикивающие разные
непристойности вслед проходящему поезду. Бывало, раньше, когда
Меме возвращалась из монастырской школы домой, эти мимолетные
картины радовали ее, теперь они скользнули по сердцу, не оживив
его. Она не взглянула в окно, даже когда пышущие влажным зноем
плантации кончились и поезд пересек поле маков, среди которых
все еще возвышался обуглившийся остов испанского галиона, и
вышел потом в тот же прозрачный воздух, к тому же пенному и
грязному морю, где почти сто лет назад разбились иллюзии Хосе
Аркадио Буэндиа.
В пять часов дня прибыли на конечную станцию долины, и
Фернанда вывела Меме из вагона. Они сели в маленький, похожий
на летучую мышь экипаж, запряженный лошадью, задыхавшейся, как
астматик, и проехали через унылый город; над его бесконечными
улицами, над потрескавшейся от морской соли землей звучали
такие же гаммы, которые в юности Фернанда слышала каждый день в
часы сиесты. Они поднялись на речной пароход, чья железная,
изъеденная ржавчиной обшивка дышала жаром, словно печь, а
деревянное колесо, загребая воду лопастями, хлюпало, как
пожарный насос. Меме заперлась в каюте. Дважды в день Фернанда
ставила возле ее койки тарелку с едой и дважды в день уносила
еду нетронутой, не потому, что Меме решила уморить себя
голодом, а потому, что ей был противен запах пищи и желудок ее
извергал обратно даже воду. Меме еще не подозревала, что
горчичные ванны ей не помогли, так же как Фернанда не знала об
этом до тех пор, пока почти через год ей не принесли ребенка. В
душной каюте, измученная постоянным дрожанием железных
переборок и невыносимым зловонием, исходящим от ила,
поднимаемого со дна колесом парохода, Меме потеряла счет дням.
Прошло много времени, прежде чем на ее глазах погибла в
лопастях вентилятора последняя желтая бабочка и она наконец
осознала, что Маурисио Бабилонья мертв и это уже непоправимо.
Но Меме не отреклась от своего возлюбленного. Она продолжала
думать о нем, пока они пробирались верхом на мулах через полную
миражей пустыню, где блуждал Аурелиано Второй, искавший самую
красивую женщину на земле, не переставала думать и когда они по
индейским тропам поднялись в горы и вступили в мрачный город с
каменистыми крутыми улицами, над которыми раздавался
погребальный звон колоколов тридцати двух церквей. Ночь они
провели в старинном заброшенном доме, в заросшей бурьяном
комнате, постелью им служили доски, разложенные на полу
Фернандой. Сорвав с окон шторы, давно превратившиеся в
лохмотья, она бросила поверх голого дерева это тряпье, при
каждом движении тела рассыпавшееся в прах. Меме угадала, где
они находятся, потому что, лежа без сна, с содроганием увидела,
как мимо прошел одетый в черное кабальеро, тот самый, которого
в далекий сочельник принесли к ним в свинцовом сундуке. На
следующий день, после мессы, Фернанда отвела ее в здание
мрачного вида. Меме сразу узнала его по много раз слышанным
рассказам матери о монастыре, где ее готовили в королевы, и
поняла, что путешествие пришло к концу. Пока Фернанда
разговаривала с кем-то в соседнем помещении, Меме ждала рядом в
приемной, увешанной большими старинными портретами испанских
епископов, написанными маслом, и дрожала от холода, потому что
на ней все еще было платье из легкой ткани в черных цветочках и
высокие ботинки, покоробившиеся от льдов пустыни. Она стояла
посреди приемной в потоках желтого света, льющегося сквозь
витражи, и думала о Маурисио Бабилонье, а потом из соседней
комнаты вышла очень красивая послушница, держа на руках ее
чемоданчик с тремя сменами белья. Дойдя до девушки, она, не
останавливаясь, протянула ей руку и сказала:
-- Пойдем, Рената.
Меме взяла эту руку и безропотно позволила увести себя.
Когда Фернанда в последний раз увидела дочь, та шла,
приноравливаясь к шагу послушницы, уже по ту сторону только что
закрывшейся за ней железной решетки монастырского двора. Меме
все еще думала о Маурисио Бабилонье -- об исходившем от него
запахе машинного масла, о свите из желтых бабочек -- и будет
думать о нем каждый день своей жизни, вплоть до того далеко
осеннего утра, в которое она умрет от старости в мрачной
больнице Кракова, умрет под чужим именем и так и не произнеся
ни слова.
Фернанда возвратилась в Макондо в поезде, охраняемом
вооруженными полицейскими. Во время путешествия ее поразили
напряженные лица пассажиров, войска на улицах городов и
селений, разлитое в воздухе ожидание чего-то значительного, что
должно произойти, но Фернанда не понимала, в чем дело, пока,
уже в Макондо, ей не рассказали, что Хосе Аркадио Второй
подстрекает рабочих банановой плантации к забастовке. "Только
этого нам не хватало, -- сказала себе Фернанда. -- Анархиста
семье". Забастовка началась через две недели и не имела тех
драматических последствий, которых все опасались. Рабочие
отказывались срезать и грузить бананы по воскресеньям, их
требование выглядело совершенно справедливым, и сам падре
Антонио Исабель одобрил его, найдя, что оно отвечает Божеским
законам. Победа этой забастовки, так же как и других,
вспыхнувших в следующие месяцы, извлекла из безвестности
бледную фигуру Хосе Аркадио Второго, прежде слывшего в народе
человеком, способным лишь на то, чтобы наводнить город
французскими шлюхами. С тем же внезапным приливом
решительности, с каким он распродал некогда своих бойцовых
петухов, собираясь организовать бессмысленное судоходное
предприятие, Хосе Аркадио Второй отказался теперь от должности
надсмотрщика банановой компании и встал на сторону рабочих.
Очень скоро его объявили агентом международного заговора против
общественного порядка. В одну из ночей недели, омраченной
зловещими слухами, Хосе Аркадио Второй чудом спасся от четырех
пуль, которые выпустил в него какой-то неизвестный, подкараулив
на пути с подпольного собрания. Атмосфера последующих месяцев
была такой напряженной, что даже Урсула ощутила это в своем
лишенном света мирке, и ей почудилось, будто она снова
переживает те роковые времена, когда ее сын Аурелиано набивал
свои карманы гомеопатическими шариками заговора. Она хотела
потолковать с Хосе Аркадио Вторым, поделиться с ним опытом
пережитого, но Аурелиано Второй сообщил ей, что с ночи
покушения никто не знает местопребывания его брата.
-- Точь-в-точь Аурелиано! -- воскликнула Урсула. --
Похоже, что все в мире идет по кругу.
Фернанда была далека от треволнений этих дней. После
страшной ссоры с мужем, возмущенным тем, что судьбой Меме
распорядились без его согласия, Фернанда не соприкасалась с
внешним миром. Аурелиано Второй грозился освободить свою дочь
из монастыря -- если понадобится, то и с помощью полиции, но
Фернанда показала ему бумаги, из которых следовало, что Меме
приняла монашеский обет по доброй воле. В действительности Меме
подписала эти бумаги, находясь уже по другую сторону железной
решетки, и сделала это с тем же безразличием ко всему, с каким
позволила увезти себя из дому. В глубине души Аурелиано Второй
не поверил подлинности предъявленных женой доказательств, как
никогда не верил и тому, что Маурисио Бабилонья забрался к ним,
намереваясь воровать кур, но оба объяснения помогли ему
успокоить свою совесть, вернуться, не терзая себя, под крыло
Петры Котес и возобновить в ее доме неистовое веселье и
обильные пиры. Чуждая тревоге, охватившей весь город, глухая к
страшным пророчествам Урсулы, Фернанда подкрутила последние
гайки в механизме своего замысла. Она написала пространное
письмо Хосе Аркадио, который скоро уже должен был получить сан
клирика, и сообщила, что его сестра Рената заболела желтой
лихорадкой и почила в мире. Потом предоставила Амаранту Урсулу
заботам Санта Софии де ла Пьедад и принялась налаживать свою
переписку с невидимыми целителями, расстроившуюся из-за
несчастья с Меме. Прежде всего она назначила окончательную дату
телепатической операции. Но невидимые целители ответили ей, что
было неосторожно производить операцию, пока в Макондо не
кончились беспорядки. Фернанда, охваченная нетерпением и очень
плохо осведомленная, в следующем письме объяснила им, что
никаких беспорядков в городе нет, а все дело в глупых выходках
ее сумасброда деверя, который теперь увлекается профсоюзными
дурачествами, как раньше был помешан на петушиных боях и
судоходстве. Они еще не пришли к согласию в ту жаркую среду,
когда в дом постучалась старая монахиня с плетеной корзиной в
руках. Отворившая дверь Санта София де ла Пьедад подумала, что
это чей-то подарок, и хотела взять у монашки ее ношу, покрытую
изящной кружевной салфеткой. Но старуха запротестовала -- ей
приказали передать корзину лично и в строжайшей тайне донье
Фернанде дель Карпио де Буэндиа. В корзине лежал сын Меме.
Бывший духовник Фернанды объяснял ей в письме, что мальчик
родился два месяца тому назад и они позволили себе окрестить
его именем Аурелиано в честь деда, поскольку мать даже не
разжала губ, чтобы выразить свою волю. Внутри Фернанды все
восстало против такого глумления судьбы, но у нее хватило сил
скрыть это от монахини.
-- Скажем, что нашли его в корзине, которая плыла по
реке, -- улыбнулась она.
-- Никто этому не поверит, -- заметила монахиня.
-- Если все этому верят в Священном Писании, -- возразила
Фернанда, -- не вижу, почему бы им не поверить мне.
В ожидании обратного поезда монахиня осталась обедать в
доме Буэндиа и ни разу больше не упомянула о ребенке, как ей
это и велели в монастыре, но все равно Фернанду угнетало
присутствие нежелательного свидетеля ее позора, и она пожалела,
что вышел из моды средневековый обычай вешать гонца, явившегося
с дурными вестями. Тогда Фернанда и приняла решение, как только
уедет монахиня, утопить младенца в бассейне, но у нее не
хватило на это духу, и она предпочла терпеливо ждать, пока
беспредельная благодать Господня не избавит ее от обузы.
Новому Аурелиано уже исполнился год, когда напряжение, не
оставлявшее Макондо, внезапно разрядилось взрывом. Хосе Аркадио
Второй и другие профсоюзные вожаки, которые ушли в подполье, к
концу недели неожиданно появились в городе и организовали
демонстрацию в поселках банановой зоны. Полиция ограничивалась
лишь наблюдением за порядком. Однако ночью в понедельник
