был тот человек, который однажды во время войны принес гипсовую
статую святого Иосифа в натуральную величину и попросил
сохранить, пока не перестанет дождь. Тут Аурелиано Второй
вспомнил о сокровище, спрятанном в каком-то месте, известном
только Урсуле, но все его расспросы и хитрые уловки ни к чему
не привели -- плутающая в лабиринте бреда Урсула все же
сберегла достаточно разума, чтобы сохранить свою тайну, она
твердо намеревалась открыть ее только тому, кто докажет, что он
и есть законный владелец спрятанного золота. Урсула была
настолько хитра и так непреклонна, что, когда Аурелиано Второй
попытался выдать одного из своих старых собутыльников за
владельца сокровища, она разоблачила самозванца, учинив ему
кропотливый допрос и расставив множество незаметных западней.
Убежденный в том, что Урсула унесет свою тайну в могилу,
Аурелиано Второй нанял артель землекопов, якобы собираясь
вырыть во дворе и на заднем дворе осушительные канавы, и
собственноручно истыкал всю землю железным прутом, обшарил ее
всевозможными металлоискателями, но за три месяца изнурительных
поисков не нашел ничего похожего на золото. Тогда, полагая, что
карты видят лучше, чем землекопы, он обратился за содействием к
Пилар Тернере, но та объяснила ему -- карты смогут открыть
истину, только если сама Урсула своей рукой снимет колоду. И
все же гадалка подтвердила существование сокровища и даже
уточнила, что оно состоит из семи тысяч двухсот четырнадцати
золотых монет в трех парусиновых мешках, завязанных медной
проволокой и зарытых в круге радиусом сто двадцать два метра,
центром которого служит кровать Урсулы. Только Пилар Тернера
предупредила, что клад не дастся в руки до тех пор, пока не
кончится дождь, и после этого трижды не настанет месяц июнь, и
болота не высохнут под его солнцем. Изобилие и туманная
скрупулезность этих сведений живо напомнили Аурелиано Второму
рассказы о привидениях, и он тут же решил продолжать поиски,
хотя дело было уже в августе и до того времени, когда
исполнятся условия предсказания, оставалось по меньшей мере еще
три года. Его чрезвычайно удивило и даже озадачило то
обстоятельство, что от кровати Урсулы до изгороди заднего двора
оказалось ровно сто двадцать два метра. Когда Фернанда увидела,
как Аурелиано Второй измеряет комнаты, и услышала, как он
приказывает землекопам углубить канавы еще на один метр, она
испугалась, что ее муж рехнулся вслед за своим братцем.
Охваченный поисковой лихорадкой, вроде той, которая терзала его
прадеда на пути к великим изобретениям, Аурелиано Второй
израсходовал свои последние запасы жира, и его былое сходство с
братом-близнецом снова выступило наружу: он походил на Хосе
Аркадио Второго не только худобой и угловатостью фигуры, но и
рассеянным взглядом и отрешенным видом. Детьми он больше не
занимался. Весь в грязи с головы до ног, он ел, когда придется,
примостившись где-нибудь в углу кухни, и едва отвечал на
случайные вопросы Санта Софии де ла Пьедад. Видя, что Аурелиано
Второй работает с таким рвением, какого в нем и заподозрить
нельзя было, Фернанда приняла охвативший его азарт за
трудолюбие, мучительную жажду наживы -- за самоотверженность,
упрямство -- за настойчивость; теперь ее мучили угрызения
совести, когда она вспоминала все ядовитые слова, брошенные ему
в лицо, чтобы вывести его из состояния апатии. Но Аурелиано
Второму в то время было не до прощений и примирений. Стоя по
горло в трясине из мертвых веток и сгнивших цветов, он
перекапывал сад, покончив уже со двором и задним двором, и так
глубоко подрыл фундамент восточной галереи, что однажды ночью
обитатели дома были разбурены подземными толчками и треском,
исходившим откуда-то из-под земли; они подумали было о
землетрясении, но оказалось, что это провалился пол в трех
комнатах дома, а в полу галереи открылась огромная трещина,
доходившая до спальни Фернанды. Но и тут Аурелиано Второй не
отказался от своих поисков. Хотя последняя надежда угасла и ему
оставалось только цепляться за предсказания карт, все же он
укрепил пошатнувшийся фундамент, залил трещину известковым
раствором и продолжал свои раскопки уже на западной стороне.
Там его и застигла вторая неделя июня месяца следующего года, с
наступлением которой дождь наконец стал утихать. Дождевые тучи
таяли, и со дня на день можно было ожидать прояснения. Так и
случилось. В пятницу в два часа дня глупое доброе солнце
осветило мир, и было оно красным и шершавым, как кирпич, и
почти таким же свежим, как вода. И с этого дня дождь не шел
целых десять лет.
Макондо лежал в развалинах. На месте улиц тянулись болота,
там и сям из грязи и тины торчали обломки мебели, скелеты
животных, поросшие разноцветными ирисами, -- последняя память
об ордах чужеземцев, которые бежали из Макондо так же поспешно,
как и прибыли сюда. Дома, с такой стремительностью построенные
во времена банановой лихорадки, были покинуты. Банановая
компания вывезла все свое имущество, на месте ее городка,
обнесенного металлической решеткой, остались только груды
мусора. Деревянные коттеджи с прохладными верандами, где по
вечерам беззаботно играли в карты, исчезли, словно их унес
ветер, предтеча того грядущего урагана, которому суждено было
много лет спустя стереть Макондо с лица земли. После этого
гибельного ветра сохранилось лишь одно-единственное
свидетельство того, что здесь некогда жили люди, -- перчатка,
забытая Патрицией Браун в автомобиле, увитом анютиными
глазками. Заколдованные земли, исследованные Хосе Аркадио
Буэндиа во времена основания города, на которых позже
процветали банановые плантации, теперь представляли собой
болото, утыканное гнилыми пнями, и на обнажившемся далеком
горизонте еще в течение нескольких лет молчаливо пенилось море.
Аурелиано Второй был ошеломлен, когда в первое воскресенье
надел сухое платье и вышел посмотреть, что сталось с городом.
Те, кто выжил после дождя, -- все это были люди, поселившиеся в
Макондо еще до потрясений, вызванных нашествием банановой
компании, -- сидели посреди улицы, наслаждаясь первыми лучами
солнца. Их кожа еще сохраняла зеленоватый оттенок, присущий
водорослям, из нее еще не выветрился устойчивый запах чулана,
въевшийся за годы дождя, но на лицах сияли радостные улыбки от
сознания, что город, в котором они родились, снова принадлежит
им. Великолепная улица Турков опять стала такой же, как в былые
времена, когда арабы в туфлях без задников и с толстыми
металлическими серьгами в ушах, скитавшиеся по земле, обменивая
безделушки на попугаев, обрели в Макондо надежное пристанище
после тысячелетних странствий. За время дождя товары,
разложенные на лотках, развалились на куски, товары,
выставленные в дверях, заплесневели, прилавки были источены
термитами, а стены разъедены сыростью, но арабы уже третьего
поколения сидели на тех же местах и в тех же позах, что и их
предки, отцы и деды, молчаливые, невозмутимые, неподвластные ни
времени, ни стихиям, такие же живые, а может, такие же мертвые,
какими они были после эпидемии бессонницы или тридцати двух
войн полковника Аурелиано Буэндиа. И душевная стойкость арабов,
сохранившаяся среди останков игорных столов и столиков с
фритангой, обломков стрелковых тиров и развалин переулка, где
толковали сны и предсказывали будущее, вызывала такое
удивление, что Аурелиано Второй с присущей ему бесцеремонностью
спросил их, какие тайные силы призвали они себе на помощь,
чтобы не утонуть во время бури, как, черт побери, ухитрились не
захлебнуться; он повторял этот вопрос, переходя от двери к
двери, и везде встречал одну и ту же уклончивую улыбку, один и
тот же мечтательный взгляд и один и тот же ответ:
-- Мы плавали.
Из всех других жителей города только у одной Петры Котес в
груди оказалось сердце араба. На ее глазах рушились стены
хлевов и конюшен, но она не пала духом и поддерживала порядок в
доме. В последний год она все пыталась вызвать Аурелиано
Второго, посылая ему одну записку за другой, но тот отвечал,
что ему неизвестно, в какой день он вернется в ее дом, но,
когда бы это ни случилось, он непременно принесет с собой мешок
с золотыми монетами и выложит ими спальню. И Петра Котес начала
копаться в тайниках своего сердца, ища силу, которая помогла бы
ей перенести горестную судьбу, и нашла там злость,
справедливую, холодную злость, и поклялась восстановить
состояние, растраченное любовником и уничтоженное дождем. Это
решение было настолько непоколебимым, что, когда спустя восемь
месяцев после того, как он получил последнюю записку, Аурелиано
Второй пришел в дом к Петре Котес, хозяйка дома, зеленая,
растрепанная, с ввалившимися глазами и кожей, изъеденной
чесоткой, писала номера на клочках бумаги, превращая эти
обрывки в лотерейные билеты. Аурелиано Второй был поражен и
молча стоял перед ней, такой тощий и такой церемонный, что
Петре Котес даже показалось, будто она видит не своего
возлюбленного, с которым провела всю жизнь, а его
брата-близнеца.
-- Да ты спятила, -- сказал он. -- Что ты думаешь
разыгрывать? Уж не кости ли?
Тогда она предложила заглянуть в спальню, и в спальне
Аурелиано Второй увидел мула. Мул был худущий, как его хозяйка,
-- кожа да кости, но такой же решительный и живой, как она.
Петра Котес питала его своей злостью, и когда больше не
осталось ни травы, ни кукурузы, ни кореньев, она поместила его
у себя в спальне и кормила перкалевыми простынями, персидскими
коврами, плюшевыми одеялами, бархатными шторами и покровом с
архиепископской постели, вышитым золотыми нитями и украшенным
шелковыми кистями.
x x x
Урсуле пришлось затратить немало усилий, чтобы выполнить
свое обещание и умереть, как только перестанет дождь. Внезапные
просветы в ее сознании, столь редкие во время дождя, участились
с августа месяца, когда начал дуть знойный ветер, который
удушил розовые кусты, превратил все болота в камень и навсегда
засыпал жгучей пылью заржавленные цинковые крыши Макондо и его
столетние миндальные деревья. Урсула заплакала от безграничной
жалости к самой себе, узнав, что более трех лет служила
игрушкой для детей. Она смыла грязь с лица, сбросила с себя
цветные лоскутки, сушеных ящериц и жаб, четки и ожерелья,
развешанные по всему телу, и впервые после смерти Амаранты
встала с постели сама, без посторонней помощи, готовая снова
принять участие в жизни семьи. Неукротимое сердце направляло ее
в потемках. Тот, кто замечал неуверенность ее движений или
неожиданно натыкался на ее архангельскую длань, неизменно
вытянутую на высоте головы, сожалел о немощности старческой
плоти, однако никто и помыслить не мог, что Урсула просто
слепа. Но и слепота не помешала Урсуле обнаружить, что
цветочные клумбы, за которыми начиная с первой перестройки дома
она так старательно ухаживала, размыты дождями и раскопаны
Аурелиано Вторым, полы и стены иссечены трещинами, мебель
расшаталась и выцвела, двери сорваны с петель, а в семье
появился новый, незнакомый дух смирения и уныния. Пробираясь
ощупью по пустым спальням, Урсула слышала немолчное гудение
муравьев, точивших дерево, и трепыханье моли в бельевых шкафах,
и опустошительный шум, производимый огромными рыжими муравьями,
которые, расплодившись за годы дождя, подрыли фундамент дома.
Однажды она открыла сундук с бельем и одеждой и должна была
