расставив ноги, сжав кулаки. Мерили он бил часто, но меня, конечно, ни разу.
Странно, меня еще никто не бил. Так никто и не побил никогда.
Вся эта катавасия, конечно, возникла из-за секса: юность против
старости, деньги и власть против физической привлекательности, тайные
мгновенья запретной радости и всякое такое - но Грегори говорил только о
благодарности, о преданности и современном искусстве.
Что до современного искусства: картины в музее большей частью написаны
до первой мировой войны, когда нас с Мерили еще и на свете не было! В то
время общество с большим трудом принимало изменения стиля живописи. Зато
теперь, конечно, все необычное сразу же провозглашают шедевром!
x x x
- Паразиты! Твари неблагодарные! Поганцы маленькие, обманывать меня
вздумали! - бушевал Грегори. - Любящий папа просил только одного в
доказательство вашей преданности - никогда не ходить в Музеи современного
искусства.
Думаю, из тех, кто слышал его крики, многие и не знали, что мы стоим у
входа в музей. Думали, наверно, что он накрыл нас, когда мы выходили из
отеля или меблирашек, в общем, оттуда, где для любовников всеща найдется
постель. И если поняли его "папа" буквально, то, разумеется, решили, что он
мой отец, а не ее, ведь мы с ним так похожи.
- Это дело принципа! Неужели не понятно? Знак того, что вы на моей
стороне, а не на их. Плевать мне, что вы смотрите всякий хлам. Но вы - моя
команда и должны были этим гордиться. - Он задыхался от гнева и яростно
мотал головой.
- Вот почему я поставил очень простое, очень легко выполнимое условие:
не смейте ходить в Музей современного искусства!
x x x
Напуганные его натиском, мы, кажется, даже не разжали рук. Из музея мы
вышли довольные, взявшись за руки, словно деревенская парочка. Возможно, мы
так и стояли перед ним, взявшись за руки, словно деревенская парочка.
Только сейчас я осознал: Грегори накрыл нас в тот момент, когда между
нами уже было молчаливое согласие, что нынче мы будем вместе. Понимаю
теперь, мы себя уже не контролировали и, даже если бы не налетели на него,
все равно в тот день стали бы любовниками. Раньше, рассказывая эту историю,
я всегда подчеркивал, что, если бы мы на него не напоролись, ничего бы между
нами не было.
Как бы не так!
x x x
- Мне наплевать, чем вы там любуетесь, - кричал он. - Я просил об
одном: не оказывать уважения заведению, в котором мазки, плевки, пачкотня и
блевотина сумасшедших, всяких там дегенератов и шарлатанов считаются
великими творениями, достойными поклонения.
Восстанавливая в памяти его слова, поражаюсь, как осторожно в те дни
мужчины, даже в гневе, выбирали выражения в присутствии женщин и детей,
избегая слов вроде "х...я" или "срань".
Цирцея Берман считает, что нет ничего дурного, если в наше время
запретные прежде слова употребляют все и каждый, ведь женщины, да и дети,
без всякой застенчивости говорят обо всем, что касается тела, а значит, и
обходиться со своим телом будут разумнее.
- Возможно, - сказал я. - А вы не думаете, что такая откровенность
приводит еще и к тому, что они ничего толком выразить не умеют? - И напомнил
привычку кухаркиной дочки именовать всех, кто по какой-то причине ей не
нравится, "жопа занудная".
- Ни разу не слышал от Селесты объяснений, чем же ее недруги заслужили
эту кличку, позаимствованную из проктологии.
x x x
- Вы не могли обидеть меня больнее, - продолжал Грегори, пустив в ход
свой знаменитый британский акцент. - Ты мне был как сын, - сказал он мне, -
а ты дочкой, - это относилось к Мерили, - и вот благодарность! И самое
обидное даже не то, что вы туда пошли. Нет. Самое обидное, что вы такими
счастливыми оттуда вышли! Это же издевательство надо мной и всеми, кто
пытается сохранить чистоту в искусстве!
Он заявил, что сейчас же едет на Сити-Айленд, где в сухом доке стоит
"Арарат", и будет жить на яхте до тех пор, пока Фред ему не сообщит, что мы
убрались из дома на Сорок восьмой улице и даже следов нашего пребывания не
осталось.
- Убирайтесь! Скатертью дорога, больно вы мне нужны, паршивцы!
Полный сюрреализм, а еще таким реалистом считается! Поселиться на
восмидесятифутовой яхте в сухом доке! Входить и выходить по трапу,
пользоваться бортовым туалетом и телефоном!
А вспомните, какую эксцентричную студию он сотворил - воплощенная
галлюцинация, сколько туда вложено усилий и затрат!
И в конце концов он так все устроит, что вместе с лучшим другом его
убьют в Египте в итальянской форме!
Жизнь Дэна Грегори, если не считать его живописи, связана с реальностью
и здравым смыслом меньше, чем самое радикальное современное искусство!
x x x
Репортаж из настоящего: подробно меня расспросив, Цирцея Берман
установила, что ни одной книги своего бывшего лучшего друга Пола Шлезингера
я так и не дочитал до конца.
А она, оказывается, с тех пор как живет здесь, прочла их все до одной.
Они у меня все есть. Занимают в библиотеке свою почетную полочку, и на
каждой дарственная надпись его рукой, свидетельство того, как мы близки с
Полом вот уже столько лет. Я читал рецензии почти на все его книги и ясно
представляю себе, как они котируются.
Пол, думаю, подозревал, что я не читал его книг, хотя, конечно, мы про
это никогда не говорили. В обычной жизни человек он безответственный, и,
зная это, я не могу относиться серьезно к его книгам. Ну как я буду всерьез
воспринимать то, что написано в них о любви и ненависти, о Боге и человеке,
о том, оправдывает ли цель средства и так далее? Впрочем, вот что: мы с ним
квиты. Он никогда не ставил меня высоко ни как художника, ни как
коллекционера, да и с чего бы?
Так что же нас связывало?
Одиночество и раны, полученные во второй мировой войне. Тяжелые раны.
x x x
Цирцея Берман нарушила договор молчания о тайне запертого амбара. В
библиотеке она обнаружила толстую иллюстрированную книгу со сломанным
переплетом - страницы потрепаны, да еще и в пятнах от пальцев, перепачканных
краской, хотя книга вышла только три года назад. В книге изображена военная
форма практически всех родов войск всех армий, принимавших участие во второй
мировой войне. Миссис Берман без обиняков спросила, имеет ли книга отношение
к тому, что в амбаре.
- Может, да, а может, и нет, - ответил я.
Но вам по секрету скажу: - имеет, еще как имеет.
x x x
От музея мы с Мерили плелись домой как выпоротые детишки. Временами нас
вдруг разбирал смех, и мы, цепляясь друг за друга, хохотали и хохотали. Так
вот всю дорогу ластились друг к другу, и все больше нас друг к другу тянуло.
Остановились посмотреть, как дерутся двое белых у бара на Третьей
авеню. Зеленого ничего нет ни на том, ни на другом. Они переругивались на
непонятном языке. То ли македонцы, то ли баски, то ли с Фризских островов,
Бог их знает.
Мерили слегка прихрамывала и чуть-чуть клонилась влево - результат
того, что один армянин спустил ее с лестницы. Зато другой армянин обнимал
ее, зарывался головой ей в волосы и все прочее, а в штанах у него было
такое, что хоть кокосовый орех коли.
Мне нравится воображать нас мужем и женой. Сама жизнь может сделаться
священной. В мечтах мы вместе покидали Сады Эдема, и так вот, поддерживая
друг друга, влачились через пустыню, преодолевая испытания - большие и
малые.
Не знаю, почему нам было так весело.
Напомню о нашем возрасте: мне было около двадцати, ей двадцать девять.
А человеку, которому мы собирались наставить рога или что-то в этом роде, -
пятьдесят три, и жить ему оставалось всего семь лет, совсем не мало, как
подумаешь теперь. Воображаю - иметь сейчас впереди еще целых семь лет!
x x x
А может, нам было так весело оттого, что вот-вот наши тела займутся
кое-чем еще, что им предназначено на земле, а предназначено ведь не только
есть, пить да спать. И не было тут ни мести, ни вызова, ни грязи. Мы же не в
постели Грегори этим занялись, где Мерили спала с ним, не в постели Фреда
Джонса в соседней комнате, не в ослепительной комнате для гостей,
напоминавшей апартаменты времен Французской империи, не в студии и даже не в
моей постели, хотя могли бы выбрать местечко где угодно, кроме подвала, - в
доме ведь не было никого, кроме Фу Манчу. Наше безумное соитие в чем-то
предвосхищало абстрактный экспрессионизм, это было просто соитие - и все.
Да, и мне вспомнился рассказ художника Джима Брукса о том, как он
работал, да и все абстрактные экспрессионисты работали примерно так же.
- Накладываю первый мазок, - говорил он. - А дальше половину работы, не
меньше, делает холст.
Полотно, если дело пошло хорошо, после первого же мазка само
предлагает, даже диктует, что делать. У нас с Мерили первым мазком был
поцелуй у двери, как только мы вошли в дом, долгий, влажный, жаркий,
головокружительный поцелуй.
Такая вот живопись!
x x x
Наше с Мерили полотно потребовало новых, более влажных поцелуев, а
потом - полуобморочного, самозабвенного возбужденного танго, ощупью вверх по
лестнице, через парадную столовую. Случайно опрокинули кресло, поставили на
место. Полотно - оно делало даже не половину, а все - погнало нас через
буфетную в заброшенную каморку футов в восемь. Там не было ничего, кроме
продавленной софы, наверно, оставшейся от прежних хозяев. Крошечное оконце
смотрело на голые вершины деревьев заднего дворика.
Мы не нуждались в дальнейших подсказках полотна. Мы знали, что делать,
чтобы получился шедевр. И он у нас получился.
x x x
Я тоже не нуждался в подсказках опытной женщины. Я тоже знал, что мне
делать.
Раз - и еще - и еще! И был такой отклик! Да я же всю жизнь только этим
и занимался! А какие радости впереди! Всю оставшуюся жизнь буду делать это
постоянно, черт подери!
И делал. Только так хорошо мне уже никогда не было.
Больше никогда полотно жизни не помогало мне с партнершей создать
любовный шедевр, если позволительно так выразиться.
Стало быть, как любовник Рабо Карабекян хоть один шедевр да создал, он
был сотворен в тайне и исчез с лица земли еще быстрее, чем картины,
сделавшие меня сноской в истории живописи. Создал ли я что-нибудь, что
переживет меня, если не считать презрения первой моей жены, сыновей и
внуков?
А мне не все ли равно?
А другим не все ли равно?
Горе мне. Горе всем тем, кто оставляет после себя так мало стоящего и
долговечного!
x x x
Как-то, уже после войны, я разоткровенничался с Терри Китченом о трех
идеальных часах с Мерили, о блаженном ощущении парения в космосе, и он
сказал:
- Ты пережил "_анти-эпифанию_", вот как.
- Что?
- Теория такая, я сам ее изобрел, - сказал он. Живописью он тогда еще
не занимался, а вот поболтать любил, это было задолго до того, как я купил
ему распылитель для краски. Раз уж на то пошло, я тогда тоже был
просто-напросто болтун, а с художниками просто дружил. Я собирался стать
бизнесменом.
- В Боге плохо не то, что Он редко дает о себе знать. Наоборот, беда в
том, что Он держит за шкирку и тебя, и меня, и всех; держит - и не
отпускает.
Как раз сегодня он, оказывается, провел день в музее Метрополитен, где
полно картин, на которых Бог дает наставления Адаму и Еве, Деве Марии,
разным святым мученикам и т.д.
- Если верить художникам, такие моменты очень редки, но только встречал
ты кретинов, которые верят художнику? - сказал он и заказал еще одно двойное
виски, а я, разумеется, заплатил.
- Эти моменты часто называют эпифаниями, и, уверяю тебя, они так же
