оказывается в тепле и свете, а потом снова улетает на холод и во тьму. И
если бог Христос может точнее сказать нам, что происходит с человеком до
его рождения и после смерти, - продолжал советник, - то мы должны больше
узнать о его учении.
- Хорошая история, и в ней правда, - сказал Ингульф. - Я понимаю,
почему ты сравниваешь Шефа с этой птицей.
- Он может быть - но может и не быть кем-то иным. Когда Фарман видел
его в своем видении в жилище богов, в Асгарде, Шеф занял место кузнеца
богов Волунда. Ты не знаешь эту историю, Хунд. Волунд был захвачен и
порабощен злобным королем Нитхадом, ему подрезали сухожилия, чтобы он мог
работать, но не мог убежать. Но Волунд заманил сыновей короля к себе в
кузницу, убил их, сделал пряжки из их глаз и ожерелья из их зубов и дал из
отцу, своему хозяину. Заманил дочь короля в кузницу, одурманил ее пивом и
изнасиловал.
- Но зачем он это сделал? Ведь он оставался пленником, - спросил
Хунд. - Если был хром и не мог убежать?
- Он был великим кузнецом, - ответил Торвин. - Королевская дочь
проснулась, пошла к отцу и рассказала ему все, и король пришел, чтобы
замучить своего раба-кузнеца. И тогда Волунд надел крылья, которые тайно
сковал в кузнице. И улетел, смеясь над теми, кто считал его калекой.
- Так почему же Шеф подобен Волунду?
- Он видит вверху и внизу. Он видит то, чего не видят другие. Это
великий дар, но боюсь, это дар Отина. Отина, всеобщего отца. Отина
Больверка, Отина, отца зла. Твое лекарство поможет ему увидеть сон,
Ингульф. Но что будет в этом сне?
Засыпая, Шеф думал о вкусе. Лекарство Ингульфа имело вкус меда, оно
очень отличалось от горьких снадобий, которые обычно они с Хундом
составляли. Но наряду со сладостью был и какой-то другой вкус. Плесень?
Грибы? Он не знает. Что-то сухое и гнилое. И как только выпил, понял, что
ему что-то предстоит.
Но сон его начался так же, как и многие предыдущие, задолго до того,
как начались его беды. Даже до того, как он узнал, что ему предстоит стать
троллом.
Он плывет по воде. Сила гребков удваивается и утраивается, и берег
остается далеко позади, и он плывет теперь быстрее, чем скачет лошадь.
Постепенно он поднимается над водой и летит в воздухе, сначала невысоко,
потом страх оставляет его, и он поднимается все выше и выше, как птица.
Местность под ним зеленая и солнечная, повсюду свежая весенняя листва, луг
постепенно повышается, становится освещенным солнцем плоскогорьем. И вдруг
становится темно. Перед ним гигантский столб темноты. Он знает, что был
тут раньше. Но тогда он был в этом столбе и смотрел наружу, и он не хочет
снова увидеть то, что видел тогда. Он видел короля Эдмунда, с печальным
измученным лицом, с собственным позвоночником в руках. Если сейчас будет
осторожен, не станет оглядываться, может быть, не увидит его на этот раз.
Медленно, осторожно он приближается к темному столбу. Это гигантский
ствол дерева. К нему пригвождена, как он заранее и знал, фигура, и у нее в
одном глазу торчит игла. Он всматривается в лицо: не его ли оно?
Нет. Здоровый глаз закрыт. Кажется, им не интересуются.
Над головой фигуры повисли две черные птицы с черными клювами:
вороны. Они смотрят на него яркими глазами, с любопытством наклоняют
головы. Расправленные крылья слегка дрожат, птицы без усилий парят в
воздухе. Фигура - это Отин, или Вуден, вороны - его постоянные спутники.
Как же их зовут? Это очень важно. Он знал их имена. По-норвежски они
звучат... да, верно - Хугин и Мунин. По-английски это будет Хайг и Майн.
Хугин - Хайг. Это значит "мозг". Но ему не это нужно. Словно
освобожденный, ворон летит вниз, садится на плечо хозяина.
Мунин - Майн. Это значит "память". Вот что ему нужно. Но за это
придется платить. У него есть друг, защитник среди богов, это он уже
знает. Но это не Отин, что бы ни думал Бранд. Он знает, какой должны быть
цена. Снова непрошенно в памяти возникает стих - на английском. В нем
описан повешенный на виселице, он раскачивается, не способный пошевелить
рукой, и к нему слетаются вороны...
Они приходят за его глазами. За глазом. Птица уже здесь, так близко,
что закрыла все поле зрения, ее черный клюв, как стрела, всего в дюйме от
глаза. Не от здорового глаза. От того, что не видит. Того, что он уже
потерял. Но это воспоминание о том времени, когда у него еще был этот
глаз. Руки его опущены, он не может ими двигать. Это потому, что их держит
Торвин. Нет, на этот раз он может ими двигать, но не должен. Не будет.
Птица понимает, что он не будет двигаться. С торжествующим криком она
устремляется вперед, глубоко погружает клюв в его глаз и мозг. Его
пронзает бело-горячая волна боли, и в памяти вспыхивают слова, слова
обреченного короля.
Возле брода, поросшего ивами, у деревянного моста,
Лежат старые короли, под ними их корабли.
Глубоко внизу они спят, охраняя свой дом.
Проведи плоскую линию в четыре пальца шириной
От подземной могилы на север.
Здесь лежит Вуффа, сын Веххи.
Он караулит сокровище. Ищи, кто осмелится.
Он выполнил свой долг. Птица отпускает его. И он сразу падает с
дерева, беспорядочно поворачиваясь, руки его по-прежнему неподвижны, он
летит к земле, до которой много миль. Много времени, и есть о чем
подумать. А руки не нужны. Он может теперь поворачивать тело, куда хочет,
он поворачивается, пока не смотрит снова на солнце, продолжает опускаться
и мягко подлетает к тому месту, где на соломенном матраце лежит его тело.
Странно видеть отсюда землю, с ее людьми, армиями, торговцами,
которые приходят и уходят, многие ужасно торопятся, но с его места, с
высоты в двадцать миль, видно, что они совсем не движутся. Он видит
болота, видит море, видит кучевые облака, видит курганы под зеленым
дерном. Он запомнит это и подумает в другое время. Теперь у него только
одна обязанность, и он ее выполнит, как только душа его вернется на место,
в тело, которое он уже видит на соломенном матраце, тело, в которое он
входит...
Шеф мгновенно проснулся.
- Я должен запомнить, но я не умею писать! - в отчаянии воскликнул
он.
- Я умею, - сказал Торвин. Он стоит в шести футах, его едва видно при
прикрытом огне.
- Ты умеешь? Писать, как христиане?
- Да, я умею писать, как христиане, но я умею писать и по-норвежски,
как жрец Пути. Я умею писать рунами. Что я должен записать?
- Пиши быстро, - сказал Шеф. - Я узнал это у Мунина, узнал ценой
боли.
Торвин не отрывал взгляда от таблички, в руке он держал нож, готов
был вырезать.
Возле брода, поросшего ивами, у деревянного моста,
Лежат старые короли, под ними их корабли...
- Трудно писать по-английски рунами, - заметил Торвин. Но говорил он
это еле слышно.
Три недели спустя после того дня, когда христиане празднуют рождение
своего бога, Армия - обеспокоенная и в дурном настроении - собралась на
открытой площадке за пределами города, у восточной стены. Семь тысяч
человек заняли много места, особенно полностью вооруженные и закутавшиеся
от холода и слякоти. Но после того как Шеф сжег тут оставшиеся дома,
образовалось достаточно места, и все встали грубым полукругом от стены до
стены.
В середине полукруга стояли Рагнарсоны и их приспешники, над ними
флаг Ворона. В нескольких шагах от них в окружении шафрановых пледов стоял
черноволосый король - бывший король Элла. Со своего места в тридцати ярдах
Шеф видел, что у короля бледное лицо, белое, как яичный белок.
Ибо Элла был обречен. Армия еще этого не провозгласила, но это
неминуемо, как судьба. Скоро Элла услышит звон оружия, которым Армия
обозначает свое согласие. А потом за него примутся, как принимались за
Шефа, за короля Эдмунда, за короля Мельгуалу и других ирландских королей,
на которых Айвар отточил свои зубы и технику. Надежды для Эллы нет. Это он
бросил Рагнара в орм-гарт. Даже Бранд, даже Торвин признавали, что сыновья
имеют право на месть. Не только право - обязанность. А Армия проследит,
чтобы это было сделано хорошо и как подобает воинам.
Но определялась и судьба остальных предводителей. Не только Элла
рискует здесь. Ни Айвар Рагнарсон, ни сам Сигурт Змееглазый не могут быть
уверены, что уйдут с собрания с целой шкурой или с неповрежденной
репутацией. В воздухе чувствовалось напряжение.
Когда солнце дошло до середины короткого английского зимнего дня,
Сигурт обратился к Армии.
- Мы Великая Армия, - провозгласил он. - Мы встретились, чтобы
поговорить о том, что сделано и что еще нужно сделать. У меня есть что
сказать. Но я слышал, в Армии есть люди, недовольные тем, как был взят
город. Может ли кто-нибудь из них открыто выступить перед всеми нами?
Из кольца вышел человек, прошел на середину открытого места и
повернулся, чтобы все его слышали. Это был Скули Лысый, тот самый, что
повел вторую башню, но до стены ее не довел.
- Подставка, - прошептал Бранд. - Ему заплатили, чтобы он говорил, но
не очень зло.
- Я недоволен, - сказал Скули. - Я вел свой экипаж на штурм стен
города. Я потерял десять человек, включая моего зятя, хорошего человека.
Мы поднялись на стену и прорвались до самого собора. Но нам помешали его
ограбить, а это наше право. И мы узнали, что нам не обязательно было
терять людей, потому что город и так был взят. Мы не получили ни добычи,
ни компенсации. Почему ты выпустил нас на штурм стен, как дураков, Сигурт,
когда знал, что этого не нужно?
Одобрительный гул, выкрики из экипажей Рагнарсонов. В свою очередь
вперед вышел Сигурт, взмахом руки заставил всех смолкнуть.
- Благодарю Скули за его слова и признаю, что в них есть правда. Но я
хочу сказать две вещи. Во-первых, я не думал, что штурм не нужен. Мы не
были уверены, что удастся договориться. Жрецы могли лгать нам. Или король
мог узнать и приставить своих людей к воротам, которые должны были нам
открыть. Если бы мы сказали всей Армии, какой-нибудь раб мог бы подслушать
и передать новость. Поэтому мы держали ее про себя.
А во-вторых, я хочу сказать вот что: я не верил, что Скули и его люди
перейдут через стену. Я думал, что они и до стены не дойдут. Эти машины,
эти башни - мы такого никогда раньше не видели. Я думал, это игрушка, и
все закончится несколькими стрелами и пролитым потом. Если бы я считал
по-другому, я приказал бы Скули не рисковать жизнью и не тратить людей. Я
ошибся, и мне жаль этого.
Скули с достоинством кивнул и отправился на место.
- Недостаточно! - выкрикнул кто-то из толпы. - А как же компенсация?
Вира за наши потери?
- Сколько ты получил от жрецов? - крикнул другой. - И почему мы все
это не делим?
Сигурт снова поднял руку.
- У меня еще есть что сказать. Я спрашиваю Армию: для чего мы здесь?
Вперед выступил Бранд, взмахнул топором, шея его напряглась в могучем
крике: "Деньги!"
Но даже его голос был заглушен хором: "Деньги! Богатство! Золото и
серебро! Дань!"
Когда шум стих, Сигурт снова заговорил. Шеф понял, что он прочно
держит в руках всю Армию. Все идет по его плану, даже Бранд в нем
участвует.
- А для чего вам деньги? - спросил Сигурт. Смятение, сомнение, разные
выкрики, разные ответы, иногда непристойные.
Сигурт перекричал их:
- Я вам скажу. Вы хотите купить дома место, чтобы за вас обрабатывали
землю, а вы чтобы больше не притрагивались к плугу. А теперь я скажу вам
вот что: здесь не хватит денег для того, что вам нужно. Нет хороших денег!
