хоть водопроводчики. То один, то другой, а иногда все трое, мы на время
бросали пить и редко встречались, поэтому какие уж там три мушкетера, ничего
от нашего союза не осталось еще до того, как они покончили с собой. Говорите
- страшный удар? Вовсе нет. Когда это случилось, я просто на восемь лет стал
отшельником.
x x x
- А потом покончил с собой Ротко, - сказала она.
- Увы, - ответил я. Из Долины Радости мы возвращались к
действительности. А тут нас снова ждал грустный перечень самоубийств
абстрактных экспрессионистов: Горки повесился в 1948 году, Поллок разбился
пьяный на машине, и почти одновременно застрелился Китчен - в 1956 году, а
затем в 1970 до смерти себя изрезал Ротко, ужасающее было зрелище.
С резкостью, которая даже меня самого удивила, я сказал, что эти
насильственные смерти сродни скорее нашим пьяным разгулам, а к нашей
живописи касательства не имеют.
- Мне, конечно, трудно спорить с вами, - сказала она.
- Да и не о чем. Честное слово даю, не о чем! - говорил я с юношеской
горячностью. - Вся магия нашей живописи, миссис Берман, вот в чем: для
музыки это давно уже обыденность, но на полотне впервые проявился
благоговейный восторг человека перед Вселенной, причем этот восторг не имеет
никакого отношения к тому, хорошо ли ты пообедал, к сексу, к тому, какой у
тебя дом или костюм, к наркотикам, машинам, деньгам, газетным сенсациям,
преступлениям и наказаниям, спортивным рекордам, войнам, миру и всем прочим
житейским делам, и, уж само собой, этот восторг совершенно не связан с
необъяснимыми приступами отчаяния и самоуничтожения, которые находят на
всех, будь ты художник или водопроводчик.
x x x
- Знаете, сколько мне было лет, когда вы стояли на краю этой долины? -
спросила миссис Берман.
- Нет.
- Ровно год. И, пожалуйста, не обижайтесь, Рабо, но картина говорит так
много, что сегодня я больше не в состоянии на нее смотреть.
- Понимаю, - сказал я.
Мы находились в амбаре уже больше двух часов. Я и сам был как выжатый
лимон, но все во мне ликовало от гордости и удовлетворения.
Мы подошли к выходу, и я уже держал руку на выключателе. Не было ни
луны, ни звезд; поверну выключатель - и мы погрузимся в кромешную тьму.
И тут она спросила:
- Вы на картине даете как-нибудь понять, где и когда это происходит?
- О том, где это происходит, - нет. А вот когда - понять можно, только
надо как следует присмотреться, это там, на дальнем конце и очень высоко.
Для этого понадобятся стремянка и увеличительное стекло. Хотите?
- Лучше в другой раз, - сказала она.
Тогда я ей рассказал:
- Там, наверху, капрал новозеландской полевой артиллерии, маори,
попавший в плен под Тобруком в Ливии. Вы, конечно, знаете, кто такие маори.
- Полинезийцы, - сказала она. - Аборигены Новой Зеландии.
- Правильно! До прихода белых они разделялись на множество воюющих
племен и были людоедами. Полинезиец сидит на пустом ящике из-под немецких
боеприпасов. На всякий случай в ящике еще осталось три пули. Маори пытается
читать газету. Подобрал газетный обрывок, принесенный ветром, который
поднялся на рассвете.
Я продолжал, держа руку на выключателе.
- Это клочок антисемитской еженедельной газеты, издававшейся в столице
Латвии Риге во время немецкой оккупации этой маленькой страны. Газета
полугодовой давности, в ней даются советы по уходу за садом и
консервированию продуктов. Маори очень внимательно ее читает, пытаясь понять
то, что все мы хотели бы понять: где он, что происходит и что будет дальше.
Если бы у нас была лупа и стремянка, миссис Берман, вы могли бы
увидеть, что на ящике маленькими буковками написана дата: 8 мая 1945 - тогда
вам был один год.
x x x
Я последний раз оглядел "Настала очередь женщин", которая снова
укоротилась, превратившись в треугольник плотно упакованных драгоценностей.
Мне не надо было ждать, пока появятся соседи и приятели Селесты и подтвердят
то, что я знал и без них: из всех картин моей коллекции эта будет
пользоваться самой большой известностью.
- Господи, Цирцея! - воскликнул я. - Похоже, она тянет на миллион!
- Так и есть, Рабо.
Я выключил свет.
37
Когда мы медленно, в полной тьме брели к дому, она взяла меня за руку и
напомнила, что я все-таки пригласил ее танцевать.
- Когда?
- Мы сейчас танцуем, - сказала она.
- Да ну!
Она опять повторила, что и представить себе не могла, чтобы я или
кто-нибудь другой мог написать такую огромную прекрасную картину, да еще на
такую серьезную тему.
- Мне и самому не верится, что создал ее я. Может, это не я? Может,
картофельные жучки?
Цирцея сказала, что как-то, взглянув на полку с романами Полли Медисон
в комнате Селесты, она тоже засомневалась, она ли их написала.
- Может, это плагиат? - пошутил я.
- Мне иногда и самой так кажется.
Домой мы вернулись в таком состоянии, какое бывает только после
физической близости, хотя ничего подобного между нами не происходило и не
произойдет. Не примите за хвастовство, но никогда еще я не видел ее такой
удовлетворенной и усталой.
x x x
Обычно такая неугомонная, вся в движении, она теперь расслабленно
откинулась на мягких подушках в библиотеке. Тут незримо присутствовал и дух
Мерили Кемп. Переплетенный томик ее писем к армянскому мальчику из
Калифорнии лежал на кофейном столике между мной и миссис Берман.
Я спросил миссис Берман, что она подумала бы, если бы амбар оказался
пустым, или полотна незаполненными, или я бы восстановил на них "Виндзорскую
синюю 17".
- Если вы действительно оказались бы такой пустышкой, как я думала,
поставила бы вам пятерку с плюсом за искренность.
x x x
Я спросил, будет ли она писать. Я имел в виду письма, но она решила,
что речь идет о ее романах.
- Я только это и умею делать, да еще танцевать, - сказала она. - Пока
не разучилась, горе ко мне не подступится.
Все лето она держалась так, что никто бы и не догадался - недавно она
потеряла мужа, человека, видимо, блестящего, остроумного, которого она
обожала.
- И еще одно немного помогает. Мне помогает. Вам, возможно, и не
помогло бы. Надо без умолчании, во всеуслышание сообщать всем, когда они
правы, а когда нет. И тормошить их: "Встряхнитесь! Повеселее! За работу!"
- Дважды был я Лазарем, - сказал я. - Я умер с Терри Китченом, а Эдит
вернула меня к жизни. Я умер с Эдит, а к жизни меня вернула Цирцея Берман.
- Неважно, кто именно, - сказала она.
x x x
Мы поговорили о Джералде Хилдрете, который приедет в восемь утра на
своем такси и отвезет ее в аэропорт. Он местный, лет шестидесяти. Тут все
знают Джералда Хилдрета и его такси.
- Он раньше состоял в Спасательной команде нашего округа, и, по-моему,
они с моей первой женой одно время были увлечены друг другом. Это он нашел
тело Джексона Поллока в шестидесяти футах от дерева, в которое врезалась его
машина. А прошло несколько недель, и ему же пришлось собирать в пластиковый
мешок то, что осталось от головы Терри Китчена. Выходит, он сыграл важную
роль в истории искусства.
- Когда он недавно вез меня, то рассказал, что его семья триста лет
трудится здесь не покладая рук, а у него самого, кроме такси, ничего нет.
- Зато такси у него хорошее, - сказал я.
- Да, он все время до блеска натирает кузов и пылесосит внутри, -
сказала она. - Наверно, это его способ сделать так, чтобы горе не
подступалось, не знаю, правда, какое горе у него.
- Уже триста лет оно подступается, - сказал я.
x x x
Пол Шлезингер беспокоил нас обоих. Я все время размышлял о том, что
чувствовала его беспомощная душа, когда плоть кидалась на ручную гранату,
которая вот-вот взорвется.
- И как только она его не убила? - удивлялась Цирцея.
- Непростительная небрежность рабочих с фабрики, где их делали.
- Его плоть сделала это, ваша - ту картину в амбаре, - сказала она.
- Может, вы и правы. Душа моя не сознавала, какую нужно написать
картину, а плоть написала.
Она откашлялась.
- Так не пора ли вашей душе, которая вечно стыдилась плоти, воздать ей
за то, что в конце концов она создала прекрасное?
Я задумался.
- Может, и тут вы правы.
- Тогда пусть так и будет.
- Каким образом?
- Поднесите руки поближе к глазам, посмотрите с любовью на эти
удивительные и мудрые живые существа и скажите громко:
- "Благодарю тебя, Плоть".
Так я и сделал.
Поднес руки к глазам и громко, от всей души, произнес:
- Благодарю тебя. Плоть.
О, счастливая Плоть. О, счастливая Душа. О, счастливый Рабо Карабекян
