Когда мы с Китченом, наконец, вынесли все картины из дома, она сказала
на прощанье:
- Одно нравится мне в Хемптоне - повсюду здесь указатели "Городская
свалка".
Будь Китчен настоящим Фредом Джонсом, он вел бы грузовик. Но в нашей
паре он безусловно был пассажиром, а шофером я. Его с детства возил шофер,
так что он не раздумывая сел на место пассажира.
Я болтал о своей женитьбе, о войне, о Великой депрессии и о том, что мы
с Терри старше большинства ветеранов.
- Давно уж надо было мне жениться и осесть. Но когда возраст был для
этого подходящий, не мог я этого сделать. Каких вообще женщин я знал тогда?
- В фильмах все, вернувшиеся с войны, примерно наших лет и старше, -
сказал Терри. Это правда. В фильмах редко показывали мальчишек, которые в
основном и вынесли на себе тяжелые наземные бои.
- Верно, - сказал я, - а киноактеры чаще всего войны и не видели. После
изнурительного дня перед камерами, стрельбы холостыми патронами, когда
ассистенты разбрызгивают вокруг кетчуп, актеры возвращаются домой к женам,
детям и своему бассейну.
- Потому-то молодым и будет казаться, что наша с тобой война кончилась
лет пятьдесят назад, - сказал Китчен, - из-за немолодых актеров, холостых
патронов и кетчупа.
Им и казалось. Им и кажется.
- Вот увидишь, из-за этих фильмов, - предсказал он, - никто и не
поверит, что на войне дети сражались.
x x x
- Три года из жизни вон, - сказал Терри о войне.
- Забываешь, что я пошел в армию еще до войны, - сказал я - Для меня -
минус восемь лет. Вся юность мимо, а до сих пор так, черт возьми, хочется
ее.
Бедная Дороти думала, что выходит за зрелого, добро- порядочного
отставника. А получила жуткого эгоиста и шалопая лет девятнадцати!
- Ничего не могу с этим поделать, - сказал я. - Дущой понимаю, что
плоть мерзости делает, и сокрушаюсь. А плоть все выкидывает да выкидывает
мерзкие, поганые штучки.
- Какие еще душа и плоть? - переспросил Терри.
- Моя плоть и моя душа.
- Они что, у тебя по отдельности?
- Да уж надеюсь, - рассмеялся я. - Жутко подумать, что придется
отвечать за то, что плоть выкидывает.
Я рассказал ему, но уже почти не шутя, как вижу душу людей, и свою
тоже, в виде светящейся внутри тела неоновой трубочки. Трубочка только
получает информацию о том, что происходит с плотью, над которой у нее нет
власти.
- И когда люди, которых я люблю, совершают ужасные поступки, я их
просто свежую, а потом прощаю, - сказал я.
- Свежуешь? Это что такое?
- То, что делают китоловы, вытащив тушу кита на борт. Сдирают шкуру,
отделяя мясо и ворвань, так, что остается один скелет. И я мысленно делаю то
же. самое с людьми - отделяю плоть, чтобы видеть только душу. Тогда я им
прощаю.
- Где ты выкопал это слово - свежевать?
- В "Моби Дике"* с иллюстрациями Дэна Грегори.
/ *"Моби Дик, или Белый Кит" (1851), роман американского писателя
Германа Мелвилла (1819-1891)./
x x x
Китчен рассказывал о своем отце, который, кстати, еще жив и только что
отпраздновал сотый день рождения. Представьте себе!
Он обожал отца. Говорил, что ни в чем не хотел бы его превзойти.
- Не желаю этого, - сказал он.
- Чего не желаешь?
- Превзойти его.
Когда он учился в Йельской юридической школе, рассказал Терри, там
читал лекции Конрад Эйкен*, который утверждал, что дети одаренных отцов
выбирают одну из сфер отцовской деятельности, но, как правило, ту, в которой
отец слабее. Отец Эйкена был блестящим врачом, политиком, изрядным
ловеласом, а в придачу воображал себя поэтом.
/* Конрад Эйкен (1889-1973), американский поэт, прозаик, литературный
критик./
- Но в поэзии, - сказал Китчен, - он был не силен, и Эйкен выбрал
поэзию. Никогда бы так не поступил со своим стариком.
x x x
А вот как он с ним поступил через шесть лет - выстрелил в него из
пистолета на дворе китченовской лачуги в шести милях отсюда. Терри тогда
напился, как обычно, а отец в сотый раз начал уговаривать его пройти курс
лечения от алкоголизма. Невозможно это доказать, но выстрелил он только в
знак протеста.
Когда Китчен увидел, что пуля угодила в отца - на самом деле только
оцарапала ему плечо, - ничего ему уже не оставалось, он вложил дуло себе в
рот и застрелился.
Несчастный случай.
x x x
Именно во время нашего с Терри судьбоносного путешествия я впервые
увидел Эдит Тафт Фербенкс, мою будущую вторую жену. Я вел переговоры об
аренде амбара с ее мужем, обходительным бездельником, который тогда казался
мне существом ни на что не годным, но и не вредным, так, коптит себе небо, -
но вот когда после смерти Фербенкса я женился на его вдове, оказалось,
модель его жизни прочно сидит у меня в мозгу.
Эдит - пророческая картина! - появилась с прирученным енотом на руках.
Поразительно, как приручала она чуть ли не любое животное, с безграничной
нежностью и безропотностью выхаживая все, что едва подавало признаки жизни.
И со мной она поступила так же, когда я отшельником жил в амбаре, а ей был
нужен новый муж: она приручила меня стихами о природе и вкусными вещами,
которые оставляла перед моей раздвижной дверью. Не сомневаюсь, своего
первого мужа она тоже приручила и относилась к нему нежно и снисходительно,
как к несмышленому зверьку.
Она никогда не говорила, каким зверьком считала его. Но что за зверек
был для нее я, знаю с ее собственных слов: на нашей свадьбе, когда я был при
полном параде, в костюме от Изи Финкельштейна, она подвела меня к своей
родственнице из Цинциннати и говорит:
- Познакомься с моим ручным енотом.
x x x
В этом костюме я буду и похоронен. Так сказано в моем завещании: "Прошу
похоронить меня рядом с моей женой Эдит на кладбище Грин-Ривер в темно-синем
костюме, на ярлыке которого написано: "Сшит по заказу Рабо Карабекяна
Исидором Финкельштсйном". Сносу этому костюму нет.
x x x
Ну ладно, исполнение последней воли еще в будущем, но почти все
остальное исчезло в прошлом, включая и Цирцею Берман. Она кончила книгу и
две недели назад вернулась в Балтимор.
В последний вечер Цирцея просила, чтобы я поехал с ней на танцы, но я
опять отказался. Вместо этого я пригласил ее на ужин в отель "Америка" в
Саг-Харборе. Это теперь Саг-Харбор - только приманка для туристов, а
когда-то он был китобойным портом. И сейчас еще там попадаются особняки,
принадлежавшие мужественным капитанам, которые под парусами уходили отсюда в
Тихий океан, огибая мыс Горн, охотились там и возвращались миллионерами.
Выставленная в холле отеля книга регистрации постояльцев открыта на
странице, датированной 1 марта 1849 года, это пик китобойного промысла, ныне
сыскавшего себе дурную славу. В те времена предки Цирцеи жили в Российской
империи, а мои - в Турецкой и потому считались врагами.
Мы полакомились омарами и немного выпили, чтобы языки развязались.
Теперь все говорят, что плохо, если без рюмки не обходишься, я и сам совсем
не пил, пока жил отшельником. Но чувства мои к миссис Берман накануне ее
отъезда были так противоречивы, что, не выпив, я бы так и жевал в гробовом
молчании. Но после нескольких рюмок я не хотел садиться за руль, и она тоже.
Одно время вошло чуть ли не в моду водить машину пьяным, но теперь нет, ни
за что.
И я договорился с дружком Селесты, что он отвезет нас в Саг- Харбор на
машине своего отца и привезет обратно.
x x x
Все очень просто: меня огорчал ее отъезд потому, что с нею тут все
ожило. Но слишком уж она всех растормошила, указывала всем, как и что
делать. Поэтому меня отчасти даже радовал ее отъезд, книга моя как раз
подходила к концу, и больше всего хотелось тишины и покоя. Другими словами:
несмотря на проведенные вместе месяцы, мы остались просто знакомыми, не
сделались близкими друзьями.
Однако ситуация изменилась, когда я показал ей то, что у меня в
картофельном амбаре.
Да, это правда: настырная вдова из Балтимора уговорила непреклонного
армянского старикашку отпереть замки и включить прожекторы в картофельном
амбаре.
Что получил я взамен? Думаю, теперь мы близкие друзья.
33
Только мы вернулись из отеля "Америка", она сказала:
- Об одном можете не беспокоиться: я не собираюсь приставать к вам
насчет ключей от картофельного амбара.
- Слава Богу, - сказал я.
Думаю, она уже тогда не сомневалась, что до утра так или иначе в этот
картофельный амбар, черт возьми, проникнет.
- Я только прошу вас нарисовать мне что-нибудь.
- Нарисовать?
- Вы очень скромны, - сказала она, - уж до того скромны, что, если
верить вам, ни на что не способны.
- Кроме маскировки, - уточнил я. - Вы забываете о маскировке. А я
удостоен благодарности в президентском приказе, потому что мой взвод по этой
части не знал себе равных.
- Ну, хорошо, - сказала она, - кроме маскировки.
- Маскировали мы на славу, представляете, ведь половину спрятанного
нами от врага так с тех пор никто и не видел!
- Вот выдумщик!
- Сегодня у нас торжественный вечер, поэтому будут одни выдумки. На
торжественных вечерах так положено.
x x x
- Значит, хотите, чтобы я уехала домой в Балтимор, зная о вас только
массу всяких выдумок, а не то, что было на самом деле?
- Все, что на самом деле было, вы, я думаю, давно уже выяснили, ведь у
вас выдающиеся исследовательские способности, - сказал я. - Сейчас просто
торжественный вечер.
- Но я так и не знаю, умеете вы рисовать или нет.
- Об этом не беспокойтесь, - ответил я.
- Послушать вас - это краеугольный камень вашей жизни. Это и
маскировка. У вас ничего не вышло с коммерческими рисунками, и с серьезной
живописью тоже, и с семьей, потому что вы скверный муж и отец, а коллекция
ваша образовалась, в общем-то, случайно. Но одним вы всегда гордились и
гордитесь тем, что умеете рисовать.
- Да, вы правы, - сказал я. - Я не очень это осознавал, но теперь,
когда вы сказали об этом, понял - да, это правда.
- Тогда докажите.
- Особенно хвастаться нечем. Я не Альбрехт Дюрер. Хотя, конечно, рисую
лучше вас, и Шлезингера, и кухарки - кстати, и Поллока, а также Терри
Китчена. Я с этим родился, но мое дарование - не Бог весть что, если
сравнивать меня с великими рисовальщиками прошлого. Моими рисунками
восторгались в начальной, а потом и в средней школе в Сан-Игнасио,
Калифорния. Живи я десять тысяч лет назад, наверняка ими бы восторгались
обитатели пещеры Ласко во Франции, чьи понятия об искусстве живописи, должно
быть, находились на том же уровне, что и у обитателей Сан-Игнасио.
x x x
- Если ваша книга выйдет, нужно будет включить хоть одну иллюстрацию в
доказательство, что вы умеете рисовать. Читатели будут на этом настаивать.
- Мне их жаль, - сказал я. - И самое ужасное для такого старика, как
я...
- Не такой уж вы старик, - перебила она.
- Совсем старик! И самое ужасное, что всю жизнь, с кем бы я ни общался,
- одни и те же разговоры. Шлезингер не верил, что я умею рисовать. Моя
первая жена не верила, что я умею рисовать. Мою вторую жену, правда, это
совершенно не интересовало. Для нее я был просто старый енот, которого она
затащила в дом из амбара и сделала чем-то вроде собачки. Она любила животных
независимо от того, умеют они рисовать или нет.
- Что вы ответили первой жене, когда она сказала, что вы не умеете
рисовать? - спросила Цирцея Берман.
- Мы как раз переехали из города в Спрингс, где она не знала ни души. В
доме еще не было центрального отопления, и я обогревал его, протапливал три
